Текст книги "Свои люди (сборник)"

Такая долгая жизнь

Июнь выдался на редкость знойным. На улице плавится асфальт, и женские каблуки оставляют в нём круглые глубокие вмятины. Сверху кажется, что тротуар сплошь покрыт оспинами. У автоматов с газировкой очереди. В городском транспорте все стараются сесть на теневую сторону. Жара.

Мы стоим в прохладном вестибюле школы, около сваленных в кучу рюкзаков. Занятия окончены, табели с оценками – на руках, впереди три месяца последних летних каникул.

– Все в сборе? – оглядывает нас учитель физкультуры Николай Николаевич.

– Все! – нетерпеливо галдим мы.

Николай Николаевич, или сокращенно Кол Колыч, молод – всего два года назад закончил педагогический; сухощав, белобрыс и щедро покрыт веснушками, за что имеет вторую кличку – Рыжий. Ему поручено отвезти нас на туристский слёт школ района.

Мимо, постукивая острыми каблучками, идёт наша англичанка.

– З-з-драст, Валентина Андреевна! Поехали с нами!

Валентина замедляет шаги.

– С удовольствием, но мне экзамены у выпускников принимать надо.

– Жаль, – притворно сочувствуем мы, откровенно радуясь при этом, что нам ничего не надо сдавать.

Кол Колыч смотрит в сторону и поддевает носком ботинка рюкзак. Ленка Гаврюшова, первая сплетница класса, уже все уши прожужжала нам о том, что между Валентиной и Кол Колычем «что-то есть». Вот и смотрит наш учитель в сторону, пытаясь обмануть бдительность воспитанников.

– Счастливого пути! – машет рукой Валентина.

Кол Колыч, забыв о конспирации, завороженно смотрит на её розовую ладошку и не трогается с места.

– Пойдёмте, Николай Николаевич, – дёргает его за рукав Витька Егоров. – На электричку опоздаем.

В дороге наш педагог поёт под гитару песни, по большей части лирические, протяжные, и часто вздыхает. А мы смотрим на мелькающие за окном деревья, лужайки, кусты – ослепительно зелёные и свежие, на разноцветные домики за окном, болтаем и постоянно хохочем, не потому, что видим или говорим что-то очень смешное, а потому, что молоды, здоровы, счастливы и жизненная энергия бьёт в нас ключом, как вода в горячем кавказском ключе. Впереди купание в озере, ночёвка в палатках, танцы под репродуктор, укрепленный на сосне. А что ещё в шестнадцать лет надо?

На соревнования по туристской технике нас с Морковкой не взяли. Морковка – моя одноклассница. Настоящее её имя – Лариса Морковина, но так она числится только по классному журналу. Мы же вспоминаем об этом только тогда, когда Ларису Морковину просят к доске. А так: Морковка и Морковка. Лариска, как все толстушки, добродушна и поэтому не обижается.

Морковку не взяли на соревнования из-за её пышных форм.

– Под тобой верёвка может оборваться, – сказал Витька Егоров, только что избранный капитаном нашей сборной. – Оставайся и вари с Дашковой суп. – Он солидно откашлялся. – Это тоже ответственно.

– Гусь лапчатый, – сказала Морковка, – это под тобой оборвётся! Сам и вари.

– У меня пальцы, мне мама не разрешает…

– А у меня их нет, – рассердилась Морковка. – Я тоже не варила. Я только яичницу с колбасой, когда бабушка надолго уходит.

– В суп надо класть мясо и картошку, – сказала я не очень уверенно.

– Картошку чистить долго, – решила Морковка. – Лучше макароны, они ещё полезнее.

Мы достали из рюкзака три больших пакета макарон и высыпали их в ведро с холодной водой. Затем подвесили ведро на палку над огнём и стали ждать, когда макароны сварятся. Прошло некоторое время – вода в ведре помутнела, и со дна начали идти большие лопающиеся пузыри.

– Смотри-ка, – опасливо сказала я, показывая на пузыри, – а это что?

– Это они варятся, – Морковка сосредоточенно мешала в ведре деревянной палкой. – Скоро тушёнку положим, она уже сваренная.

– Тут сам сваришься, – я сорвала ветку и стала махать ею вокруг себя, создавая таким образом вентиляцию. Морковка перевернула рюкзак и высыпала на траву десять банок тушёнки. Я вспарывала их ножом, передавала Морковке, а та вытряхивала их содержимое прямо в ведро. Пустая банка летела через её плечо. Скоро вся поляна за Морковкиной спиной покрылась раскореженными жестянками.

– Послушай, – Морковка нагнулась над ведром. – А он вылезать начинает…

– Пихай его назад! – я бросилась к Морковке на выручку.

С супом и в самом деле происходило что-то странное. Макароны сильно разбухли, слиплись в скользкий серый ком и шевелились как живые. Толкаясь и пыхтя, они поднимались всё выше и выше к предательскому краю ведра, выталкивая на своём пути нежно-розовые куски тушёнки!

Мы с Морковкой пытались затолкать их обратно, но наши попытки были малорезультативны. Взбунтовавшиеся макароны, пузырясь, выползали из ведра и всей своей мокрой и вязкой массой обрушивались на огонь, который шипел, изгибался многоцветными языками и отступал.

– Что же делать? – почему-то шёпотом спросила Морковка. – Они ведь все вылезут!

– Может, сорт не тот? Не для супа?

– А я почём знаю? – Морковка была готова зареветь.

Руки, щёки, голый живот её были перепачканы сажей, я взглянула на Морковку и начала смеяться.

– Ну, девочки, я смотрю, у вас тут весело. Значит, дела идут, – услышали мы густой и бодрый бас Кол Колыча.

– Идут, – подтвердила я. – Только через ведро.

Кол Колыч подошёл поближе, и выражение лица у него переменилось. С минуту он постоял, с недоумением глядя на то, что делается на костре, затем, как будто очнувшись, одним прыжком достиг ведра и схватил его за ручку. Обжегшись, он заскакал на одной ноге и выругался. Мы с Морковкой отвернулись и сделали вид, что оглохли.

– Ну вы и поварихи… – Кол Колыч, сидя на корточках, рассматривал чёрное от сажи ведро. – А ещё женщины, девушки то есть…

Тем временем к костру начали подходить наши одноклассники. Во взмокших от пота футболках, уставшие и голодные, они обступали нас кольцом, жадно нюхая воздух. Дело грозило принять неприятный оборот.

Морковка первая оценила ситуацию и, продолжая приветливо улыбаться, незаметно отступала к кустам.

– Дура! – первым закричал Егоров. – Вредительница! – Его кулак угрожал Морковке.

– Тикаем быстро! – Морковка крепко схватила меня за руку.

…Отдышавшись, мы сели на траву. Морковка громко ревела, хлюпая носом и размазывая слёзы по щекам.

– Сам он дурак! – рыдала Морковка. – Пускай ему Гаврюшова варит. Я сама видела, как он её с вечера провожал…

– Ладно уж, – сказала я. – Не реви. Чего ревёшь-то? Не тебя же провожал…

– Меня?! – Морковка яростно потрясла кулаками. – Да я бы!..

– Пошли лучше, – сказала я. – Мы к ним не вернёмся. Рабы желудка.

И мы с Морковкой медленно побрели по тропе. День был чудесный. Солнце светило ярко. Птицы как ни в чём не бывало щебетали на деревьях, и, странное дело, наше настроение стало заметно улучшаться. А когда мы умылись и вдоволь напились холодной и чуть солоноватой воды из родника, набрали по букету свежих и пахучих ландышей, наши беды и несчастья вовсе съёжились.

Мы повеселели и стали петь песни. Запевала их Морковка глубоким, грудным сопрано; в ней явно говорила малороссийская кровь её певуний-бабушек, а я подпевала.

Звучало это совсем неплохо. Птицы, не выдерживая соперничества, замолкали при нашем появлении.

Тропа, изогнувшись, вывела нас на песчаный карьер. Мы вскарабкались на его вершину и стали обозревать окрестности.

– Ух ты, красота-то какая… – выдохнула Морковка.

– Красота…

Мы стояли и смотрели, как воспалённо-красный лик солнца катится к краю неба, блестит нежным зеркалом гладкая поверхность озера, как вызывающе стройны корабельные сосны невдалеке и как величественно выглядят на их фоне старые гранитные валуны в неровных родинках лишайника.

Мы стояли на вершине песчаного холма, и целый мир простирался перед нами. И в этом мире можно было совершить всё. Добиться исполнения всех желаний, выбрать самого достойного любимого, лучшую из всех профессий, вырастить красивых и талантливых детей, надеть самые модные платья… Этот мир был длиною в нашу ещё не прожитую жизнь.

Мир, простирающийся перед нами, был полон надежд.

Мы молчали и впитывали в себя этот тихий белый июньский вечер.

– Айда вниз! – крикнула Морковка и первая понеслась по обрыву, хохоча и падая, катясь кубарем по мягким песчаным бокам карьера. Мы бежали вниз, крича, смеясь и падая с головокружительной высоты.

– Э-ге-гей! – кричала я, запрокинув голову так, что надо мной повисал весь голубой свод неба.

– Э-ге-ге-гей!!! – отвечало мне эхо, многократно усиленное и разноголосое.

– Мир прекрасен! – продолжала я.

– Мы будем счастливы!!! – вторила Морковка.

– Мир пре-кра-сен! – поддакивало эхо. – Вы будете сча-стли-вы-ы-ы!..

Затем мы, обнявшись, шли по шоссе, и молодые шофёры подмигивали нам со своих высоких сидений, предлагая подвезти. Мы улыбались, отрицательно качали головами и шли дальше.

С краю дороги показалось большое деревянное здание. Мы подошли поближе и сглотнули слюну – здание умопомрачительно пахло молоком. Рядом с нами притормозил грузовик с цистерной, из его кабины выскочил высокий и крепкий мужчина с чёрными усами. Он постучал в окно.

– Мария, открывай!

Из окошка выглянуло румяное лицо женщины:

– Сейчас, сейчас, только молока отолью.

Женщина вышла и вынесла черноусому большую алюминиевую кружку с молоком.

– Парное, – сказала она. – Только после вечерней дойки. Пей.

Мы с Морковкой переглянулись и опять сглотнули слюну.

Мужчина, не торопясь, достал из-за пазухи холщовый свёрток, развернул его, достал аккуратно нарезанный хлеб, яйцо, сваренное вкрутую, и кусок розовой колбасы. Хлебнув из кружки, он положил кусок розовой колбасы на хлеб, почистил яйцо и стал есть.

Смотреть на всё это стало выше наших сил. Рот был полон слюной, в животе предательски урчало, и есть хотелось так, как будто нас с Морковкой выпустили с голодного острова, где держали на одной воде не меньше месяца. Первой не выдержала Морковка.

– Ты как хочешь, а я пойду, попрошу.

– Неудобно, – я постаралась отвести глаза от куска колбасы, лежавшего на хлебе.

Морковка крупными шагами направилась к мужчине.

– Извините, – сказала она. – Но мы не ели с утра. Мы из лагеря.

Мужчина поднял на Морковку круглые глаза и, перестав жевать, испуганно спросил:

– Откуда?

– Из туристского лагеря, – пояснила Морковка. – Есть дадите?

– Пожалуйста, – смутился мужчина и подвинул нам бутерброд с колбасой.

Первой впилась в него своими крепкими зубами Морковка.

– Дай половину! – я ухватилась за хлеб.

– Маша, иди сюда! Тут дивчины прибились голодные!

– Что? – в окне вновь показалось румяное лицо. – Седина в голове, а все дивчины. Балагур!

– Да я серьёзно.

– Надоел глупостями, – махнула рукой женщина, но увидев нас, ещё гуще залилась румянцем.

– Я сейчас.

Через несколько минут мы с Морковкой сидели на траве и за обе щеки уплетали хлеб с маслом, сырые яйца, домашний деревенский сыр, запивая это восхитительное лакомство тёплым, жёлтым молоком.

– Кушайте, дорогие, кушайте, – ласково говорила женщина. – Ишь, как проголодались. Сейчас ещё молока вынесу.

Мужчина согласно кивал головой и с интересом поглядывал на Морковку.

– А почему вы от своих ушли? – спросила нас Мария, когда мы уже насытились и с наслаждением развалились на траве.

– Да так, – наморщила лоб Морковка. – Суп неудачно сварили, – и, слово за слово, рассказала всю нехитрую историю наших приключений.

Мария и шофёр хохотали от души. Мария всплёскивала руками, охала, стонала, почти всхлипывала уже и никак не могла успокоиться. А когда отсмеялась, то, вытирая мокрые от слёз глаза тыльной стороной ладони, сказала:

– Вот так-то, девоньки. Ничего нет страшнее голодных мужиков. Вы это на всю жизнь запомните, пригодится ещё.

– Ну, поехали, – сказал, вставая, черноусый. – Я вас до карьера доброшу, там пешком дойдёте.

Мы с Морковкой сердечно попрощались с румяной Марией, забрались на мягкое кожаное сиденье машины и поехали.

С карьера свернули на знакомую тропу. В лесу пахло ландышем и вечерней свежестью. Мы немножко озябли.

– Ты знаешь, – Морковка повернула ко мне задумчивое лицо, – я поняла, почему у нас все макароны вылезли. Их надо было в кипяток бросать. Я вспомнила, как мама де лает.

– Нехорошо получилось. Мы с тобой сытые, а они голодные. Перед Кол Колычем стыдно, и Егоров задразнит.

– У Егорова глаза красивые, – неожиданно сказала Морковка.

– Красивые, – согласилась я.

– И плечи…

– И плечи.

– Дурак он, твой Егоров! – разозлилась Морковка. – И уши торчат.

– И уши торчат, – вновь подтвердила я.

В лагере нас уже хватились. Кол Колыч молчал, но смотрел не сердито, а, пожалуй, благодарно – за то, что мы пришли и не заставили всех волноваться.

Егоров принёс нам по миске супа.

– Ешьте, – сказал он. – Нам Гаврюшкина с Кол Колычем сварили, когда вы ушли.

Морковка отложила ложку.

– Спасибо, – сказала она. – Мы сыты.

Над лагерем стояла белая ночь. С большой поляны доносилась музыка и смех. Там был большой костёр и танцы.

Мы с Морковкой лежали в палатке. Нам было грустно.

– А Егоров с Ленкой Гаврюшкиной ушёл, – сказала я.

Морковка долго крутилась с бока на бок, била комаров, бормотала что-то себе под нос, а потом вылезла из спального мешка и куда-то ушла. Наверное, на большую поляну, убедиться, что Егоров танцует с Ленкой Гаврюшкиной и смотрит на неё своими красивыми глазами. А может, Морковке просто захотелось пореветь в одиночестве.

Мне тоже не спалось. Над ухом тоненько пищал комар. Спальник пах костром и хвоей. Я начала считать размеренные, как ход будильника, унылые «ку-ку», но потом перестала. Зачем?

Впереди такая длинная жизнь…

1982

Моя любимая тётушка Полина

Моя любимая тётушка Полина вечно что-то напевала и при этом ловко орудовала тряпкой, убирала, чистила, вылизывала свою и без того сверкающую квартиру. А в кухне между тем что-то уютно урчало на плите, аппетитно чавкало на сковородке, и по всем комнатам плыл дразнящий, ванильно-сладкий аромат пирога с корицей и яблоками. Ох, уж по части готовки она была мастерица! Рядом с Полиной – хозяйкой дома – я чувствовала себя полным ничтожеством.

В молодости Полина была очень хорошенькой, училась в музыкальном училище и недурно пела. Ей пророчили большое будущее, конкурсы в беломраморных залах, консерваторию… Но жизнь распорядилась иначе, и Полина осталась преподавать уроки пения и фортепьяно в обычной средней школе.

– Главное, петь весело! – говорила тётушка своим ученикам и азартно ударяла по клавишам. Взъерошенные пятиклассники переставали тузить друг друга кулаками и плеваться жёваными, обильно смоченными слюной комочками бумаги из трубочки. Набрав в лёгкие воздух, они начинали петь. Петь на Полининых уроках и в самом деле было весело.

Впрочем, я отвлеклась. И хочу рассказать совсем о другом. В конце концов, от чего зависит счастье женщины?

От мужа.

Мужа Полина привезла из Жмеринки.

Как это произошло? Полине было 20, она возвращалась из Одессы и на обратном пути заехала к своей жмеринской бабушке. Приезд оказался роковым.

– Моя московская внученька, – не могла нахвалиться соседям бабушка Полины. – Умница, красавица, поёт, играет. Мишенька мой ничего для дочки не жалеет – деньги, наряды, квартиру кооперативную строит…

Жмеринские женихи сладко вздрагивали: эта девушка им не по карману… И вот ведь!

В тётушкиной интерпретации эта история звучит так:

Вовчик пригласил её покататься на лодке, завёз на необитаемый остров и… Дальше дело было в шляпе. Через девять месяцев после описанной выше лодочной прогулки родилась Юлька (моя троюродная? – вечно я путаюсь в родственных связях – сестра). А вероломный жених получил красавицу жену, кооперативную квартиру и московскую прописку.

Как вечно сонный, зевающий и почёсывающий свой круглый, заросший чёрными курчавыми волосами живот Вовчик мог затащить неприступную столичную красотку в кусты в какой-то там Жмеринке – остаётся для меня загадкой. Подозреваю, что для Полины тоже. Тем более что по истечении полутора десятка лет Вов чик, хорошо одетый и подстриженный в модном салоне на Арба те, так и остался жмеринским. Справедливости ради надо сказать, что первое время Полина прилагала титанические усилия, повышая культурный уровень мужа. Она неутомимо носила книги из библиотек, водила его на вернисажи и в филармонические залы. Не в коня корм! Книги Вовчик не читал, в картинных галереях зевал, а среди чинной публики филармонии выглядел, как пугало на гороховом поле – под музыку Вовчик засыпал намертво.

Почему же Полина не развелась? Это тоже было загадкой. В конце концов, Полина была ещё молода, привлекательна, деятельна и, кто знает, могла бы ещё устроить своё счастье даже с ребёнком на руках. Но…

– К мужу надо относиться так, как относишься к своему ребёнку, – говорила тётушка. – Бог мог послать другого – более способного и красивого, но мы любим своё дитя таким, каково оно есть. Так надо относиться и к мужу.

И она относилась.

Первые два-три года супружеской жизни Полина много плакала. Потом привыкла, взвалила Вовчикину сонливость и непробиваемую провинциальность себе на плечи и поволокла по жизни. И, надо отдать должное тётушкиной выносливости, очень даже неплохо поволокла.

Так, может быть, Вовчик был (как бы это помягче выразиться) сильным мужчиной, прекрасным любовником? Судя по всему, нет. Скорее наоборот. А в тётушке пенилась, била ключом энергия. В общем, Полина была достаточно темпераментна. Так в чём же дело? – спросит нас догадливый читатель. Мало ли подобных историй предлагает нам жизнь, давайте не будем стыдливо прятать глаза – в таких случаях заводят любовника. В девятнадцать лет Полина, студентка музыкального училища, была пылко влюблена в сына маминой приятельницы, аспиранта-физика. Феликс заканчивал университет, был худ, высок, мрачен и блестящ. Это неповторимое сочетание и свело с ума мою тётушку окончательно.

Молодые поехали на юг. Бог мой, какая свобода для развития любовного сюжета! Море, солнце, кипарисы (чуть не написала «баобабы», но вовремя спохватилась), хмельное вино, персики с нежной, покрытой белёсыми волосками кожей, открытые платья, ночные купания… Даже банально. Молодые были вместе с раннего утра до позднего вечера. Ходили обнявшись, целовались в сумраке аллеи, Феликс нежно гладил тётушкино запястье, шептал что-то в ушко и… Они расходились в разные комнаты домика, где снимали у хозяев квартиру. Так продолжалось весь месяц. И ни о чём таком – ни-ни! Даже намёка.

– Какой Феликс целомудренный, застенчивый, как он меня любит, – думала счастливая Полина, ворочаясь в жаркой постели. – Как он трогательно заботится обо мне, бережёт.

Отпуск у Феликса закончился, и они вернулись в Москву. И тут полную сладких грёз и ожиданий Полину ждало первое разочарование. Феликс, успешно защитив диссертацию, отбыл работать в Новосибирскую академию наук. А своей возлюбленной слал нежные многостраничные послания, однако предложения руки и сердца не делал и к себе особенно не звал. Тётушка загоревала…

– А что, у вас весь месяц так ничего и не было? – спросила сметливая подруга.

– Ничего, – грустно вздохнула тётя.

– У него другая или ты не привлекаешь его как женщина, – сказала подруга.

У Полины больно сжалось сердце.

А тут пришла весна с кипением черёмухи, тёплое лето – жизнь закрутила, понесла, запенилась… Двадцатилетняя тётушка поехала в Одессу, а на обратном пути заехала к своей жмеринской бабушке… Впрочем, дальнейшее нам известно.

– Как же всё это получилось? – опять спрашиваю я Полину.

– О, – машет она рукой, – на мне шкура горела… А время идёт.

И вот ещё один сентябрьский лист, плавно кружась, летит на землю, и ещё один… Бегут годы. И подрастает Юлька, крутится перед зеркалом, поправляет пышные банты на голове, меряет мамины туфли на каблуках… Из Новосибирска под Новый год приходят яркие поздравительные открытки.

– Кто это? – лениво спрашивает Вовчик. Он опять зевает.

– Сын маминой приятельницы. Физик.

– А-а-а, – тянет муж. – Сын так сын, – он потягивается, лениво поводит плечами и, шлёпая стоптанными домашними туфлями, отправляется в спальню.

За окном дождь. Полина сидит на кухне, смотрит в окно. Шумит в зябких ветвях ветер, срывает последние листья.

– Мама! Тебе письмо!

– Давай сюда, дочка.

Боже мой, Феликс приезжает! Скорей, скорей в комнату… Где же они? Куда запропастились? Да вот же – толстая пачка писем, перевязанная бечёвкой: «Милая моя Полюшка… Целую тебя крепко…». Да вовсе она ничего не забыла! Вот он, человек, которого и любила все эти годы. Все эти длинные, тягучие дни, слившиеся, как серая бетонная стена забора напротив. О, господи. Она его увидит. Мама рассказывала недавно, что Феликс преподаёт, пишет докторскую, по-прежнему холост. Вот это последнее и волнует больше всего, наполняет душу смутной надеждой. А вдруг?

И опостылевший Вовчик всё зевает, бродит в стоптанных шлёпанцах по квартире, почёсывает свой увеличивающийся, как при беременности, живот. А ведь всё ещё можно изменить! И она ещё сравнительно молода… и (быстрый взгляд в зеркало) недурна собой. В молодости она была наивна и многого не понимала. А сейчас… Ещё не поздно всё переменить.

Феликс появляется в вычищенной до парадного блеска тётушкиной квартире. Он приехал в командировку и остановился у неё. Всё официально – зачем идти в гостиницу, когда здесь тёплый дружеский дом, он гость, сын маминой покойной (да, уже покойной…) приятельницы.

Феликс слегка облысел, но по-прежнему мрачен и блестящ. Без пяти минут доктор наук, физик, золотая голова! Бог ты мой! Да неужели ей вечно жить с этим сторублёвым начальником уборщиц и бегать по частным урокам! С этим (да простит её Юлька, ну и отца она ей выбрала) жмеринским жлобом! Да, да, вот и найдено слово – именно жлобом, непробиваемым жлобом из Жмеринки.

Она садится за пианино и поёт. Все свои любимые романсы. Сколько лет она их не пела? Феликс сидит завороженный, не сводит глаз. «Как ты чудно поёшь…» Слушай, Феликс, слушай. Всё для тебя. Они пьют чай на кухне под оранжевым абажуром. На Полине мягкий, уютный халат с глубоким вырезом.

– А ты всё так же хороша, – щурит печальные глаза Феликс. – Совсем не изменилась.

Смотри, Феликс, смотри, понимай, от чего ты отказался в своё время… Но ещё не поздно, ещё всё можно поправить. И Полина разливает свежий чай с душицей и мятой, невзначай задевая плечо Феликса высокой, тугой грудью… Уже поздно. Пора ложиться. Увы, опять надо идти в разные комнаты. В детской посапывает Юлька, гостю постелено в большой комнате, а она идёт в супружескую спальню. Муж, как всегда спит храпит во сне по обыкновению. Спи, Вовчик, спи. Завтра я с тобой за всё расквитаюсь. Таких рогов наставлю: будешь ходить – все углы комнаты задевать. За ту лодочную прогулку, за клевание носом в филармонии и за твою мужскую несостоятельность (и как только умудрился тогда мне Юльку сделать?). За все эти тусклые годы, что с тобой рядом жила, а о другом думала. Завтра, всё решится завтра…

Завтра наступает ранним ясным утром. Все уходят – Юлька в детский сад, муж командовать уборщицами, Полина остаётся в пустой квартире с Феликсом.

Полина идёт в ванну, наполняет её водой с благоухающим французским шампунем. Тело будет тонко им пахнуть. Достаёт прозрачный пеньюар (пригодился всё-таки! А уж думала, моль съест), причёсывается, подкрашивается, смачивает духами виски, грудь, запястья… Идёт мимо его комнаты. Тихо стучит.

– Феликс, ты спишь?

– Просыпаюсь.

Заходит осторожно.

– Феликс, милый, я так рада, что ты приехал…

Феликс испуган.

– А помнишь то лето? – Полина садится на краешек постели. Ну почему он её боится, почему так робок?

– Феликс, мы одни. Вова ушёл и вернётся только вечером. Юля в садике…

Никакой реакции – только глаза спрятал. Вот глупый! Придётся самой, раз он такой трус.

Полина протягивает руки:

– Феликс, я так долго ждала этой минуты. Столько лет… Милый, мы имеем право… Понимаешь? – обнимает, шепчет Феликсу на ухо:

– Имеем право… Поцелуй же меня!

Моя бедная тётушка Полина! Увы, твой звёздный час не состоялся. Обернулся жалким и глупым фарсом.

– Полина, зачем так? – бормочет Феликс и, споро перебирая тонкими синюшными ногами, ретируется в угол комнаты.

– Успокойся…

– Я не могу… Сегодня.

Сегодня? А вчера, позавчера, десять лет назад, тогда, в пору горячей молодости? Да ты никогда не мог! Боже, а она, дура, все эти годы мечтала, ждала, надеялась, представляла в горячечных снах. Как глупо и смешно! И как обидно.

Полина встала, пошла в ванную, сняла пеньюар и, глядя на себя голую в зеркало, разрыдалась. Бог не посылает ей настоящих мужчин. Это судьба. Бедная она, несчастная. Бедный, несчастный Феликс.

Моя любимая тётушка Полина! Что тут скажешь? Надо было попробовать ещё? Но груб и неуместен мой совет, хоть и справедлив отчасти. Увы, увы…

Летят твои годы, ложатся морщинки под глаза, тяжелеет, оплывает фигура… И праздник жизни, так щедро переполнявший тебя, постепенно тускнеет, убывает по капле, как вода из треснувшего кувшина.

Чем я могу тебе помочь, как утешить? Только надеждой – природа любит равновесие, и то, что недополучила ты, судьба должна воздать твоей дочери. Будем надеяться. Иначе как?

1988