Текст книги "Свои люди (сборник)"

Французские духи

– Я номер его телефона из записной книжки вычеркнула, – говорит Люська, – чтоб ни цифирьки…

– Из себя надо вычеркнуть.

– Из себя… – соглашается Люська. – По живому.

«Прибежала тут коза, растопырила глаза», – поёт Оленька. Она прыгает на одной ноге и смеётся.

– Во-во, и я глаза растопырила, вот и осталась у разбитого корыта, – говорит Люська.

Она моет посуду, склонившись над раковиной. Волосы её растрепались и свешиваются на лоб тёмными, некрасивыми сосульками.

– У разбитой раковины, – усмехается Рита.

– Никак водопроводчика не соберусь вызвать, – машет рукой Люська.

– Мужика в доме нет – одно слово.

– А у меня есть, а все равно всё обваливается!

– Дуры мы с тобой, дуры… – глаза у Люськи печальные, глубокие. – Ума нет – в аптеке не купишь.

На дворе вечер. За окнами темно и холодно. Фонари светятся тусклыми, жёлтыми пятнышками, создают иллюзию тепла и света. Стоит та пора поздней и слякотной осени, один вид которой порождает глухую тоску и безнадёжность.

Женщины недавно вернулись с работы. Покормили детей ужином, наскоро приготовленным из полуфабрикатов, купленных в обеденный перерыв. Теперь отдыхают, пьют чай из красных в белый горох блюдечек и судачат.

– Ларку недавно видела. Выглядит! – Люська закатывает глаза, что означает высшую степень восхищения. – У неё одних французских духов дома пять банок. И все разные. – Лицо у Люськи от горячего чая раскраснелось и блестит.

– И что в Ларке? Тряпки дорогие сними – ни кожи, ни рожи. А вот ведь…

– Ларка умная, – говорит Рита.

– Да не умная она, а практичная!

– Для женщины, считай, это одно и то же.

– Французских духов хочется! – Люся аккуратно расставляет чашки на полке. – Ужас как! Мои старые уже давно кончились.

– А мои и не начинались.

– А хочется…

В прихожей низким, простуженным голосом звонит телефон. Рита берёт трубку.

– Ритуль, – говорит Медведев. – Мы тут с Архангельским у прибора засиделись. Сейчас выезжаю.

Рита молчит.

– Ну что опять? – с досадой спрашивает Медведев.

– Ничего, – говорит Рита. – Оленька сильно кашляет, весь вечер бухала, а я её завтра в садик поведу.

– Возьми больничный, – сердится Медведев.

– А жить на что?

– Я у Архангельского десятку займу. До получки.

– Займи, – вяло говорит Рита и кладёт трубку.

Она возвращается на кухню.

– Твой? – поджимает губы Люська. – Он скоро с прибором на работе и спать будет. Что ты с ним видишь?

– Наверно, ничего, – говорит Рита.

Вид у неё усталый и подавленный.

– А Ларка, – продолжает Люська, – в кожаном пальто. Сапожки замшевые на шпильках. Английские, что ли?

Сама вся ухоженная – волосок к волоску. И французскими духами пахнет. Прямо облако вокруг неё.

Рита сидит на тонконогой табуретке, широко расставив ноги в стоптанных войлочных шлёпанцах, и медленно слизывает варенье с ложки.

– Ты на себя в зеркало посмотри. Мымра вылитая! Когда в парикмахерской последний раз была?

– Давно, – признаётся Рита.

– Давно… – передразнивает Ритину интонацию Люська. – А годы-то тю-тю! Прощай, молодость! Морщинки, килограммы лишние. Скоро никому не нужны будем. Если только внукам.

Рита улыбается невольно.

– Давай в театр сходим, – предлагает Люська, – И то развлечение.

– А дети?

– С детьми пусть Медведев посидит. Не развалится.

– Не развалится, – соглашается Рита. – Только давай лучше маму попросим.

– Кого ж ещё просить, как не маму… – женщины вздыхают глубоко и сидят некоторое время задумавшись, молча.

– Не понимаю я тебя, – говорит Лара. – Он же непрактичный такой, неприспособленный, недотёпа. Ничего в жизни не добьётся.

– Я люблю его, Лара.

– Замуж по любви только в романах выходят.

– А как надо? По расчёту?

– По уму.

– По уму – это за Николаева? Деньги, карьера, квартира трёхкомнатная.

– А что в этом плохого? Надёжный тыл. Другая бы на твоём месте ни минуты не думала.

– А я и не думаю.

– Это и видно!

– Мам, ты одолжишь мне денег? Оленьке пальто зимнее мало, новое покупать надо, – Рита старается смотреть в сторону.

– Одолжу.

– Мам, ты не думай… Мы подзаработаем – отдадим. Юра прибор закончит, ему премию должны дать. И у меня тринадцатая скоро… Потом отдадим.

– А жить сейчас надо, дочка. Я не вечная. Муж он у тебя или кто? Почему не можешь заставить его зарабатывать на семью?

– Мама! Я прошу тебя!

Мать медленно идёт к тумбочке, где хранится постельное бельё, тяжело, с кряхтеньем нагибается, достаёт деньги.

– На. Пальто купите хорошее. Дорогое. Чтоб не хуже других была. Себе тоже что-нибудь купи. Здесь хватит.

Рита прижимается к материнской щеке. Молчит.

– Ты у меня такая красавица. Такие женихи у тебя были!

– Были да сплыли.

– И что бы ты без меня делала? – вздыхает мать. Оленька спит, дышит глубоко, ровно. Рита прислушивается – не закашляется ли? Но Оленька спит спокойно. У Риты теплеет на душе. Может и ничего, может обойдётся. Молока горячего с мёдом попили, ноги в горчице погрели – отойдёт простуда.

Она подходит к зеркалу, смотрится в его бесстрастную, серую глубину. Права Люська – морщинки, килограммы лишние. Годы идут. И сегодня она – уже не та Рита, красавица с ямочками на щеках, ослепительной белозубой улыбкой, королева студенческих балов. Сегодня королева Ларка. У той всё было рассчитано, выверено… Ещё в институте. Та твёрдо знала, что нужно для успеха, для благополучия, и не прогадала.

А она? Почему её жизнь – это вечная тревога за непрактичного, неприспособленного Медведева, частые болезни дочки, постоянная нехватка денег – вся эта хроническая озабоченность и усталость? Неужели она, Рита, недостойна лучшего?! Лучшей судьбы, жизни без тяжёлых забот, с модными нарядами… А как хочется быть красивой! Такси, вместо переполненного в час пик общественного транспорта, французских духов, наконец! Ведь всё это могло быть… И контрамарки на премьеры, и путешествия на Золотые Пески, а не в вологодскую пустеющую деревеньку, где живёт в избе-развалюхе старая тётка Медведева.

Могло… Если бы не Медведев.

Стрелка будильника пугливо замирает на без четверти одиннадцать. Щёлкает «собачка» замка, и на пороге при тусклом свете лампочки возникает длинная фигура Медведева. Он начинает стягивать пальто.

– Замёрз, – говорит Медведев и трёт озябшими ладонями впалые щёки. – И голодный как собака. Покормишь?

Рита молчит и смотрит на мужа, и на мгновение его усталое и бледное лицо рождает в ней привычное чувство жалости и заботы, но она с усилием гонит его и заставляет себя вспомнить всё то обидное и злое, что она только что думала и что с такой силой владело ею.

– Десятку взял? – осведомляется она сухим и холодным тоном.

– Взял, – немного испуганно глядя на неё, говорит Медведев.

– Давай, – Рита демонстративно засовывает хрустящую бумажку к себе в сумочку. Медведев, ссутулив плечи и зябко поёживаясь, идёт на кухню.

– И вот ещё что, – говорит Рита, в упор глядя на мужа, низко склонившегося над тарелкой. – Те деньги, что тебе на костюм отложили, придётся израсходовать. Ещё годик в старом походишь, ничего не случится.

Медведев отодвигает в сторону пустую тарелку и пожимает плечами.

– Как скажешь, Ритуль… Ты в доме хозяйка.

– Я хозяйка! Я хозяйка! – срывающимся на крик голосом начинает Рита. – А почему ты не хозяин? Повесил всё на меня, от всего отгородился и доволен! Очень удобно, – она тяжело дышит. – Кто везёт, на того и грузят! Ты скоро со своим прибором и спать будешь! Хоть бы деньги за это платили. Я тут бьюсь, как рыба об лёд, а ты…

Злые слёзы закипают у неё в глазах.

– Тише, Рита! Оленьку разбудишь!

– Плевать ты хотел на Оленьку! Ты её только спящую и видишь. Когда ты с ней гулял последний раз? Она скоро забудет, как отец родной выглядит!

– Рита!

– Двадцать восемь лет Рита!

– Ну, не могу я сейчас Архангельского бросить! Мы же с тобой говорили…

– Тебе Архангельский с его проклятым прибором жены дороже! Он же тобой, дураком, пользуется, твоими идеями. Когда тебе, наконец, зарплату прибавят?

– Рита, перестань!

Медведев встаёт, уходит из кухни и запирается в своей комнате.

– Ты только и можешь – уйти и запереться! – кричит ему вслед Рита. – Это проще всего. Гораздо труднее зарабатывать и заботиться о семье!

Раздражённая, с красными пятнами на щеках, она садится на диван. Жгучая, острая обида на мужа горит в ней. И в самом деле, права Люська, что она с ним видит? Заботы, кастрюли и безденежье. Чем она хуже Ларки? У Ларки духи французские! А у неё что? Кухня, стирка да едкие растворы, с которыми на работе возится изо дня в день по восемь часов.

Ну, ничего. Медведев как-нибудь без нового костюма обойдётся. Много он думает о семье последнее время? Много заботится о жене и дочке? А французские духи она купит. Имеет право!

Рита выходит на лестничную площадку и стучится в соседнюю дверь. Люська высовывается в халате, тёплая и растрёпанная.

– Чего? – не понимает она. – Случилось что? У Ольги температура?

– Люсь, давай французских духов купим…

Люськины глаза делаются круглыми от испуга.

– С ума сошла, что ли?

– А хотя бы и так. Давай сложимся и купим.

Люська оторопело молчит.

– Напополам не так дорого будет, – торопливо объясняет Рита. – Всего по двадцатке. Сама же говорила, старые кончились…

– А пользоваться как? – ориентируется в ситуации Люська.

– В разные флаконы разольём.

– Это ты здорово придумала! – восхищённо крутит головой Люська.

– Завтра купим.

Рита с Люськой торжественно выходят из универмага. В Люськином кармане лежит бесценный груз – маленький серебристый флакон.

– Мамочка, а ты мне понюхать дашь? – вертится под ногами Оленька.

Она морщит кнопку носа, предвкушая удовольствие.

Рита с Люськой смеются. Настроение у них приподнятое. У них праздник – они купили вещицу, о которой мечтает каждая женщина, которая, как им кажется, приближает их к той жизни, которой у них нет, в которой всё легко и красиво, которой живет Ларка.

Флакон вынут из бархатного ложа коробки и водружён на стол.

– А как делить будем? Флакон кому? – деловито осведомляется Люська.

Рита минуту колеблется. Ей тоже хочется иметь блестящую, витую бутылочку.

– Давай жребий бросим.

Люська берёт два криво оторванных клочка бумаги и торопливо пишет на них огрызком карандаша: «флакон» и, на секунду задумавшись, «фига». Бумажки помещаются в старую фетровую шляпу. Рита запускает руку первая.

– Фи-га, – читает она по слогам и морщит в досаде губы. – Всегда так! Видно, мне на роду написано…

Люська радостно хлопает в ладоши, хохочет и хватает флакон. Рита смотрит на неё и тоже смеётся.

Люська достаёт из шкафа склянку из-под старых духов и пытается перелить в неё голубоватую жидкость.

– Не льётся чего-то, – озабоченно говорит Люська. – Дырочка маленькая.

Рита берёт у неё из рук бутылочку и начинает трясти ею над другим флаконом. Однако склянка устроена таким хитрым образом, что выдаёт лишь микроскопические порции заключённой в ней влаги.

– Сразу видно, что французские, – с уважением говорит Люська.

– Так мы всю ночь переливать будем, – покраснев от натуги, выдыхает Рита.

– Вот так дела! – Люська хлопает себя по лбу, приносит из кухни табуретку и, взобравшись на неё, начинает рыться в куче хлама на антресолях. Через некоторое время оттуда извлекается маленькая коробка со шприцем.

– От тех времён осталось, когда я в больнице работала, – говорит Люська.

Игла точно входит в отверстие флакона.

– Ну вот, – причмокивает пухлыми губами Люська. – 17 миллиграммов. Фифти-фифти… – Рита радостно смеётся, запрокинув голову.

– Давай музыку включим! – предлагает Люська. – И потанцуем!

– Там-пам-пам! Трам-пам-пам! – ревёт магнитофон. Рита с Люськой танцуют и подпевают в такт.

– А чего, – запыхавшись, говорит Люська. – Мы теперь платье новое наденем, надушимся, да на каблуках! Да причёсочку! Упадут все!

– Точно! – Рита размахивает руками в такт музыке.

– Мы же с тобой молодые, – кричит в ухо Рите Люська.

– И красивые! Французскими духами пахнуть будем. Всех затмим!

Медведев приходит поздно, когда Рита уже лежит в постели. Не заходя к ней, он проходит в свою комнату и закрывает дверь. Рита слышит, как он раздевается, шурша одеждой, ложится, но не спит, тяжело ворочается с боку на бок, вздыхает.

«Переживает, – грустно думает Рита. – Не простил…» Она встаёт с постели и, осторожно поправив сползшее одеяло на кроватке дочери, подходит к серванту. Достаёт серебристый флакон и кончиками пальцев слегка смачивает шею, виски, грудь.

Затем тихо, чтоб не скрипнула, приоткрывает дверь и ложится на краешек кровати, рядом с мужем.

– Правда, хорошо пахнет? – спрашивает Рита.

– Хорошо, – соглашается Медведев.

Рита кладет тёплую ладонь на его лоб, и они молчат.

А в воздухе летает тонкий, нежный аромат – запах французских духов.

1984

Графиня

В то лето нам исполнилось по четырнадцать. Мы были рослые, симпатичные, развитые и носили короткие – по тогдашней моде – юбки. Мы занимались в литературном клубе при Дворце пионеров. Ленка писала стихи: «Нас потянуло на романтику, На незнакомые слова. Нас потянуло на ромашки, А вдоль дороги лишь трава».

Ленку хвалили. В ней находили проблески юного дарования.

В июне мы остались в городе. Наши одноклассники уехали в совхоз полоть сорняки, а нас с Ленкой по приказу классной дамы, Виконтессы, прозванной так за высокую причёску и очки в золотой оправе, решено было в совхоз не отправлять, а загрузить трудом более квалифицированным. Нам поручили оформить кабинет биологии.

С утра мы приходили в непривычно пустую и гулкую школу, где по коридорам неслось эхо наших шагов, поднимались на третий этаж и начинали рисовать всевозможных гусениц и инфузорий. Дни стояли тёплые, солнечные. Окна были открыты, дул лёгкий ветер, и прозрачные занавески на окнах колыхались. В классе было солнечно и уединённо.

Мы с Ленкой ползали по кускам ватмана, разложенным на полу, и говорили о Казанцеве.

Казанцев – единственный из наших одноклассников – посещал литературный клуб. На поэтических вечерах он читал Блока:

 
Миры летят. Года летят. Пустая
Вселенная глядит в нас мраком глаз.
А ты, душа, усталая, глухая,
О счастии твердишь который раз?
 

Дворец пионеров размещался в роскошном, выстроенном в прошлом веке особняке. И наши поэтические вечера обычно проходили в дубовой гостиной, обтянутой тёмно-алым атласом, с тяжёлыми креслами в завитушках резьбы и расписным потолком, из углов которого летели навстречу друг другу пухлые, молочно-розовые амурчики. В этой гостиной Блок звучал в полную силу.

«Я Гамлет. Холодеет кровь…» – читал Казанцев, запрокинув голову и раскачиваясь на носках. И кровь в нас и впрямь холодела.

Или, так же откинув голову, глядя в упор зелёными, русалочьими глазами:

«Я помню нежность ваших плеч. Они задумчивы и чутки…»

Всем нашим девицам казалось в тот момент, что именно её плечи будут нежны, чутки и задумчивы под пальцами Казанцева.

Впрочем, ни одна из нас не была Прекрасной Дамой, героиней его романа. Такой в природе не существовало. Героем его романа был он сам.

В то лето мы жаждали любви. Для Ленки она воплощалась в Казанцеве, а для меня в стихах Блока. Очевидно, до любви к кому-то конкретному я ещё не доросла. Ленка всегда опережала меня в развитии.

В городе стояли белые ночи. Было ясно, тепло и красиво. К вечеру, освободившись от опостылевших гусениц, наскоро перекусив, мы шли гулять по городу. Ленка мечтала о филологическом, поэтому чаще всего мы оказывались на Университетской набережной. Вдоль Невы ходили студенты. Шла сессия, и лица их были бледные, озабоченные или, наоборот, радостно оживлённые после удачно сданного экзамена. Мы смотрели на студентов с восторгом и завистью – в них материализовалось наше недалёкое, но труднодостижимое будущее.

Иногда мы заходили в здание университета и бродили по длинному просторному коридору, где по бокам в высоких шкафах стояли старинные книги в тиснённых золотом переплётах, а на портреты великих садилась невесомая академическая пыль. Коридор вызывал в нас экзальтированные чувства. Выходя из его полумрака на солнечный асфальт, мы казались себе не такими, какими вошли. Нам хотелось совершить что-то необыкновенное.

Из этого вышла игра в блоковскую незнакомку.

«И веют древними поверьями, – читала Ленка нараспев и полузакрыв глаза, – её упругие шелка, и шляпа с траурными перьями, и в кольцах узкая рука…».

На Ленке было простенькое ситцевое платье – в горох, сшитое на уроках домоводства в школе. Но игра имела свои правила, ситец становился шёлком и упруго обтекал Ленкины уже достаточно развившиеся формы. Голову она несла так, чтобы страусовые перья на шляпе, если бы она была, слегка покачивались – веяли. Колец на Ленкиной руке не было, да и руки, честно говоря, не были тонки и изящны: в Ленке ясно говорила здоровая сильная кровь бабушек-крестьянок. Но всё это не имело к делу ровно никакого отношения. В тот момент Ленка была блоковской незнакомкой, роковой женщиной, завораживающей взор и душу красавицей.

Как чётко и остро это впечаталось в память!

Стрелка Васильевского острова, гармония и точность гранитных набережных, острый шпиль Петропавловки, тяжёлая роскошь Зимнего, белая бездонная ночь – и мы, две песчинки, затерянные в каменной, вековой красоте города. Две незнакомки…

Маршруты наших прогулок были довольно извилисты. Как-то к вечеру мы случайно забрели в небольшой дворик, образованный двумя глухими стенами домов. Дворик был зелен и уютен. Ленка села на скамейку, стоящую под развесистым старым тополем, сняла с ноги тесную туфлю и заложила руки за голову.

– Хорошо, – выдохнула Ленка и замолчала.

– Очень, – подтвердила я и тоже устроилась на скамейке.

Ленка, прищурившись, смотрела на заходящее солнце.

– А у Казанцева в волосах рыжинка есть, – сказала она. – Он как-то у окна стоял на солнце, и я увидела…

– Разве? – удивилась я и попыталась вспомнить волосы Казанцева, по-моему, он был просто брюнетом.

Но Ленка в то лето видела в Казанцеве то, чего не только окружающие, но и сам он в себе не подозревал. Зря говорят, что любовь ослепляет – любовь делает зрячей.

Но… Это всё из будущего опыта. А пока нам четырнадцать, мы беспечны, легковерны, влюбчивы – сидим в незнакомом дворе под кружевно-тенистым тополем. А на дворе лето…

Мне надоело сидеть на скамейке. Я встаю и иду вглубь двора. Окно на втором этаже распахнуто, и солнечный луч, косо падающий в оконный проём, ярко освещает диковинную обстановку комнаты. Старинный красного дерева буфет с высокими глухими дверцами, картина в золочёной раме на стене и массивный чёрный рояль, занимающий две трети помещения.

За роялем лицом ко мне сидит старая, но удивительно красивая женщина с тонкими чертами лица, с абсолютно белыми, просто белоснежными волосами, уложенными в сложный узел: так причёсывались женщины ещё в прошлом веке. Одета она в белую кружевную кофту со стоячим воротом (он скрывает её шею), и в тёмную длинную юбку. Я разглядываю всё это сосредоточенно и долго, и мне начинает казаться, что я уже видела и эту обстановку, и эту женщину с белоснежными волосами. Всё это похоже на картину в Эрмитаже, куда мы часто ходим на экскурсии.

Около своего плеча я слышу прерывистое Ленкино дыхание и шёпот:

– Это же графиня! Графиня из старого Петербурга…

Графиня открывает крышку рояля и начинает играть. Звуки бравурной мазурки звонкими, быстрыми каплями отлетают от стен дома. Они заполняют собой всё пространство двора и, слившись в высоком и торжественном аккорде, замирают. Какое-то мгновение над нами повисает тишина, а затем плавно и грустно, как бы тая в тихом и прозрачном воздухе, начинает звучать новая, незнакомая нам мелодия, сжимающая сердце неизбывной печалью и нежностью. Мы стоим под окнами, завороженные, оцепеневшие. Со стены графининой комнаты из золочёной рамы на нас смотрит великий певец Прекрасной Дамы, создатель «Скифов» и «Двенадцати», моя безнадёжная и страстная любовь – Александр Александрович Блок.

Вдруг музыка прекращается. Графиня подходит к окну и закрывает его. Плотные шторы опускаются на окно. Мы стоим на дне двора, недвижимые и ошеломлённые.

– Она графиня, – говорит Ленка. – И её любил Блок.

Я смотрю в Ленкины чёрные светящиеся глаза и боюсь тронуться с места. Толстая дворничиха поливает клумбу. Резиновый шланг тянется у наших ног.

– Чего встали? – подозрительно говорит дворничиха. – Надо что?

Ленка срывается с места:

– Пошли к Казанцеву. Мы должны ему рассказать…

Казанцев стоит перед раскрытой дверью в домашних стоптанных тапочках и синем тренировочном костюме. Горло у него замотано шарфом.

– Вам чего? – испуганно спрашивает он. – Я болею. Меня сама Виконтесса из совхоза отпустила. У меня температура! Тридцать восемь и шесть, – говорит Казанцев. – И горло красное. Во!

Он открывает рот и показывает нам горло. Ленка со страхом заглядывает туда:

– Очень больно, Серёженька?

– Не очень, – Казанцев смущается произведенным впечатлением. – Терпеть можно. Так вы чего пришли? – спрашивает он. – Вы разве не от Виконтессы?

– Мы от графини, – отвечает Ленка. – Её Блок любил.

– От какой графини? – Казанцев вытаращивает глаза. – Ты что, Евдокимова, белены объелась?

– Она не объелась, – вступаюсь я за подругу. – Мы правда графиню нашли. Если не веришь, можешь с нами пойти и посмотреть.

– Кто вам сказал, что она графиня?

– Никто, – говорит Ленка. – Я сама поняла.

И она сбивчиво начинает рассказывать о женщине с белоснежными волосами, о красном буфете и портрете Блока на стене в золочёной раме.

– Во дуры-то, – говорит Казанцев. – Дурдом по вас плачет.

И захлопывает дверь. На Ленкиных глазах выступают круглые прозрачные слёзы. Она отворачивается и начинает медленно спускаться по лестнице. Я вновь нажимаю кнопку звонка.

– Ладно уж, пойду, – говорит Казанцев и кривит рот в ухмылке…

Через несколько дней мы отправляемся к графине.

Казанцев делает вид, что абсолютно равнодушен, но по всему видно, что наше сообщение разожгло его любопытство. Он то и дело набавляет шаг. Ленка бежит за ним вприпрыжку.

– Может, она и не графиня вовсе, – бурчит Казанцев. – И портрет Блока у неё случайно. Мало ли… В комиссионке купила…

– Обязательно графиня, – крутит головой Ленка. – Знаешь, как она одета!

В знакомом дворе нас ждёт разочарование. Окно у графини закрыто и занавешено шторами. Меж двух полотен ткани виднеется узкая щель.

– Полезли на дерево, – предлагает Ленка. – Тогда сам увидишь портрет.

Ленка с Казанцевым карабкаются по бугристым ветвям тополя. Я стою внизу и жду исхода событий.

– Вон, – указывает пальцем Ленка. – Видишь, Серёженька?

– Где? – крутит головой Казанцев.

– Да вон же, вон…

– Не вижу.

– Вон! – изо всех сил тянется к окну Ленка.

И тут происходит непредвиденное. Сук, на котором стоит Ленка, трещит, и она, потеряв равновесие, взмахивает руками, цепляется за дерево, но всё же падает и, застряв между двух толстых веток, повисает в нелепой позе. Подол её платья задирается и лёгким, колышущимся парашютом свешивается к плечам. В лучах солнца ярко переливаются голубые трусики. Казанцев остолбенело смотрит на Ленкин задранный подол и начинает громко хохотать. Ленка суматошно дёргается между двух сучьев и с грохотом падает на землю. Затем встаёт и, припадая на одну ногу, с оглушительным рёвом уносится на улицу.

– Дурак! Кретин несчастный! – кричу я на Казанцева и бегу вслед за подругой. Казанцев перестаёт хохотать, слезает с дерева и оскорблённо пожимает плечами…

Ленка сидит в своей комнате на плюшевой кушетке. Нос у неё покраснел и распух от слёз, на щеке глубокая царапина, коленка обмотана толстым слоем бинта.

– Да не реви ты, – утешаю я. – Подумаешь!

– Ну да, – всхлипывает Ленка. – Это для тебя подумаешь. Он же всё видел!

– Да что он видел? – говорю я. – Ну, ноги твои видел…

Ленка вытягивает губы в трубочку и ревёт ещё безутешнее.

– Да ты что? – продолжаю я свои увещевания. – Ну, были бы ноги у тебя какие-нибудь кривые или волосатые, тогда ясно. А так что? Хорошие ноги. Длинные.

Ленка вытягивает ноги и начинает их придирчиво осматривать.

– Думаешь? – спрашивает она с надеждой и перестаёт всхлипывать.

– Конечно, отличные ноги. Блеск!

– Тогда почему он так хохотал?

– Это от восторга.

Ленка сидит неподвижно и думает над моими словами.

– Никакая она не графиня вовсе, – говорит мне по телефону Казанцев. – Она музыкантша. В консерватории преподавала, а сейчас на пенсии. Портрет Блока ей один знакомый художник подарил. Она сама мне сказала. Художник Блока хорошо знал, дружил с ним…

– Ленка! – кричу я в комнату. – Художник с Блоком дружил! С живым Блоком, представляешь? Мне Казанцев сказал.

– А обо мне он ничего не сказал?

– Ничего.

– Совсем ничего?

– Совсем, – говорю я упавшим голосом.

– Ну и наплевать мне на ваших с ним художников! – кричит Ленка, и лицо у неё становится некрасивым и злым. – Знать никого не хочу! И тебя тоже! Что ты ко мне пристала?

Я стою, прислонившись к косяку двери, смотрю на её красное, залитое слезами лицо и молчу. Мне Ленку жалко.

…Проходит время. И на поэтическом клубном вечере среди других выступает Ленка. Она появляется на сцене в короткой юбочке и белой кофте с отложным воротником. Густые волосы распущены по плечам и отливают в луче света перламутром. Блестят глаза, порозовели щёки. Она читает тонким, нежно дрожащим голосом: «Нас потянуло на романтику, На незнакомые слова. Нас потянуло на ромашки, А вдоль дороги лишь трава…»

1985