Текст книги "Русский театр на сломе эпох. Рубеж XX–XXI веков"

МХАТ им. М. Горького сразу занял своеобразную оборонительную позицию. Основу его репертуара составила классика: «Вишневый сад» А.П. Чехова (1988); «Обрыв» И.А. Гончарова (1992); «Лес» (1993), «Доходное место» (1994), «Без вины виноватые» (2000), «Горячее сердце» А.Н. Островского (2004); «Униженные и оскорбленные» Ф.М. Достоевского (2002); «Зыковы» (1996) и «Васса Железнова» (2003) М. Горького и др. Спектакли неравноценные по художественному уровню, но в целом встраивающиеся в единую своеобычную, можно сказать, охранительно-консервативную линию, которую занял театр по отношению к классике. Пожалуй, более оппозиционно и явственно театр проявил себя в эти годы в постановках советской драматургии и современных авторов.

Спектаклей по пьесам В. Розова, А. Арбузова, А. Вампилова в стране с начала 90-х годов до последнего времени было не так много, а в Москве тем более. Если они и шли, то, как правило, с какой-то фантастически искаженной интонацией, создающей абсолютно перевернутую атмосферу времени в них изображенного. Современные молодые актеры, как правило, не чувствуют, не понимают и уже просто не знают того времени. Тем легче они держат знакомую ироническую дистанцию, соглашаются на деструктивистский произвол, привычную постмодернистскую игру в духе соц-арта, разного рода провокации и откровенно фальшивят в изображении советской действительности и особенно в передаче ее духа.

Спектакли МХАТ им. М. Горького «Ее друзья» В. Розова (реж. В. Усков, 1996 г.), «Прощание в июне» А. Вампилова (реж. Т. Доронина, 2004 г.), «Годы странствий» А. Арбузова (реж. Ю. Аксенов, (2005 г.) существуют как будто в ином, не сегодняшнем эстетическом, стилистическом формате и проблемном поле. Придя на них, испытываешь очень непростую гамму чувств, кажется, что попадаешь в некое странное зазеркалье добрых, чистых воспоминаний, с любовью, не без ностальгии, но и не без потерь воссозданной картины мира, настроений ушедшего, словно остановленного времени, в утерянную страну, которой за стенами театра уже давно нет. У кого-то сердце щемит на этих спектаклях от боли утраты тех удивительных, возможно наивных, но чистых, светлых, бескорыстных человеческих отношений, которые искренне пытаются сегодня воспроизвести на этой сцене молодые актеры, а у кого-то просыпается жгучее желание позлорадствовать и позубоскалить по этому поводу. Но спектакли эти, как и по-своему нонконформистские постановки современных авторов, такие как «Контрольный выстрел» (2001) С. Говорухина и Ю. Полякова (реж. С. Говорухин) и «Высотка» (2001) Ю. Харламова (реж. А. Васильев), представляющие другой, не обладающий игривостью деструктивизма, оттого не слишком изощренный, но стремящийся к правде, простой и безыскусный взгляд на переживаемое нами время, приметно выделяются в общем московском театральном потоке. Как ни странно, при полном отсутствии шумной рекламы и поддержки со стороны критики, представляющей нынешний официоз, на них с удовольствием ходят зрители, в том числе сегодняшние школьники и студенты, возможно в поисках той самой, пусть даже наивной и простодушной человечности и подлинной демократичности в отношениях людей, которых нет в сегодняшнем реальном пространстве.

«Другой театр», отличающийся от «новорусского», сегодня существует на отдельных, не связанных между собой островах-осколках, большей частью оставшихся от прежнего распавшегося театрального мира. Он существует в разных обличьях. С одной стороны, в виде охаживаемых заповедных зон, с другой – старых театральных крепостей, пребывающих в состоянии долгого изнурительного пренебрежения-забвения, чем-то смахивающего на осаду. Он существует и в виде почти незаметных и малоизвестных очагов не столько сопротивления, сколько латентной борьбы за традиции, честь, благородство и достоинство русского репертуарного театра, как это происходит на отдельных спектаклях где-либо, в том числе и в провинции. Черты «другого театра» проявляются и в попытках сознательного отхода отдельных художников от общей магистральной «развязной» орбиты вращения современной культуры «цивилизации молодых». Но сколько «другой театр» продержится, в каком направлении будет развиваться дальше, как видоизменится со временем, а это неизбежно рано или поздно произойдет, никому не ведомо.

Глава 3
Новые театральные тенденции в контексте отечественного умозрения

3.1. От идеи «нового человека» к идеологии наслаждения, или Театр в контексте метаморфоз миропонимания современной элиты

В исследовании современного русского театра в контексте смены парадигм последнего рубежа веков нельзя обойти вниманием такую тему, как эволюция и последовательное превращение в этом контексте русской интеллигенции в интеллектуальную элиту и отражение этого процесса на изменении лица русского театра. И здесь логично напрашивается сопоставление предыдущего рубежа веков с нынешним.

Обращение к тематике, связанной с интеллигенцией и интеллектуальной элитой России начала и конца ХХ столетия, в первую очередь, ставит перед необходимостью прояснения отличий понятия «русская интеллигенция», широко употреблявшегося в начале ХХ века, от понятия «интеллектуальная элита» (включающего в себя и творческую элиту), закрепившегося в общественном сознании и лексиконе конца того же века. Эта лексическая трансформация на самом деле отражает суть происшедших в судьбах самой культуры и ее творцов перемен.

Понятие «интеллигенция», как известно, было создано в России И.С. Тургеневым и П.Д. Боборыкиным. Последний ввел этот термин в обиход в 60-е годы XIX века, и именно из русского языка само слово перешло в другие языки. Интеллигенция (от лат. intellegens – понимающий, мыслящий, разумный), как объясняет энциклопедический словарь, – понятие, обозначающее общественный слой людей, профессионально занимающихся умственным, преимущественно сложным творческим трудом, а также развитием и распространением культуры. Понятие «интеллектуальная элита», очевидно, содержательно расходится с этим определением. Причем следует отметить, что упор в данном словосочетании в современном социокультурном контексте все больше делается на втором слове, а «элита» и «интеллигенция» – это уже совсем не одно и то же. В современном Российском энциклопедическом словаре не случайно отмечается, что понятию «интеллигенция» придают нередко моральный смысл, считая ее носителем высокой нравственности. Поскольку все, что так или иначе связано с совестью и нравственностью, сегодня настойчиво вытесняется из нашей жизни, то и употребление слова «интеллигенция» кажется нынче неуместным. Дискредитированное со всех сторон, оно переродилось в другое, более современное, созвучное сегодняшним токам жизни определение. Элита (от фр. elite – лучшее, избранное) – понятие в социологии, обозначающее высшие привилегированные слои в обществе, осуществляющие функции управления, развития науки и культуры. Моральный смысл в этом определении закономерно отсутствует, зато присутствует ярко выраженная социальная составляющая. Наступление элитаризма в обществе, и в частности в области образования и культуры, свидетельствует о том, что идея элиты вступает в непримиримое противоречие с принципом демократического равенства.

В еще недавно относительно однородной среде деятелей науки, культуры и искусства в России 90-х годов ХХ века была произведена глубокая и резкая дифференциация, разведшая по разным полюсам социального положения основные массы трудовой отечественной интеллигенции и немногочисленную приближенную к власти и обласканную ею элиту. В результате чего одни оказались нищими и униженными, другие – утопающими в роскоши и осыпанными нескончаемым дождем всевозможных наград, премий и привилегий. Первые в короткое время превратились едва ли не в люмпенов, вторые – в привилегированное сословие со всеми вытекающими последствиями. Одни почти лишились доступа к возможности как повышать собственную квалификацию, так и предоставлять своим детям отвечающее требованиям сегодняшней острой конкуренции качественное образование, полноценный, восстанавливающий здоровье отдых и многое другое, в то время как перед иными открылись неограниченные возможности совершенствования самих себя и своего потомства. Для одних мир сократился до размеров их города, деревни или поселка, для других расширился до планетарных масштабов. В результате процесса глобализации в мире, и в России в частности, нет больше национальных элит, а есть единая всемирная элита и противостоящая ей остальная часть человечества, в которой национальные различия и оттенки сохраняются в гораздо большей степени. Перестав блюсти национальный интерес и оставив за собой исключительно личный, элита окончательно оторвалась от отечественной почвы и, соответственно, не только от проблем, но и от всей системы ценностей своих оставшихся на ней многочисленных соотечественников. Вернее даже сказать, что интересы тех и других стали диаметрально противоположны.

Расправившись с тоталитарной системой, рожденной ХХ веком, новая власть в конце этого века вернулась к старому, рыночному «тоталитаризму» всеобщей купли-продажи с диктатурой «денежного кулака», к правам сильного и к главенствующему над всем и вся «закону джунглей». Нравственное и физическое здоровье нации не могло перенести такой удар без существенных, чтобы не сказать невосполнимых, потерь. В проигрыше оказались прежде всего те, кто искренне верил в подлинно демократические и гуманистические идеалы свободы, социального равенства и братства (вмиг объявленные вредными), в ценности честного и основанного на целях служения обществу, а отнюдь не на безудержной корысти и бесстыдном обмане труда (мгновенно приравненного новой, насаждаемой рыночной ментальностью к большой глупости). Короче, проиграли прежде всего те, чей менталитет оказался несовместим с рынком. Продавать свой труд, особенно интеллектуальный, как и заниматься спекулятивными операциями, в прежней системе никто не учил. Да и не все на свете продается. Ученые, врачи, учителя, библиотекари и прочие рядовые представители интеллигенции, до того бывшие государственными служащими, были в одночасье переведены в новый разряд обездоленных бюджетников с зарплатами, не дотягивающими до прожиточного минимума. Ни для кого не секрет, что застойная бедность рано или поздно вводит человека в состояние апатии, подавляет его волю, снижает самооценку, обрывает его связи с социумом. И это – только верхушка айсберга той трагедии, которая постигла миллионы людей в России, честно работающих, но «не зарабатывающих», оказавшихся «на дне» жизни в положении то ли «лишних», то ли «бывших» людей, не вписавшихся в новую действительность. Вымирание нации происходит от безысходности, от утраты перспективы, в конечном итоге от потери смысла жизни. В эпоху тотального нравственного распада, так или иначе стимулируемого жесткой рыночной психологией, в определенной части общества происходит процесс своеобразной возрастающей энтропии (термин, применяемый в термодинамике и обозначающий остановку, смерть системы, когда исчезают внутренние источники движения). Состояние смертельной обреченности охватило прежде всего тех, кто не желает с этим распадом мириться и в то же время уже не видит возможностей его преодоления, какой-либо иной, ненасильственной формы противления злу.

Что же произошло в начале и в конце ХХ века с интеллектуальными силами России, формирующими общественное и культурное сознание нации? Остановимся на некоторых моментах, ознаменовавших решительные повороты в проделанной русской интеллигенцией идейно-нравственной эволюции в ХХ веке, приведшей в конечном итоге к превращению одной немногочисленной ее части в «интеллектуальную всемирную элиту», а другой, несравнимо большей, – в списанный с корабля современности лишний балласт, обреченный на вымирание.

Отнюдь не простой задачей представляется анализ круга идей, захватывавших данную неоднородную часть общества тогда и теперь. Идеи, возникшие на заре ХХ века, не пребывали в статике, а закономерно эволюционировали по мере изменения социального и культурного контекста. В мире, как известно, всему свое время. Есть время надежд и время крушений, время собирать и время разбрасывать камни. Юность мира давно прошла, как было сказано еще в древнеиндийской «Махабхарате», оттого все так жестоко (данное утверждение прозвучало с обезоруживающей простотой, наполнившись новым осознанием, в легендарной постановке этой поэмы, осуществленной в конце ХХ века известным английским режиссером Питером Бруком). Хотя не известно, как было в начале человеческой цивилизации: свидетелей не осталось. Вопрос, который мучил людей во все времена, – заложены ли в прекрасных начинаниях и благих идеях их оборотная сторона и обязательное вырождение – остается и поныне открытым.

Серебряный век с его обостренными религиозно-философскими исканиями оказался эпохой, активно вырабатывавшей новый «символ веры» и несшей в зародыше почти все судьбоносные настоящие и будущие культурные идеи и начинания ХХ века. В ней сталкивалось слишком многое и слишком разное, зачастую отрицающее одно другое, для того чтобы все сразу одновременно, не разрушая и не подрывая одно другим, развивалось. С одной стороны, это было время триумфа эстетизма и отказа от «утилитаризма» народничества с его первоочередным и заслоняющим все остальное служением народу и общественному идеалу. С другой – деятели Серебряного века были одержимы идеей пересоздания человека и общества на высших духовных началах. Идея «нового человека» и идея «второй реальности» пронизывали духовные искания и философские системы рубежа веков. Ницшеанство и символизм, русская религиозная философия и марксизм, антропология и психоанализ в той или иной мере были заряжены этими идеями. В русской культуре Серебряного века они тесно смыкались с общими вопросами бытия и духа и несли в себе отпечаток поисков философии жизни. Именно этим идеям в силу сложившихся на тот момент исторических условий суждено было одержать верх над всеми остальными и выйти на авансцену истории в России начала ХХ века.

Интеллигенция, по словам философа С.Н. Булгакова, «была нервами и мозгом гигантского тела революции. В этом смысле революция есть духовное детище интеллигенции, а следовательно, ее история есть исторический суд над этой интеллигенцией».[112]112
  Вехи: Интеллигенция в России: сб. ст. 1909–1910. М., 1991. С. 45.


[Закрыть] Оказавшись перед лицом обострившихся противоречий бытия, человек рубежа XIX – ХХ веков больше не доверял идее материального прогресса, ощущал катастрофичность жизни, но верил, что обновление ее осуществится через духовное воскрешение человечества. Человек нынешнего рубежа веков не верит уже ни во что, а в особенности – в возможность подобного обновления. Но это сегодня. А после 1917 года идея пересоздания человека и общества была подхвачена и положена в основу как социального, так и культурного переустройства всей жизни. Небеса, как известно, не выносят создания «царства Божьего» на земле. Реальность всегда противостоит и сопротивляется идеалу, как будто издевается над ним, часто доводя его до полного абсурда и превращая в свою прямую противоположность, оборачивающуюся человеческой трагедией. И все же, истины ради, как бы ни старались сегодня придать ушедшей эпохе исключительно черный цвет, нельзя не признать, что созидательная энергия, которую породили идеалы революции 1917 года, в целом все-таки оказалась сильнее ее разрушительных сил. Невозможно перечеркнуть и забыть и тот настоящий творческий подъем и неподдельный энтузиазм народных масс, с которым началось строительство новой, более справедливой жизни, и то, как много хорошего удалось осуществить в данный исторически короткий срок, вопреки всем чудовищным репрессиям и априори искажающим идеал реалиям эпохи. Миллионам людей был открыт путь к преодолению доселе нерушимых вековых границ, неукоснительно деливших общество на социальные страты, где жизнь человека с рождения определялась его местом в сложившейся общественной иерархии, был открыт путь к личностному становлению и самораскрытию, к высшему образованию, к интеллектуальному, творческому и физическому саморазвитию через возникшую и охватившую всю страну всеобщую бесплатную сеть самых разных учебных заведений, творческих студий, спортивных секций, культурно-просветительских и оздоровительных учреждений. Лозунг «Искусство и культуру – в массы!» был отнюдь не декларативным. Лучшие достижения науки и культуры обращались на службу интересам страны и народа. Общедоступность и широко развернутая просветительская деятельность театров, музеев, библиотек, не говоря уже об особой роли киноискусства этого времени, на самом деле дали невиданный доселе и неоценимый культурный рывок нации в целом. Впервые в истории появилась реальная возможность строительства новых отношений между людьми, основанных на взаимопомощи и всечеловеческом единении, а не на страсти к стяжательству и жажде обогащения, неизбежно порождающих человеческое отчуждение и эгоистическое разобщение. Открывшиеся горизонты новой реальности пробуждали подлинное, а не декларируемое творчество масс. То, что не удалось в идеале воплотить в жизнь, отчасти так и осталось в сфере идей, отчасти отразилось в лучших произведениях искусства советской эпохи, особенно киноискусства, за которым со временем закрепилось определение едва ли не самого гуманного, что и признается ныне во всем мире. Однако этот период в целом пока остается за рамками всестороннего, серьезного и глубокого анализа. Общественное и культурное сознание до сих пор не готово подойти к нему объективно. Видимо, для этого нужно время, историческая дистанция.

Духовно больная разрывом связи времен, наша элита снова продемонстрировала миру сотрясающее основы новое, куда более дикое разрушение собственного отечества в конце ХХ столетия. В России – стране крайностей, не ведающей золотой середины, в 90-е годы ХХ века именно гуманистическая составляющая прежней эпохи в первую очередь подверглась безжалостному искоренению, а произвол и насилие, унаследованные от всех эпох понемногу, стали разрастаться, демонстрируя искусство изощренной мимикрии. Конец ХХ в. отмечен в России и в ее культурном сознании резким отрицанием не только прежних идеалов и ценностей, но и крушением, по сути дела, страны, разом обвиненной в «преступной связи» с недавним прошлым, растоптанным и преданным новой властной элитой безоговорочной «анафеме». Причем в отличие от 1917 года никто на сей раз вооруженного сопротивления новой смене политической системы не оказывал, и не понятно, чем была исторически мотивирована и вызвана такая неистовая разрушительная ярость пришедших к власти «реформаторов», всю мощь своего мстительного удара обрушивших на самых незащищенных, ни в чем не повинных сограждан только за то, что они отказались от участия в санкционированном разграблении государственной собственности и привыкли честно, без махинаций и спекуляций зарабатывать себе на жизнь. Вопрос, чем чревато новое разрушение до основания и чем грозит слепой нигилизм, дышащий одной ненавистью по отношению к собственной истории, спустя уже 10–15 лет разрешился трагическим прозрением для многих. Но дело, как говорится, было сделано. За последние 100 лет Россия второй раз переживает утрату исторической памяти, снова нарушается цепь преемственности поколений, «отцы» и «дети» снова оказались по разные стороны баррикад. Сегодня мы пребываем на обломках разбитых идеалов и ценностей, среди руин, в полном духовном тупике.

В 1917–1918 годах М. Горький в «Несвоевременных мыслях» так определял главную задачу внутренней политики свергнутой многовековой российской монархии: «Если окинуть одним взглядом всю внешне разнообразную деятельность монархического режима в области “внутренней политики”, то смысл этой деятельности явится пред нами в форме всемерного стремления бюрократии задержать количественное и качественное развитие мыслящего вещества. Старая власть была бездарна, но инстинкт самосохранения правильно подсказывал ей, что самым опасным врагом ее является человеческий мозг, и вот, всеми доступными средствами, она старалась затруднить или исказить рост интеллектуальных сил страны».[113]113
  Горький М. Книга о русских людях. М., 2000. С. 439.


[Закрыть] И все же с позиции нынешнего времени совершенно очевидно, что под могучим влиянием русской литературы XIX века и в результате пробуждения мощной освободительной энергии общественных сил России в начале века ХХ направление этого движения, пусть медленного (не оттого ли и ускоренного революцией?), но было прямо противоположным – к привлечению и втягиванию в орбиту образования все более широких слоев населения, смыванию сословных преград в доступе к знаниям. В 90-е годы ситуация вернулась к тому, от чего пытались уйти сто лет назад, – к дремучему, дикому капитализму, такому, который описан в ушедших учебниках политэкономии.

Новая перестроечно-реформаторская элита в самом деле обратилась к прежним задачам «внутренней политики», характерным, кстати, для деспотических, а не демократических государств, с не менее усиленным рвением. Хорошее образование сегодня снова вернуло себе роль ключа к достатку, а посему, решено сверху, доступ к нему должен быть ограничен. Тем или иным образом перевод его на платную основу фактически состоялся. Запущены мощные механизмы по оглуплению и превращению людей в обывательскую толпу. Главная составляющая этого процесса – упор на приоритет природных, самых низменных инстинктов человека, пестования их и игры с ними перед подчинением стихийных энергий природы общекультурным интересам человека, человечества. Идейная и духовная насыщенность эпохи модерна (в какой-то степени имевшей свое продолжение и в советское время) сменилась безыдейностью фрагментарной «клиповой» эпохи постмодернизма. Изжив эпоху «нео», мы перебрались в век «пост»: постиндустриальный мир с постмодернистским искусством.

Постмодерн, как известно, не приемлет категорию «сущность», таким образом отказываясь от категориально-понятийной иерархии, и оставляет невостребованными термины «цель», «замысел», предпочитая им другие, такие как «игра», «случай». Если модерн стремился к «определенности», то постмодерн тяготеет к «неопределенности». Все элементы определенности в наше время подорваны и подвергаются сомнению, а условия проживания людей принимают характер глобального и фрагментарного общества, в котором не существует абсолютных правил и критериев оценки. Если русскую интеллигенцию волновал прогресс общества, то «новую русскую» интеллектуальную элиту больше волнует собственный комфорт и комфорт истории, в которой вечные больные вопросы, вроде устранения социальной несправедливости и бедности, объявляются априори неразрешимыми, а следовательно, и заниматься ими не имеет смысла. Однако отвернувшись от подобных вопросов, элита одновременно отвернулась от морального права быть совестью нации, а занявшись торговлей совестью, она не только перешла Рубикон, окончательно разделившей ее с традициями русской интеллигенции, но и нанесла один из самых сокрушительных ударов по нравственным устоям общества.

Культура распалась на субкультуры, ни одной из которых не принадлежит истина. Новая культура общества потребления ориентируется на установки, вырабатываемые «новой русской» интеллектуальной и творческой элитой. В конце 80-х – начале 90-х годов ХХ столетия эта часть общества очертя голову бросилась наверстывать упущенные возможности этического и эротического раскрепощения. Результаты не замедлили сказаться. Очень скоро значительная часть раскрепостившейся сытой элиты, опьяненной собственным благополучием, по уши погрузилась в имморализм, или моральный аморфизм (к которому, кстати, она тяготела всегда и о котором столько рассуждали в свое время следом за Ницше почти все деятели Серебряного века). Однако по большому счету, кроме эпатирующего взлома норм и табу, освобождающего от «пут» совести и нравственности и шокирующего разнообразия непристойных вариантов этого взлома, нынешние ее деятели так ничего иного для себя открыть и не смогли. Культурная почва России за последние десятилетия оказалась на редкость бесплодной.

В одну и ту же реку, как известно, нельзя войти дважды. Под воздействием вульгарно истолкованных ницшеанских идей и психоанализа Фрейда ХХ век развивался в направлении раскрепощения подсознания и природных инстинктов человека, начав со снятия оппозиции «добра» и «зла» и замены ее иной, более актуальной и определяющей все вокруг – «красота-безобразие». Декаданс начала этого века был овеян дуновениями особой красоты сладостно-утонченного распада и духовного растления, он упивался созданной им болезненно-разрушительной, окруженной «цветами зла» картиной мира и творил на ее основе свои изысканные произведения. Уже тогда многие чувствовали смертельный яд этих созданий. Революция не может быть искусственным порождением, она явилась ответом и крайней реакцией на трещавшее по швам и сквозившее, по точному и образному выражению современницы этих событий Н. Берберовой, «как истрепанная ветошь», состояние общества, требовавшее на тот исторический момент кардинальных перемен и оздоровления.

Сегодня мы пребываем на ином витке исторической спирали. Приходится констатировать очевидную эманацию (истечение) многих культурных идей, переход от высшей ступени культурного сознания к низшей, менее совершенной. Трудно представить, что были времена, когда приходилось сталкиваться с подобным нынешнему – по обилию «мусора» в жизни и в искусстве, с таким количеством чудовищной, извращенной мерзости. Людей обрабатывают во имя причастности к новым потребительским ценностям, где слово «престижность» определяет все. В обществе, где нет не только идеалов, но и какой-либо определенности, кроме природного, да еще раздуваемого частнособственнического инстинкта, многие теряют ориентиры и могут броситься в любую чудовищную авантюру. Какой ответ «дожмет» нынешняя «неопределенная» ситуация в расслоенном и на самом деле все более далеком от согласия и примирения обществе, никому не известно.

Для сравнительного примера духовной и интеллектуальной эволюции в России можно обратиться к одной, но ставшей едва ли не ведущей области культурного ренессанса Серебряного века – театральной. Утратив свое величие к концу ХХ века, театр, тем не менее, остается весьма показательным материалом для подобного рода сравнения. В заданном контексте интересно сопоставить идеи и театральные концепции, владевшие умами творцов русского театра начала ХХ века и его конца. Отличия их личностного, духовного, интеллектуального потенциала и масштаба очевидны.

Идеи «нового человека» и «второй реальности», владевшие умами русской литературной и художественной интеллигенции начала ХХ века в его конце сменила эстетика наслаждения и эстетизация разложения, ставшая для новой интеллектуальной элиты своеобразной новой идеологией. Одновременно с этим любая сфера жизни, в том числе и духовная, в нынешнем тотальном рыночном пространстве подвергается безусловной коммерциализации. «Апостолов духа» начала ХХ века, гениальных реформаторов русского и мирового театра Чехова и Станиславского сменили в конце этого века «апостолы шоу-бизнеса» и «культовые» драматурги и режиссеры. Иное состояние мира, иное самосознание эпохи и выражающих ее интеллектуальных сил. Накануне книжной ярмарки, проходившей во Франкфурте в октябре 2003 года, известный писатель-шестидесятник Василий Аксенов в одном из телевизионных интервью сказал, что сегодня писатель должен быть не «властителем дум», а «освободителем дум». Но ведь освободиться можно от всего (как от плохого, так и от хорошего), в том числе от сопричастности к боли своей страны, людей в ней живущих, от глубоких и неутешительных выводов, от искренних, настоящих чувств, эмоций, от сострадания и сочувствия, от какого-либо нравственного суда, наконец. Подобное понимание свободы, на удивление легко воспринятое культурным сознанием современной России, на самом деле не только еще более усугубило трагическую обреченность опущенных на дно сегодняшней жизни, но и обернулось тем духовным тупиком, в котором пребывают сегодня все.

Начало ХХ века – время модернизма, время культурного эксперимента, совпавшего со временем общественного эксперимента. На этой волне рождается и новый театр. Задача «воспроизведения» существующих типов отступает в нем перед задачей конструирования нового типа личности и нового типа артистического сознания. Модернизм формировал новую «модель» сознания, для которой было характерно страстное желание отрыва от грешной земли и «прорыва в вечность» (А. Белый), стремление в «даль неизведанных пространств», к «безднам духа», с одной стороны, а с другой – построение собственной жизни по законам этого высшего искусства духа. Театр стал в это время средоточием этических, эстетических и стилевых исканий эпохи, сцена брала на себя задачу постижения диалектики текущей жизни, и одновременно сам театр выносился в жизнь. Идея преображения мира искусством, сотворение нового человечества как цели культуры вообще выходила далеко за рамки символистского сознания. Театр в понимании не только создателей Московского Художественного театра, но почти всех творцов Серебряного века должен был способствовать все тому же духовному обновлению человечества и утверждению гармонии в мире.

В одной из книг, посвященных Станиславскому, ее авторы И.Н. Соловьева и В.Н. Шитова писали о начале ХХ века: «Начало века отмечено ощущением иной фактуры жизни. Больше воздуха – больше воздуха между домами и в домах; больше воздуха в том, как располагается текст в новых книгах, просторнее, прихотливее… Что стоит за переменами, что просвежает воздух? Историки формулируют: общедемократический предреволюционный подъем… Обсуждены этические принципы нового театра. Немирович-Данченко предлагает круг будущего репертуара – называет имена Ибсена, Гауптмана. Говорит о Чехове».[114]114
  Соловьева И.Н., Шитова В.В. Станиславский. М., 1985. С. 39.


[Закрыть] Кто это сейчас начинает новый театр с этических принципов? А ведь вся система Станиславского, как известно, была этическим оправданием лицедейства. Нынешние основы театрального дела базируются на совсем иных началах – весьма далеких от нравственного императива, но зато, видимо, всецело отвечающих нормативам рынка и рыночного сознания.

Другая знаменательная черта иного дыхания времени и изменившегося мира – стремление к созданию не «общедоступного», а «элитного» театра со всеми вытекающими последствиями. Русский театр 90-х годов ХХ века сделал свой выбор, войдя в анналы театральной летописи как театр, по духу и содержанию примкнувший к «новой русской» элите и презревший судьбу народную в едва ли не самый трагический период ее истории. Этот выбор – антидемократический по своей сути – разительно отличается от того, который был сделан в начале ХХ века. Чехов – один из тех, кто обозначил начало ушедшего века в русском, а затем и в мировом театре и определил его судьбу. «Демократическая природа чеховского театра подтверждена по-разному и многократно: от изначального его посыла, авторской установки на будни “обыкновенных людей” как предмет драмы, на равноправие героев; от адреса чеховских пьес, обращенных к демократической интеллигенции его времени и поддержанных ею, – до того мощного, сложного, но целостного сооружения, каким стал этот Театр за вторую половину столетия», – отмечает известный современный исследователь чеховского театра Т. Шах-Азизова.[115]115
  Театр ХХ века. Закономерности развития. М., 2002. С. 184.


[Закрыть] Однако к концу этого столетия демократическая направленность (кстати, в сочетании с высочайшим художественным аристократизмом), заданная Чеховым в театре, стала последовательно перерождаться в противоположную, во всяком случае в русском театре. Поразительное пренебрежение и равнодушие, которое выказал театр, как и вся русская культура 90-х годов в целом, к судьбам миллионов людей, оказавшихся лишними в своей стране, еще более ослабили и без того надломленные душевные силы выживших за годы дикого криминального капитализма и вряд ли могут быть прощены жертвами этой «крутой» эпохи. Сколько зрителей театр потерял за эти годы не только по причине невероятной дороговизны взлетевших в сотни раз цен на билеты, но еще и по причине шокирующей глухоты, отсутствия внутреннего созвучия современной театральной сцены переживаниям тех, кто был выкинут на обочину жизни. Взамен прежней демократической по сути, а не по званию интеллигенции сегодняшний театр обрел в подавляющем большинстве бездумную, но зато платежеспособную публику, состоящую из преуспевающих обывателей, чье, как правило, глухое мещанское сознание лучше всего сочетается с крепкой деловой хваткой. Говоря словами поэта: «Люди сметки и люди хватки победили людей ума» (Б. Слуцкий). Этих людей перестал интересовать философский вопрос о смысле жизни, который всегда стоял в центре внимания русской литературы, театра, вообще всей культуры. Теперь этот вопрос даже не встает. Процесс определенной варваризации и примитивизации общества до уровня полного слияния культуры с потреблением и развлечением набрал в постперестроечной России невиданные обороты. Взаимопонимание новой сцены и нового зрителя установилось на редкость быстро и без особых проблем. Опустевшие было в начале 90-х театральные залы к концу этого десятилетия заполнились вновь. Но русский театр за эти годы успел стать другим. Направление его репертуарной и творческой политики определяют теперь совсем не те художественные задачи, которые долгое время были для него основополагающими.