Текст книги "Агата"

Соседские танцы

Мой сосед играл на фортепиано. Не часто, но неумело, и всегда одну и ту же пьесу, как если бы он на самом деле не умел играть, а только разучил наизусть одну мелодию. Я не знал ее названия, но со временем полюбил ее и не раз ловил себя на том, что напеваю ее, убирая за собой после еды или разогревая воду, чтобы заварить чаю.

Вернувшись из лечебницы после особенно долгого и пустого дня, я рано засыпал в своем кресле, убаюканный мешкотным бренчанием из-за стены того рода, которая разделяет, разумеется, но и создает известную близость. Ведь мы изучили друг друга, сосед и я. Мы прожили бок о бок так много лет, что все едва слышные звуки превратились в рутину, которую мы, не задумываясь, отслеживали – вот настало время обязательного последнего посещения туалета перед сном, вот он проснулся и готовится идти в церковь. Сначала он был в приподнятом настроении, потом погрустнел и не находил себе занятия; все это, воображал я, явствовало из того, как его пальцы двигались по клавишам и как временами воцарялась тишина. Однажды выходные прошли, а я не услышал с той стороны ни звука и сильно обеспокоился. Больше всего меня пугало, естественно, то, что вскоре мне придется пойти и постучаться к нему, и какое же огромное облегчение я испытал, услышав наконец оттуда звук открываемой двери и поняв, что он все еще жив.

Я сомневался в том, что узнал бы его на улице. Обычно я шел, погрузившись в собственные мысли, но даже если бы я постарался следить за окружающим, я все равно не знал бы, на что обратить внимание. Высокий он или низенький? Остались ли у него волосы на голове? Я понятия не имел. Но ритм его жизни, его существования я знал и опознавал. Я ощущал тесную связь с ним и, хотя не мог этого знать, был уверен, что так же обстоит дело и с его стороны. Когда мне случалось уронить чашку на кухонный пол, выложенный плиткой, или когда я изредка вдруг принимался петь, то вспоминал о нем. Может быть, он стоит с той стороны и слушает, наклонив голову. Может быть, он однажды постучится ко мне и расскажет, что он обо мне думает.

Да, именно так я и рассуждал. И наверняка это покажется странным, потому что я прекрасно осознаю, что выказываю себя отшельником, но мне никогда не приходило в голову познакомиться со своим невидимым другом. Да и с чего бы нам иметь нечто общее в реальном мире? Мы играли те роли, которые нам были отведены: два человека, случайно очутившиеся в одном и том же месте в городе, где живет еще двадцать тысяч человек, по большей части не знакомых между собой.

Я никогда не принадлежал к тем, кто нарушает заведенный порядок, и хотя от моей калитки до его было всего двенадцать метров, я совсем не желал их преодолевать.

Агата II

– Такое ощущение, будто я повсюду ношу с собой такой чемоданчик, ну, знаете, баульчик, в каких девочки держат свои игрушки?

Я утвердительно помычал.

– Он закрыт, и я крепко прижимаю его к себе и слежу, чтобы он не открылся. Окружающие видят его и думают, что он набит всякой всячиной – знаниями, положительными качествами, умениями и тому подобными вещами, и пока он закрыт, никто не знает правды. Но вдруг я спотыкаюсь и роняю чемоданчик, он открывается – и в это мгновение всем становится до боли очевидно, что чемодан пуст; в нем абсолютно ничего нет!..

Агата лежала на спине, сложив руки под грудью; глаза ее, пока она говорила, были широко распахнуты. С того места, где я сидел (позади нее и слегка наискосок), я мог наблюдать за малейшим ее движением, в то время как сам я оставался надежно скрытым от ее взгляда. Ее черные ресницы слегка подрагивали, грудь ритмично вздымалась и опускалась, в остальном Агата лежала, не шевелясь.

Речь текла звучно и непринужденно.

– Мгм, – снова бормотнул я. Этого робкого звука, не требовавшего никаких усилий, чаще всего оказывалось более чем достаточно, чтобы пациент заговорил.

– Это ужасно! – Ее голос набрал силу. – Я чувствую себя предателем, которого могут разоблачить в любую минуту, вопрос только в том, кто и когда это сделает. И тогда я остаюсь дома, в постели, и вдруг оказывается, что прошла неделя.

Я прикинул свои возможности. Позволить ей говорить дальше, задать вопрос или вмешаться в ее рассказ. Не найдя ничего разумного сказать, я спросил: – А нет никого, кто бы знал о содержимом вашего чемодана? Ваш муж, например?

– У нас с Юлианом отношения сложные.

– Вот как. – Я попытался зайти с другой стороны: – А что случилось бы, если бы вы сами открыли чемодан, или просто оставили бы его дома и вышли на улицу без него?

Она засмеялась, но исходивший из ее сжатых губ плоский звук не имел ничего общего с радостью.

– С тем же успехом я могла бы просто исчезнуть с лица земли, доктор. Этот чемодан – всё, что у меня есть!

Все эти разговоры о чемоданах были утомительны, колени ныли, в висках давило. Осторожно, чтобы не потревожить Агату, я несколько раз вытянул и согнул ноги. Помогло. Еще семнадцать минут, и я смогу закрыть за ней дверь и порадоваться числу остававшихся мне сеансов, которое с успокаивающей непреклонностью стремилось к нулю.

– Расскажите мне подробнее о том, что, по мнению людей, вы прячете в чемодане, Агата, – попросил я ее с рассеянным видом, пририсовывая встрепанному воробью в блокноте контуры сломанного крыла.

Кувшинки

Одну из абсолютно худших сторон моей работы составляли беседы с людьми, потерявшими близких. В любой данный момент я предпочел бы иметь дело с тяжелым паническим состоянием или последствиями трудного детства; со смертью же ничего не поделаешь, и я никогда не знал, как мне вести себя со скорбящим пациентом.

Но если практикуешь половину столетия, неизбежно наступит день, когда месье Ансель-Анри впервые на моей памяти опоздает на прием. Анселя-Анри мучили навязчивые идеи, и обычно его поведение не вызывало ни малейшего нарекания – он приходил и уходил вовремя, отвечал на вопросы, которые ему задавали, а сшитая по фигуре пиджачная пара сидела на нем безупречно, будто логическое продолжение его не-гнущегося тела. Но только не сегодня.

– Простите, доктор, – пробормотал он, появившись в кабинете чуть ли не на 20 минут позже назначенного часа; волоча ноги, подошел к кушетке и рухнул на нее.

– Добро пожаловать, месье, я уж было отчаялся увидеть вас сегодня, – сказал я, подумывая, не заболел ли Ансель-Анри. Выглядел он так, будто только что проснулся и пришел сюда в той же одежде, в которой спал; бросалось в глаза, что он не причесался и не побрился.

И тут он зарыдал.

– Что-то случилось? – спросил я, но он только потряс головой и зарылся лицом в ладони. Его тело содрогалось от несдерживаемых рыданий. Я посмотрел на него, затем на закрытую дверь, страстно желая позвать мадам Сюррюг. Она сообразит, что предпринять; здесь мы, по всей видимости, имели дело с чем-то, требующим скорее женской заботы, нежели клинического анализа.

Чтобы сделать хоть что-нибудь, я поднялся и взял со стеллажа салфетку из деревянной шкатулки.

Потом кашлянул и сказал: – Я вижу, что вам плохо, но чтобы я сумел вам помочь, вам придется рассказать мне, что именно случилось.

Сначала я думал, что он не ответит, но тут он чуть приподнял голову.

– Марина умерла, – прозвучали прерываемые вздохами рыданий слова, – она вчера умерла.

Марина была женой Анселя-Анри и единственным в мире человеком, которого он любил. По отношению ко всем остальным он всегда держался сверхкорректно и сдержанно, она же каким-то образом сумела пробиться сквозь его броню.

Мой пациент выпрямился, взял у меня салфетку, отер глаза и под конец громко высморкался. Затем он немного растерянно поморгал и в первый раз взглянул прямо на меня. Я ответил на его взгляд, но не мог найти, что сказать. Чего он хочет от меня? Мои руки вертелись у меня на коленях, как беспокойные животные, и я крепко обхватил левую правой и сжал ее посильнее.

– Мне очень жаль, – сказал я.

Он кивнул, не сводя с меня взгляда. Видит ли он, как нелегко мне приходится? Неужели так заметно, что я понятия не имею, что делать, как помочь?

– Общеизвестно, что когда человек переживает такое тяжелое горе, как то, что настигло вас теперь, он может регрессировать к более ранним фазам развития, – начал я и заметил, что говорю все быстрее и быстрее. – Возможно, вы заметите, что сердитесь сильнее обычного, или вы на какое-то время утратите интерес к своим обычным занятиям. Это совершенно естественно, и вам не следует волноваться по этому поводу. Это пройдет. – Я одарил его улыбкой, которая, как я надеялся, выглядела подбадривающей. – Всё проходит.

Ансель-Анри нахмурился. Я не смог выдержать его взгляда и опустил глаза на блокнот, записав в него случайно пришедшие в голову слова.

– Через три дня мою жену похоронят. Единственный человек, которого я за свою жизнь любил, умер… – его голос, невнятный от плача, сорвался. – А вы мне говорите, что это пройдет?

Во рту у меня разом пересохло, и я еле сумел оторвать язык от нёба.

– Я не это имел в виду, – выдавил я из себя. – Я искренне соболезную вашей утрате, месье. – Больше мне нечего было сказать. Я развел руками. – Позвольте предложить вам отложить наши беседы на более поздний срок, когда вы будете готовы их продолжить?

Скомканная салфетка, которую он швырнул на стол, уходя, понемногу расправлялась. Я следил глазами за ее движениями, минуты шли, а я почему-то не мог оторваться от этого зрелища. Даже когда она уже лежала на блестящей поверхности красного дерева, не шевелясь, как одинокая кувшинка, я всё сидел и смотрел на нее.

Агата III

Несколько раз глубоко втянув воздух в легкие, я поводил головой из стороны в сторону и повращал плечами, чтобы разогнать кровь. Часто у меня особенно сильно затекал левый бок, обращенный к окну.

Затем я открыл дверь.

– Добрый день, Агата, входите.

Она казалась слегка запыхавшейся; она часто приходила в самый последний момент и не успевала даже устроиться в приемной, как я уже вызывал ее. – Благодарю, доктор.

Повесив жакет на вешалку и размотав большую вязаную шаль, она улеглась на кушетку. Сегодня она пришла в сиреневом платье и черных туфельках-балетках; темные волосы распущены по плечам. Благодаря коротко остриженной челке она выглядела моложе своего возраста и, лежа на кушетке вот так, со сложенными на животе руками, напомнила мне маленькую девочку из сказки, которую я когда-то читал.

Несколько недель тому назад я попросил ее записывать все свои сны, и она без каких-либо понуканий принялась пересказывать мне последний: – Не знакомый мне мужчина хотел, чтобы я посмотрела в принесенный им бинокль. Сначала изображение было нечетким, но я покрутила бинокль, и все стало ясно видно. Там были кишки, легкие, сердце, все другие органы. Бинокль был внутри меня, понимаете.

За те часы, что мы провели с ней в кабинете, она почти не упоминала своих родных, но мое ощущение, что мы добрались до этой темы, немедленно подтвердилось.

– О чем вы думаете, когда я произношу слово “бинокль”? – спросил я.

– О своем отце.

– Почему же?

– Мой отец был слеп. У него были такие умелые руки, он ремонтировал часы, чинил разные вещи, хотя никогда не видел, как они выглядят. У него была маленькая мастерская, и люди приносили ему сломанные приборы и рассказывали ему, какие они на вид и для чего они. И вот он усаживался там со всеми своими миниатюрными весами и коробочками со всякими деталями, и, в зависимости от того, насколько сложным было устройство, за несколько дней или недель он с ним справлялся. И все потом отлично работало.

Она улыбнулась какой-то обращенной книзу улыбкой.

– Однажды ему принесла часы женщина, приехавшая из Швейцарии. Очень элегантные золотые карманные часы. Они шли 20 лет, а теперь остановились, и на их починку у него ушло пять недель. Детальки были такими крошечными, что я с трудом могла ухватить их пальцами, но у него были такие маленькие, похожие на пинцет… – Ее голос затих.

– А бинокль в этом сне – это напоминание о том, что он был незрячим? – спросил я.

– Не вполне так, нет. Мои родители долго выжидали, прежде чем произвести меня на свет. Они опасались, что недуг передастся по наследству и я тоже буду слепой, но в конце концов нашелся врач, который разубедил их. И моя мать забеременела. Для них стало таким облегчением, когда врачи подтвердили, что у меня прекрасное зрение, и на крестины отец подарил мне бинокль с дарственной надписью.

– Гласившей?

– Für Агата, der Apfel meines Auges[2]2
  Агате, свету моих очей (нем.).


[Закрыть].

Эти своеобычные звуки ничего не говорили мне, но тщательное выговаривание каждой буковки, даже всех s на конце слов, удивительно шло Агате. По-немецки ее имя звучало иначе, и я подумал, а не надоело ли ей слышать, как его постоянно произносят неправильно. Агате; мне хотелось произнести это слово вслух, как она только что сделала, но я сдержался.

– Это значит примерно “мое глазное яблоко”, – пояснила она.

– Или, можно сказать, зеница ока, – предположил я и констатировал: – И теперь, здесь у меня, вы должны обратить бинокль на самое себя.

И в ту же секунду я понял, чем же она пахнет. Запеченными в духовке яблоками с корицей, как их готовила моя мать.

Между нами

Сегодняшний день начинался с цифры 529; я проснулся в 06.25 с колотящимся сердцем и сильным покалыванием в левой ноге. Сначала я подумал, что просто неловко лежал во сне, но когда я прошелся по комнате, лучше мне не стало. К тому же тут так тесно, с раздражением подумал я, наткнувшись бедром на обеденный стол, и что будет, если я упаду и потеряю сознание? Сколько времени пройдет, пока меня найдут? Меня страшно тянуло посчитать себе пульс, но я знал, что от этого мне станет только хуже, и успокаивал себя мыслью, что если я прямо сейчас умру от сердечного приступа, то по крайней мере со всем этим будет покончено. И совершенно всё равно, найдут меня или нет.

Это помогло, и через полчаса я захлопнул за собой дверь. С папкой в одной руке и тростью в другой я свернул за угол, пересек Рю-Мартен и продолжил спускаться по дороге. Спуск казался более крутым, чем всего пять лет тому назад. Вот так некоторые вещи и обнаруживаешь, только когда стареешь: тротуары неровные, брусчатка уложена вкривь и вкось, и следовало уделять больше внимания ногам, пока они работали как следует.

В этот день я сделал небольшой круг, чтобы пройти мимо одного кафе, которое годами служило фоном некоей моей фантазии. Все началось, когда я случайно увидел пожилую пару, сидевшую там за одним из маленьких столиков. Почему-то я застыл на улице как вкопанный, глядя на них; а женщина подняла руку и погладила мужчину по щеке.

Он приник лицом к ее ладони, и у меня возникло полное ощущение, будто это я сам сижу там, и тепло перетекает между ладонью и щекой, и двух людей не разделить.

С тех пор у меня вошло в привычку заглядывать в окна этого кафе и представлять себе, как однажды там буду сидеть я. Сегодня же там было совсем немного посетителей, листавших газеты за утренним кофе, и, кинув в окошко испытующий взгляд, я повернул в сторону лечебницы.

Когда я добрался до места, мадам Сюррюг вышла из-за стола мне навстречу. Но наши движения оказались плохо согласованы: я протянул ей пальто, она же потянулась за тростью, и когда я разжал пальцы, наши ладони соприкоснулись. Это было странно, поскольку всякое движение за многие годы было сведено до абсолютно необходимого минимума и в нормальном случае все шло как по маслу – ни один из нас не задумывался о том, что делает. Я старался не смотреть на нее: все вышло так неловко, и я мечтал поскорее убраться в свой кабинет подобру-поздорову. Я принял от нее стопку медицинских карт, произнес звук, который можно было истолковать как спасибо, и скрылся у себя.

Едва опустившись на стул, я, к счастью, полностью забыл о мадам Сюррюг. Полистал немного свои записи, но вскоре меня отвлекли другие мысли. А вдруг окажется, что жизнь за пределами этих стен так же бессмысленна, как и в их пределах; такое вполне могло случиться. Я так часто выслушивал жалобы пациентов и радовался тому, что их жизнь не моя. Я так часто морщил нос, дивясь их привычкам, или высмеивал украдкой их пустяковые огорчения. Я осознал, что упорно лелею мысль, будто настоящая жизнь, вознаграждение за все эти безрадостные труды, ждет меня по выходе на пенсию. Но сидя тогда в своем кабинете, я, убей бог, не мог себе представить, чем таким должна быть наполнена жизнь на пенсии, чтобы ее имело смысл радостно предвкушать. Неужели единственное, в чем я мог быть абсолютно уверен, это страх и одиночество? Какое убожество. Я ничем от них не отличаюсь, подумал я и, со стреляющей болью в бедре и сжимающимся в тоске подреберьем, вышел встретить первого в этот день посетителя.

Агата IV

За прошедшие годы мне довелось лечить немало пациентов, страдавших различными маниями, и они бывали неуравновешенными, беспокойными или даже слегка психотическими – однажды я беседовал с мужчиной, проигравшим все свое состояние за трое маниакальных суток из-за того, что ему представилось, будто он обладает богоданной способностью угадывать, какая лошадь выиграет.

Но Агата была не такая. Хотя ей, очевидно, приходилось нелегко, она не пропускала ни единого часа терапии, и мне она представлялась главным образом печальной. Поэтому я начал раздумывать над тем, правильный ли вообще диагноз был поставлен в Сен-Стефане, и однажды решил спросить ее саму.

– Агата, когда вы обратились ко мне, вы принесли с собой свою медицинскую карту, и одна вещь меня удивила.

– Вот как? Меня удивляет не одна вещь, – едко возразила она. – Я не понимаю, например, как несчастному человеку может помочь, что его привязали к кровати и пропускают через его мозг электрический ток.

– Нда, – признал я, ведь я и сам никогда не был сторонником применения ни электрошоковой терапии, ни инсулинового шока, – но вообще-то считается, что в тяжелых случаях это оказывает положительный эффект.

Она пожала плечами.

– Мне это во всяком случае не принесло никакого облегчения.

– Что меня удивляет, – объяснил я, – так это ваш диагноз. На данный момент мы с вами беседуем уже два месяца с лишком, и я нахожу у вас главным образом склонность к депрессии. С вами все еще происходят маниакальные эпизоды?

Агата задумалась.

– Я не уверена в том, что считать маниакальным. Но иногда меня охватывает бешеная ярость, и время от времени какая-то странная сила толкает меня навредить себе. Вот что я натворила на днях. – Приподняв рукой челку, она обнажила маленькую, но глубокую ранку на виске.

– Шкаф, – сказала она.

– Глупо, – лаконично ответствовал я и подумал, что диагноз, возможно, все же поставлен вполне правильно.

– Отлично, доктор, я плачу вам кучу денег, зато вы проникаете в самые потаенные уголки моей души.

– Тушё, – сказал я, не удержавшись от улыбки.

Когда она ушла, я задумался, не заболеваю ли я постепенно биполярным расстройством и сам. Потому что хотя я и говорил себе постоянно: только Агаты мне и не хватало, зачем она вообще явилась, но, по правде говоря, я начал получать удовольствие от наших бесед. И разве, если уж быть до конца честным, я не оттягивал проветривание кабинета именно в те дни, когда она бывала у меня, чтобы подольше вдыхать аромат яблок?

28 апреля 1948 г.

Доброе утро, месье.

К сожалению, по личным обстоятельствам я вынуждена пару недель, а возможно, и дольше, оставаться дома и не смогу выходить на работу.

Медкарты сегодняшних пациентов оформлены, а остальные, как Вам известно, расставлены на стеллаже за письменным столом по алфавиту в соответствии с годом поступления пациентов к нам.

Мне очень жаль!

А. Сюррюг

Письмо

За те 35 лет, что мадам Сюррюг у меня проработала, она отпрашивалась два раза. Один раз, когда умерла ее мать, и второй, когда она на несколько недель слегла с сильнейшим воспалением легких, и потому я прочел ее письмо с определенным беспокойством. Что могло с ней случиться?

Настойчиво светило весеннее солнце, и в приемной было душно, воздух спертый. Я широко распахнул окно и сгреб в охапку медкарты на сегодняшний прием. Просторное помещение казалось странно пустым без моей секретарши, потому что, хотя за эти годы мы и не познакомились сколь-либо близко, не говоря уж о том, что не подружились, она являлась столь же важной составляющей моей рабочей обстановки, как кушетка или мое кресло.

В этот день сеансы тянулись без того, чтобы кому-либо из моих пациентов удалось меня удивить или заинтересовать. Первой была невротич-ка мадам Олив, начищавшая по утрам, до того, как вставали остальные члены семьи, всю посуду в доме. После нее мадам Моремо, с которой так плохо обращался ее муж, что ей давно следовало уйти от него, но которая, сама того не замечая, обращала свое возмущение в стыд. И, наконец, месье Бертран, которому явно больше всего на свете не хватало собеседника. В свое время он обратился ко мне по поводу болей в груди, и хотя я до сих пор время от времени выслушивал его сердце, теперь наши разговоры крутились главным образом вокруг того, как трудно ему бывает убедить в чем-нибудь своих детей.

Я сидел в своем кресле в состоянии, напоминающем транс, и пытался уловить суть излагаемого месье Бертраном, как вдруг из приемной послышался громкий стук. Я извинился перед пациентом и поспешил в приемную посмотреть, что произошло. На просторном письменном столе мадам Сюррюг опрокинулась ваза с желтыми цветами, по всему полу разлетелись бумаги – я не сразу сообразил, что случилось. Я, разумеется, совершенно забыл, что окно открыто, и теперь ветер наказал меня за это. К тому же ожидающим пациентам пришлось сидеть на сквозняке, и я снова поймал себя на том, что расстраиваюсь из-за отсутствия своей секретарши. Я закрыл окно и на скорую руку навел в приемной порядок, потом вернулся к своему пациенту, и вскоре беседа завершилась.

– Увидимся через неделю, доктор.

Каждый божий раз, когда заканчивалось его время, месье Бертран произносил именно эти слова, да и вообще, наверное, всё уже оказывается повтором, когда доживаешь до моего возраста. 448, подумал я в попытке приободриться. Мне необходимо побеседовать с этими людьми, которых я уже даже и не пытался понять, всего только 448 раз.

Завершив утренний прием, я двинулся прямиком в “Мон Гу”. Владелец, имени которого я не знал, но чье изрытое оспинами лицо видел со времени открытия ресторана пять дней в неделю, молча показал подбородком на мой столик. Вскоре после этого он появился с большой тарелкой тушеного картофеля и глазированной ветчины.

“Мон Гу” не славился высоким уровнем обслуживания, но блюдо дня обычно бывало отменным, а мой столик всегда свободен. Я наворачивал картофель, посыпая его пармезаном, и развлекался тем, что вспоминал, какие блюда прячутся за разными номерами в меню. Как выяснилось по окончании трапезы, которую я завершил как обычно двумя стаканами воды, я угадал 23 позиции из 24.