Текст книги "Агата"

Агата V

Наконец она пришла, запыхавшаяся и с лихорадочно розовеющими щеками, и я выпрямился в кресле. Незачем выглядеть откровенно старше своих лет.

– Добрый день, Агата, входите.

– Добрый день, доктор, – переведя дыхание, ответила она. – Извините за опоздание.

Она повесила на вешалку бежевое пальто, которого я прежде не видел, и спросила: – А где же, скажите, пожалуйста, ваша секретарша?

– К сожалению, некоторое время она не сможет выходить на работу.

– Вот как. Значит, и вы теперь тоже один.

Она заговорщицки улыбнулась, и я уцепился за наживку:

– Так вы одна, Агата?

Она пожала плечами, села на кушетке поглубже, а затем улеглась, поворачивая тело так аккуратно, как если бы она старалась вписаться в очертания некоей фигуры, видимой только ей.

– Во всяком случае, в каком-то смысле. Есть что-то одинокое в том, чтобы не жить. Все равно что смотреть, как другие играют, когда у тебя сломана нога.

Увы, это чувство было мне даже слишком знакомо, но я, к счастью, сидел в своем кресле, а она лежала на кушетке.

– Агата, вы часто говорите так, будто ваша жизнь уже окончена и вы ее сами себе испортили. Но ведь вы имеете возможность в любой момент сделать что-нибудь, чем вы сможете гордиться.

Собственное притворство было мне отвратительно. А сам я что сделал такого, чтобы этим гордиться? Какие великие планы подготовил я для своего грядущего пенсионерского существования?

Агата покачала головой.

– Теперь слишком поздно поступать в хорошее учебное заведение, и даже если бы я знала, чего хочу, у меня нет на это средств. Если бы я на самом деле всерьез стремилась заняться игрой на фортепиано или пением, мне следовало предпринять что-нибудь раньше. Теперь я слишком стара для этого, доктор.

Мне показалось, что я даже вижу, как безнадежность густым туманом повисла между нами, и я качнулся в своем кресле вперед, чтобы не потерять Агату из виду: – Неправильно считать, будто все кончено, Агата. Я думаю, жизнь раз за разом предоставляет нам возможность выбора. И только если мы отказываемся воспользоваться этой возможностью, все становится безразличным.

Я произносил вариации на эту тему сотни, может быть, даже тысячи раз, но поскольку я не обладал реальным положительным жизненным опытом, который мог бы наполнить эти слова содержанием, они оставались чистой абстракцией. И все-таки я надеялся, что мои слова подтолкнут Агату к действию. Вот она лежит со шрамами на запястьях, прозрачных и хрупких, как стекло. Я хоть и чувствовал себя лицемером, но мои намерения были добрыми. Мне на самом деле хотелось ей помочь, и каким-то образом это все усложняло.

– Я прекрасно понимаю, что вы хотите сказать, доктор. Неужели вы думаете, что я не старалась убедить себя в том же самом?

– Иногда требуется услышать эти слова от другого человека, – попытался возразить я.

– Может быть. И мне кажется, что я пытаюсь, но жизнь все время ускользает от меня. Она прямо тут, так близко, что я ощущаю ее аромат. – Она задумчиво смотрела перед собой. – Но я просто-напросто не могу разобраться в том, как в нее вступить.

Когда она ушла, едва слышно ступая и волоча за собой полосатый зонтик, я задумался о том, какой смысл она вкладывает в слово “жить”. Ведь на посторонний взгляд она как раз живет. Ее сердце бьется, она получила образование и завела семью, и если уж Агата не живет, то кто же тогда?

Я погасил лампу над столом и прошелся по кабинету; в ушах у меня шумело ощущение бренности сущего. Было трудно представить, что вскоре я закрою за собой двери в последний раз, и я попробовал вообразить того врача, к которому лечебница перейдет после меня. По всей вероятности, пышущий здоровьем напористый молодчик, у которого на все найдутся скорые решения. И ему выпадет продолжить терапию Агаты и в конце концов излечить ее? Если так, то пусть я выставлю себя эгоистом, но я бы вообще-то предпочел, чтобы она оставалась больной.

Убирая медицинские карты на стеллаж, я тянул время, потому что это занятие успокаивало меня; потом сел за письменный стол на место, покинутое мадам Сюррюг. На улице темнело.

Зеркало

Хотя я прилагал все усилия, чтобы не обращать на это внимания, трудно было не заметить: мой страх усиливается. Все чаще я просыпался с колотящимся сердцем и ощущением, что смерть совсем близко, и, разумеется, это сказывалось на моей работе. Я начал в себе сомневаться, и мои толкования раз за разом застревали у меня на языке и сбивались в такие бессвязные фразы, что отсутствие протестов со стороны пациентов казалось чудом. Но они были слишком хорошо воспитаны, слишком заняты собой, и когда последний на неделе посетитель закрыл, наконец, за собой дверь, я был сыт этим цирком по горло. Даже цифра остававшихся до пенсии сеансов не могла меня утешить. Хоть бы один из пациентов стукнул по столу и спросил, какого черта мы тут делаем, подумал я и захлопнул крышку архивного ящика с такой силой, что ключ вывалился на пол. Хорошо, что мадам Сюррюг здесь не было и она не видела, как я обращаюсь с ее любимой мебелью.

Я втянул воздух в легкие, задержал дыхание, затем тяжело выдохнул. Руки слегка дрожали, в голове жужжали голоса пациентов, сливаясь у висков в жалобную какофонию. Возможно ли на самом деле, чтобы всем людям жилось так плохо, или просто я встречаю одних лишь несчастных? Неужели не найдется такого уголка, где люди ложились бы спать без уныния, зная, зачем им вставать на следующий день?

Я сообразил, что забыл пообедать. Я и не заметил, как пролетело время, и мне на минутку стало совестно перед рябым ресторатором, что я заставил его ждать зря. В этот момент я почувствовал тошноту, и пришлось приказать ногам донести меня до тесного ватерклозета, где я выпил несколько глотков холодной воды прямо из-под крана. Спину липкой пеленой облепил пот, сердце билось с удвоенной скоростью.

Я убрал ладонь из-под струи и выпрямился. Тело накрыла хорошо знакомая волна облегчения, и я крепко ухватился руками за раковину, чтобы не потерять равновесие.

Когда я посмотрел на свое лицо в зеркало, там было пусто. Там никого не было! И хотя я прекрасно знал, что и зеркала у нас там нет, ощущение продлилось ровно столько, чтобы за несколько коротких секунд во мне вызрела и сложилась в слова мысль: Так оно и есть!

Я стоял и стоял, опершись о холодный фаянс, пока не уверился в том, что смогу отойти от раковины, не рухнув на пол. Потом дернул шнур бачка, открыл дверь и покинул каморку, напоследок бросив через плечо взгляд на пустую белую стену.

Чайковский

После испытанного в ватерклозете мне хотелось поскорее убраться домой, поэтому я оставил последние карточки на столе и, схватив в охапку шляпу и пальто, вышел. Путь вверх по извилистым улочкам занимал в хорошие дни, когда колени не слишком сильно болели, девять с половиной минут, а сегодня, когда я почти бежал, и того меньше. По дороге я пытался убедить себя, что я не пустое место. Конечно, это звучит странно, но, бывает, человек действительно начинает сомневаться в том, что он собой представляет. У меня не осталось ни родных, ни друзей – ведь за порогом лечебницы я ни с кем не общаюсь, – и если не считать любительского интереса к классической музыке, меня занимали только две вещи: хороший чай и работа на совесть. Но было ясно, что даже и с этим дела обстоят все хуже.

В гостиной большого и ухоженного дома с увитыми плющом стенами неподвижно сидела необъятных размеров женщина; взгляд ее глаз на восковом лице был пуст. Неужели я проведу остаток своих дней за тем, чтобы подглядывать за жизнью незнакомых мне людей, окучивать цветочные клумбы в саду, а кроме того только есть и спать, и мое тело будет рассыпаться в прах? В довершение ко всему мне вспомнилась прочитанная недавно статья. В ней говорилось, что на удивление много мужчин умирают, как только выходят на пенсию, когда они собирались насладиться свободным временем, наконец-то у них появившимся. По крайней мере, мне тогда не придется ломать голову над тем, чем заняться, мрачно подумал я, толкая калитку. Оказавшись дома, я сразу же заглянул в холодильник, но это зрелище нагоняло тоску: два яйца на подложке, банка варенья, немножко масла и засохший кусочек сыра. Я решил, что это один из тех дней, когда у меня нет сил готовить яйца, так что я заварил чай и намазал пару бутербродов, которые и съел за кухонным столом под звуки тяжелого тиканья часов. Хлеб зачерствел, но если бы я ел ради наслаждения, должно быть, все меню выглядело бы иначе.

Потом я сел в свое любимое кресло, закрыл колени пледом и, не обращая внимания на ход времени, слушал музыку, машинально переставляя иглу проигрывателя на начало. Моя рука двигалась абсолютно сама по себе, так что перестановка иглы превратилась в часть произведения, в перенесение назад времени, которое тем же самым движением подталкивалось вперед.

Позже мне захотелось пи́сать, и за этим занятием я вдруг понял, что даже больше не онанирую. Как давно я не делал этого? Я посмотрел вниз и в утешение пожал остававшийся без внимания член, застегнул ширинку и спустил за собой. В спальне я переоделся в поношенную синюю пижаму и лег спать.

Агата VI

В субботу днем по пути домой с купленными на неделю продуктами я свернул на улицу Рю-де-Павийон. На том углу, где она пересекает Бульвар-де-Рен, я по обыкновению прошел мимо упомянутого маленького кафе и, когда я заглянул в окно, то увидел ее: Агату.

Но это была не та Агата, которую я знал. На ней была бордовая блузка, на фоне которой светлая кожа Агаты сияла, и хотя сама она сидела, все ее тело находилось в движении. Руки очерчивали в воздухе широкие круги, темные глаза поблескивали из-под челки; она рассказывала о чем-то трем сидевшим с ней за столиком женщинам. Красивее всего выглядел ее рот, когда она закинула голову назад, неудержимо расхохотавшись.

Не раздумывая, я спрятался за деревом в садике, расположенном наискосок от кафе; оттуда мне красным пятном была видна Агата. Я попробовал вообразить, как она выглядела бы, если бы это мы с ней сидели за столиком друг напротив друга. Более серьезной, чем я только что наблюдал, но с таким же податливым нежным ртом, думал я, представляя себе, как она убрала бы с лица прядь волос и склонилась ко мне поближе, положив ладонь на мою руку.

Так я и стоял там, как какой-нибудь тепленький вуайерист, пока Агата, попрощавшись с подругами, не вышла из кафе. Вообще-то из-за того, что я долго стоял на месте, у меня страшно разболелись колени, но я едва замечал это, и когда она пустилась в путь по городу, пошел следом. И брел со своими продуктовыми пакетами, одновременно опьяненный растущим ощущением желания и отягощенный слишком уже знакомым мне стыдом, пока она не скрылась за дверью побеленного известью двухэтажного дома на Рю-де-Л’Ансьен-Мезон. В гостиной зажегся свет. Знание, что она спит в этом здании, ходит там в ванную и одевается, что она ступает ровно по этому же тротуару каждый раз, когда идет встретиться со мной, казалось интимнейшим откровением.

Я постоял немного, делая вид, будто ищу что-то в одном из пакетов. Начал вытаскивать сверток с нарезанной ломтиками ветчиной, переложил упаковку яиц. Пульс колотился в моих горящих щеках, и мне приходилось напрягать все силы, чтобы дышать спокойно. Потом я взял себя в руки и скорым шагом прошел мимо ее дома, повернув голову ровно настолько, чтобы заглянуть внутрь. Не знаю, на что я надеялся, но она сидела на краешке стула боком ко мне, в каких-нибудь четырех метрах, и смотрела прямо перед собой. Ее лицо застыло безжизненной маской, и только прищурившись я разглядел слезы, которые она чернильными каплями роняла на красную ткань блузки.

Когда я дома запер за собой дверь, возбуждение все еще отдавалось во мне дразнящей дрожью. Ощущение было такое, словно я раскрыл какую-то тайну и жаждал поделиться ею с кем-нибудь; словно я получил изумительный, но запретный дар. Все тело колотило, я вновь и вновь представлял себе приоткрытый рот Агаты, блузку, плотно охватывающую хрупкое тело. На какое-то мгновение я отдался наслаждению.

Потом я снова открыл глаза. Так нельзя. Агата моя пациентка, я ее врач, и моя работа состоит в том, чтобы помогать ей! Я схватил пальто и решительно поспешил назад, в сгущающиеся сумерки.

Напитанный влагой прибрежный воздух подействовал, как необходимый мне холодный душ, и когда я прошелся туда-сюда, возбуждение спало. Меня охватила усталость, я едва доковылял до дома, а перед моим внутренним взором все стоял образ плачущей Агаты.

Глухой, немой и слепой

Когда я несколькими днями позже вышел из лечебницы, день постепенно превращался в вечер, а число предстоявших приемов сократилось с 275 до 266.

Солнце висело над самыми крышами, и кроме равномерного постукивания трости о землю слышалось одно только пение птиц. Время от времени мой взгляд задерживался на фамилиях, написанных на почтовых ящиках, мимо которых я проходил, но знакомы мне были не многие из них. С учетом того, с каким количеством местных жителей я побеседовал за все это время, казалось просто поразительным, что за пределами лечебницы я встречаю лишь некоторых. Иногда мне приходила в голову мысль, что я их всех придумал; даже мадам Сюррюг превратилась для меня в реально существующего человека, лишь отпросившись из лечебницы по болезни.

Подъем давался тяжелее всего на последнем участке пути, и я был рад, когда добрался до девятого дома. Рука автоматически нащупала в кармане пальто ключ, и тут я краем глаза уловил какое-то движение. Это был мой сосед, и меня охватило дьявольское желание вытащить из тени на свет и его тоже. И вот в попытке превратить его в живого человека, из плоти и крови, я приподнял шляпу и воскликнул: – Добрый вечер, сосед!

Он стоял ко мне боком и не отреагировал на мое приветствие. Открыл почтовый ящик, достал оттуда письмо и снова запер ящик. Только собравшись уже вернуться в свой сад, он поднял глаза и заметил меня. Он вежливо кивнул, и я предпринял еще одну попытку: – Добрый вечер, сосед.

Он улыбнулся и снова кивнул, и, поддавшись внезапному порыву, я шагнул к нему навстречу и сказал: – Не кажется ли вам странным, что два человека могут жить бок о бок, как мы, через стену друг от друга, и оставаться незнакомцами?

Мужчина виновато пожал плечами, показав вначале на свои уши, а потом на свой рот, и покачал головой. Внутри у меня все опустилось. Живот свело, ноги стали как ватные. Он глух. Он понятия не имел о том, что я существую.

Резким движением я развернулся и поспешил по садовой дорожке к своей двери. Я с силой захлопнул ее за собой и тяжело опустился на кухонный стул. В глазах была давящая боль. Только гораздо позже до меня дошло, что в руке я все еще держу трость и что я не снял уличной одежды.

Визит

Я сгребал в кучу медицинские карты и листки со своими рисунками и бессвязно начерканными словами, а уголки моих губ тянулись вниз, к полу, силой земного притяжения; потом я проковылял в приемную. Мне представилось, как моя кожа растягивается все сильнее и сильнее, пока щеки не плюхнутся на ковер, издав два утомленных шлепка, и только вплотную приблизившись к письменному столу, я увидел ее. Она сидела под окном неудачной копией той женщины, которая когда-то заправляла тут всем, сидя на том же самом стуле. Я нерешительно остановился перед ней, все еще держа в охапке кучу карточек и не зная, что делать дальше.

В конце концов я протянул руку к ее плечу и прокашлялся.

– Что вы здесь делаете?

Мой голос прозвучал слишком грубо, слишком громко, но по всей видимости она не замечала моего присутствия, и, когда она, не поднимая глаз, сказала: – Он уже 33 дня дома, и ему так плохо. Он вот-вот умрет у меня на глазах, – казалось, что она разговаривает сама с собой.

Так, значит, не я один веду подобные подсчеты.

– Месье Сюррюг болен? – осторожно спросил я.

Тогда она взглянула на меня наконец с никогда ранее не виданным мною выражением на лице и воскликнула: – Я больше не могу выносить этого! А хуже всего, что мы не можем даже поговорить об этом. – Ее голос задрожал: – Тома ужасно страшно, это-то я вижу, но он ничего не говорит. Раньше мы могли разговаривать обо всем!

– Мне очень жаль, мадам, – сказал я, ненавидя себя за неспособность найти нужные слова. – Обязательно обращайтесь ко мне, если я могу что-то для вас сделать.

Этой пустой фразы ей только и недоставало, очевидно, в качестве импульса для дальнейшего.

– А вы не могли бы с ним поговорить? – жалобно попросила она. Я растерянно покачал головой.

– Но, мадам, как это может помочь?

– Мне кажется, ему требуется с кем-нибудь поговорить, но мы не религиозны, а лечащий врач ему малосимпатичен.

– Понимаю, но…

Она перебила меня: – Я не сплю ночами – страшно боюсь, что когда проснусь, его уже не будет. Невыносимо представлять, что он умер бы в одиночестве. Я перенесла свой матрас в его спальню и ночи напролет лежу и прислушиваюсь к его дыханию.

– Но мадам. – попытался я снова. Сказать я, собственно, собирался, что не имею ни малейшего представления, как разговаривать с человеком за пределами четырех стен кабинета. Страшно подумать, сколько времени незаметно пролетело с тех пор, как я вел с кем-нибудь обычный разговор. Иными словами, я чувствовал себя совершенно беспомощным, и мне казалось просто смехотворным, что она обращается в подобной ситуации ко мне. Было, однако, совершенно ясно, чего от меня ожидают.

– Разумеется, я поговорю с вашим Тома, – сказал я. – Я загляну к вам на днях.

– О, огромное вам спасибо, месье!

Напряженные мышцы ее лица расслабились, и она на мгновение схватила мою руку в обе свои.

Когдя мадам Сюррюг удалилась, я ощутил сильнейшее недомогание. Я долго стоял в туалете, прижавшись лбом к холодной стене и сунув руки под холодную воду. Медленно втянул в легкие воздух и сосредоточился на том, чтобы отогнать от себя мысли и уговорить свое тело успокоиться.

Больше всего на свете я бы хотел повернуться спиной ко всему этому, вползти на свою наезженную колею, напрочь забыть об умирающем и только считать: 291, 290, 289. Но даже я понимал, что это невозможно. Человек, к которому я на свой несуразный манер был привязан, попросил меня о помощи. И если я по крайней мере не попытаюсь, то чего я стою?

Блуждания

В ту ночь я долго лежал в спальне без сна; в темноте проступали лишь угловатые очертания шкафа и чуть более светлый прямоугольник окна. Сначала я думал о мадам Сюррюг, которая с трепетом прислушивается к дыханию мужа, и о том, что же, по ее мнению, я могу для него сделать. Потом, под усиливающийся гомон птиц, доносившийся из сада, я задумался о том, стану ли сам я сопротивляться смерти, когда она придет за мной.

Когда зазвонил будильник, я был способен лишь неуклюже проделать привычные процедуры.

Я встал, согрел воды для чая и достал из холодильника молоко, все как обычно, но какое-то неприятное чувство не желало отпускать меня. Я все-таки заставил себя съесть немного хлеба и потом, прежде чем надеть чистую рубашку из стопки рубах одного фасона от Ле Тайёр, непривычно долго мылся. Затем я в изнеможении направился в свою лечебницу, становившуюся все более неопрятной.

Сеансы давались мне с трудом. От рассказа мадам Брие о плохо скрываемом безразличии ее матери у меня наворачивались на глаза слезы, я едва их сдерживал и столько раз шмыгал носом и покашливал, что пациентка в конце концов спросила, не подхватил ли я простуду. В груди у меня теснились беспокойство и чувство, похожее на горе, и я начал сомневаться в том, что меня хватит на целый день концентрированного человеческого страдания. Уходя, мадам Брие подала мне руку и проговорила: – Если о человеке никто не беспокоится, он может превратиться в совершенно ничтожное существо. Мне иногда думается, а можно ли такое существо вообще считать человеком.

Моя следующая пациентка, восемнадцатилетняя Сильвия, не явилась на прием. Редко случалось, чтобы пациенты пропускали прием, не предупредив, но, строго говоря, теперь, когда у меня не было секретаря, который отвечал бы на звонки, я не мог знать, пыталась она известить меня о том, что не придет, или нет. После испытаний первых двух часов работы я должен был бы ощутить облегчение, я же вместо этого едва не впал в панику, потому что отсутствие пациента заставило меня вернуться к собственным переживаниям, в то время как я больше всего на свете желал отвлечься от них. За место в моей голове боролось множество сбивчивых мыслей. Что скажет мадам Сюррюг, если я попробую поговорить с ее мужем и выяснится, что это не помогает? Как можно облегчить смерть незнакомому человеку, когда я не в силах разобраться даже в том, как прожить собственную жизнь?

Чтобы избавиться от этих мыслей, я поднялся и промаршировал в просторную приемную. Бесцельно побродил по ней, поправил пару журналов, поглазел в одно из окошек на квадратные газоны, добрел до входной двери и оглядел улицу, чтобы удостовериться, не идет ли все же моя пациентка. Но никакой Сильвии там не было, и покоя мне не было, и становилось мне все хуже и хуже. Кожа сдавливала меня словно сетью. Я открыл и закрыл рот, повращал плечами и выпрямил спину, но в моем теле места мне просто-напросто не хватало. В неистовстве я схватил трость и бросился вон, на солнечный свет. Я не знал, куда направиться, знал только, что не могу оставаться на месте, так что я свернул влево и быстро двинулся по дороге. Я стремился вперед, не разбирая пути, жадно глотая воздух. Передо мной возникали и сразу пропадали обрывки образов: нежная кожа Агаты на фоне зеленой обивки кушетки, я сам один дома у окна, мадам Сюррюг в обнимку с ее Томасом. Иногда навстречу мне попадались люди, которым приходилось отскакивать с тротуара, чтобы не столкнуться со мной, но я едва замечал их. Я был слишком озабочен тем, как бы удержаться на ногах, и когда они в конце концов подкосились подо мной и я осел, то не понимал, куда забрел.

Постепенно мое дыхание выровнялось, и я заметил, что, должно быть, потерял свою трость. Я растерянно огляделся. Я сидел на кромке одной из выступающих из земли каменных плит, ограждавших ухоженный палисадник. Окончательно придя в себя через несколько минут, я оперся рукой о холодный камень и осторожно поднялся. Тело все еще слушалось меня, хотя ноги подо мной тряслись и я ощущал ужасную слабость. Пока я с трудом ковылял по дороге, зрение постепенно стало ко мне возвращаться, вбирая окружающий мир. Ты совсем спятил, укорял я себя; из-за чего ты так завелся? В то же время я знал, что ровно то же самое может произойти и назавтра, и я не в силах ничего сделать, чтобы предотвратить подобное.

Вернувшись по дороге назад, я нашел свою трость, а вскоре узнал наконец и улицу. Отсюда я мог дотащиться до лечебницы. Еще более отрешенно, чем обычно, я провел три последние на этот день сеанса. С бурчанием в животе, в смертельном изнеможении сидел на стуле старой жабой, а рубашка застывала на моем теле как папье-маше. Произносил я единственно слова “добрый день” и “всего хорошего”.

Когда перепуганная мадам Моремо по обыкновению открыла и снова закрыла за собой дверь три раза и тем самым ознаменовала окончание рабочего дня, я впервые за долгие часы выдохнул по-настоящему. Но тут меня настигла тошнота, булькающая и кисловатая, и к моей великой досаде мне пришлось непослушными ногами поспешить в туалет, где меня вырвало.