Текст книги "Агата"

Решение

Времени было 07.35, небо висело надо мной голубым, как лед, куполом. Кучка детишек в отглаженной школьной форме, с зачесанными мокрой расческой волосами со смехом толкалась на тротуаре: ребята старались выпихнуть друг друга на дорогу. Они, конечно, направлялись на другой конец города, в школу Эколь-де-Сен-Поль, и кое-кто из матерей, только что чмокнувших их на прощанье, наверняка в свое время побывал на моей кушетке. Вдруг позади меня кто-то крикнул высоким детским голосом: – Доброе утро, месье!

Это была маленькая девочка из дома четыре. Она не прошла, а протанцевала мимо меня неровным галопом уличного мальчишки, и не успел я ответить, как она была уже далеко и за спиной у нее подпрыгивал школьный ранец.

___

Как только я увидел в конце улицы лечебницу, я сразу понял, что мадам Сюррюг все еще к нам не вернулась: кирпичные стены буквально излучали пустоту. Тотальное одиночество, подумал я, но не был уверен, только ли собственное имею в виду.

По окончании дня, когда я временно сложил восемь медицинских карт сегодняшних пациентов на угол письменного стола своей секретарши, во мне вызрело решение. Наверное, эта мысль родилась в течение прошлой ночи, и теперь она привела меня в цветочную лавку, где муж одной из моих клиенток любезно помог мне выбрать букет из цветов, названий которых я не знал, после чего та же мысль сопроводила меня по Рю-де-Па-вийон до переполненного и провонявшего автобуса № 31.

___

По пути я вспоминал нашу с мадам Сюррюг первую встречу. Она откликнулась на объявление о найме, поданное мной в местную газету, когда я понял, что не смогу и лечить, и вести административную кухню. Я отвел на интервью целый день, но встретившись с первыми тремя кандидатами, уже распрощался с мыслью найти человека, с которым я сумел бы сработаться.

И тут пришла она. Безупречно одетая в длинную юбку с хорошо подобранным к ней жакетом, с волосами, туго стянутыми сзади в узел, без которого я с тех пор никогда ее не видел. Почему-то мне отчетливо помнились еще и ее коричневые кожаные туфли на низком каблуке-кирпичике и с пряжкой спереди, она еще лет пять их потом носила.

Я пригласил ее напечатать на машинке надиктованный текст, что она исполнила споро и без ошибок, и спросил, где она работала раньше.

– С двенадцати лет я помогала отцу в его лавке, именно я вела счета и переписывала начисто письма, рассылавшиеся поставщикам и покупателям. Когда мне исполнилось девятнадцать, меня взял на работу адвокат, и с того времени я вела его рабочий календарь, отвечала за всю письменную документацию, архивирование дел и тому подобное.

Она протянула мне аккуратно сложенный листок с похвалами ее трудовым успехам. – Вот, пожалуйста; если захотите узнать о том, какой из меня работник, можете обратиться к месье Бонневи.

На следующий день я объявил мадам Сюррюг, которую звали тогда мадемуазель Бину, что должность досталась ей.

Красный дом с железной цифрой двенадцать на калитке я сначала увидел, когда проезжал мимо него в автобусе, и неожиданно для себя я крикнул шоферу, что мне нужно выходить. Выскользнуть из массы тесно прижатых друг к другу человеческих тел было облегчением; оказавшись на улице, я почти лихорадочно отер ладони о брюки.

Через несколько лет после того, как я принял мадам Сюррюг на работу, я связался с месье Бон-неви, тем самым адвокатом, которого она указала в качестве своего прежнего работодателя. Я хотел выяснить, могу ли я выкупить арендовавшийся мною в то время для практики кабинет, и каково же было мое изумление, когда я похвалил нашу общую секретаршу, а Бонневи ответил, что никогда в жизни о ней не слышал. Я не стал рассказывать об этом мадам Сюррюг. Свою работу она выполняла безукоризненно, к тому же я находил особую радость в том, что разоблачил ее. Эта тайна была одновременно и нашей общей, и только моей, а ее блеф только заставил меня еще больше уважать ее.

___

– Добрый вечер, мадам.

Я поклонился, приподняв шляпу; но я не продумал своего визита как следует и внезапно осознал, что не представляю, как себя вести. Мадам Сюррюг смотрела на меня так, словно забыла, кто я такой, и я, переминаясь с ноги на ногу, неуверенно откашлялся. Я был потрясен тем, насколько она изменилась. Она похудела, должно быть, на десяток килограммов, а из неряшливого пучка волос торчали полуседые пряди; раньше я не замечал у нее седины.

___

Тут я вспомнил о цветах, зажатых в моей взмокшей руке, и протянул их мадам Сюррюг, как прежде я протянул бы ей свою трость. Возможно, она тоже поддалась застарелой привычке, потому что приняла мой букет, и это, по всей видимости, помогло ей вспомнить, как у людей принято себя вести.

– Большое спасибо, месье, пойду сразу поставлю их в воду, – сказала она и шагнула в сторону, распахивая дверь. – Вы к нам зайдете?

Кофе

Поверьте, я едва справляюсь без вас, – начал я фразой, которую придумал в автобусе. Я повествовал о том, что скоро все медицинские карточки перекочуют к ней на письменный стол и что многие из пациентов осведомлялись о ней и просили меня передать ей привет.

– Я тронута, – слабо улыбнулась она. – Но если серьезно, то я не могу понять, что такого сложного в том, чтобы убирать медицинские карты в шкаф, вы же знаете, как их там расставить!

Было так странно, что меня отчитывают, и щеки у мадам Сюррюг порозовели, пока она говорила.

– Я с вами работаю уже больше 30 лет почти без отпусков, но стоило мне отпроситься на несколько дней – и весь карточный домик вот-вот рассыплется!..

Она быстро провела ладонью по губам, и несколько секунд мы просидели в тишине. Потом она резко вскочила.

– Кофе?

Она хозяйничала, а я наблюдал за ней. Ее движения были более размеренными и как бы менее энергичными, чем в лечебнице, и это с одной стороны расстроило меня, а с другой я был польщен тем, что она позволяет мне видеть себя такой.

– Как это мило, что вы снова зашли, – сказала она, все еще стоя ко мне спиной. – Для Тома ваш визит очень много значил, и вроде бы он с тех пор немного успокоился.

– Я рад, – ответил я, покачав головой, – но, пожалуй, это скорее он мне помог, чем я ему. Как он себя чувствует сегодня?

– Он только заснул, – ответила она, поставив кофейник на поднос, – провел беспокойную ночь. Теперь с ним чаще всего так и бывает.

Она принесла поднос, отодвинула в сторону лежавшие на столе бумаги и выставила на стол блюдца, чашки, сахар, сливочник и кофе.

– И сколько же это все продолжается, собственно говоря? – спросил я. Аккуратными движениями мадам Сюррюг несколько раз разгладила скатерть перед собой, потом вздохнула.

– Это началось довольно давно, задолго до того, как я отпросилась. У Тома несколько месяцев побаливал живот, но он не хотел идти к врачу. А когда мы, наконец, собрались, нам сразу сказали, что сделать ничего нельзя и я могу забрать его домой. И я тогда решила остаться дома и быть с ним. – Она подняла на меня заблестевшие глаза. – Ведь он действительно может умереть в любой момент. – Я кивнул и посмотрел на ее руку на столе передо мной. Она походила на подбитую птицу.

– Тома хороший человек, – сказал я и снова почувствовал, насколько беспомощными бывают слова. Мадам Сюррюг была замужем за Тома уж точно более двадцати лет. И теперь он умирает прямо за стеной справа от меня, а единственное, что мне пришло в голову сказать, это что он хороший человек.

Но мадам Сюррюг только кивнула, налила в чашки кофе и пристроила ноги на ближайший стул.

– Подумать только, – сказала она с каким-то удивлением, изучая меня прищуренными глазами. Я беспокойно заерзал на стуле.

– Подумать только – что, мадам?

– Ну, что вы пришли, – сказала она, отведя от меня взгляд, подула на кофе и сделала небольшой глоток. – Взяли и пришли. Я и представить не могла, что так будет. Вот уж не думала.

Улыбнувшись ей в ответ, я протянул руку за своей чашкой. – Да как же иначе, сказал я.

Агата X

Свет неяркого весеннего солнца падал на ее волосы; она сидела у окна, похоже, унесясь мыслями очень далеко. И если не знать, что она больна, по ней и не скажешь. Я долго стоял, любуясь ею; потом взял себя в руки и обратился к ней со словами: – Добрый день, Агата, проходите.

– Спасибо, – ответила она, проследовав мимо меня в кабинет. – Вы сегодня какой-то печальный, но вы и всегда такой, конечно. Вам грустно, доктор?

Это был простой вопрос, но мне никто его раньше не задавал, и он поразил меня, словно удар под ложечку.

– Я… – начал было я, но в горле вдруг пересохло, и чтобы продолжить, пришлось сглотнуть: – Я об этом не задумывался.

– Не задумывались об этом? – Она села на краешек кушетки и вызывающе взглянула на меня. Ее большие глаза смотрели слишком пристально, мне пришлось напрячь все силы, чтобы не отвести взгляда.

– Нет, – сказал я.

Она нахмурилась: – Как же так, доктор, вы всю жизнь помогаете другим избавиться от страданий, но не можете разобраться в том, что мучает вас?

Проклятая жара, дышать нечем. Открыть бы окно, но ноги ослабли… и я не двинулся с места, а из груди по телу все распространялся обжигающий жар.

– Очевидно, я научился выбрасывать подобные вопросы из головы, покидая лечебницу, – сказал я тоном, который, как я надеялся, звучит непринужденно. – А вы-то как себя сегодня чувствуете, Агата?

– Не хотите отвечать? – не успокаивалась она. – Как вы можете утверждать, что понимаете других, если даже не знаете, в каком вы сами настроении?

Она смотрела мне прямо в глаза, а я сжимался и съеживался, карандаш, блокнот и все ученые книги мигом куда-то подевались, и вот я перед ней как облупленный: обуреваемый страхом человек, которому скоро исполнится 72 года, плохо выбритый, в очках с захватанными стеклами.

Казалось, прошло бесконечно много времени, прежде чем я ответил: – А я их и не понимаю, вы правы! – Я развел руками. – Я понятия не имею, как люди устраивают свою жизнь! Что вы теперь скажете? Все это просто цирк!

Агата выдохнула через нос, не то фыркнув, не то усмехнувшись: – Я все-таки думаю, что вы преувеличиваете, доктор! До вас я беседовала со многими врачами, и тех, кто и вправду слушает, что им говорят, бесконечно мало. Я высоко ценю вашу помощь.

Я ничего не понимал; разве не сошлись мы только что на том, что я мошенник?

– Даже просто приходить сюда и разговаривать с человеком, которому я в самом деле интересна, который не долдонит навязчиво, что мне нужно лечь в больницу, много значит для меня. Разве вы этого не знаете?

Я покачал головой.

– Но это так. А я все-таки никак не возьму в толк, как вы можете числить себя специалистом в области психических заболеваний, если даже не заметили, что сами чувствуете себя ужасно?

Голос наконец вернулся ко мне: – Да с чего вы взяли, что я чувствую себя ужасно?

– Откуда бы мне начать? С тех пор, как ваша секретарша заболела, у вас все идет кувырком. Здесь странно пахнет, в кабинете полнейший кавардак, и у меня впечатление, что вы ходите в одном и том же костюме со дня нашей первой встречи.

Она улыбнулась, выпятив острый подбородок, но продолжала серьезным тоном: – Плюс у вас руки дрожат, – я ошеломленно посмотрел на свои руки, покрытые печеночными пятнами, – но что вас действительно разоблачает, так это лицо. Даже когда вы улыбаетесь, вам тоскливо.

Мда, подумал я, тут она, пожалуй, права. Но что же я могу с этим поделать? Ведь я разочарован в существовании как таковом.

– А как вы думаете, почему я сажусь вот здесь, сзади, где меня не видно? – спросил я, чтобы не растерять остатки авторитета.

– Ага, – погрозила она мне пальцем, – теперь все начинает становиться на места!

Я то ли засмеялся не своим голосом, то ли не узнал свой смех. Но то, что Агата раскусила меня, разрядило атмосферу.

– Ну вот, оказывается, вы умеете смеяться, – сказала она, – какая досада. Значит, я проспорила Юлиану обед.

Вплавь

Страх дожидался меня. Не успела Агата покинуть кабинет, как он набросился на мои ступни. До момента, когда я мог бы лечь спать, оставалось пугающе много часов, и меня утомляла сама мысль, что придется спасаться от страха так долго.

По пути домой я купил хлеба и ветчины к ужину. Продавец выглядел как-то странно, расплывчато; удержать в уме его черты казалось невозможным, а в ушах у меня громко стучал пульс.

– 90 сантимов, месье.

Я не глядя протянул ему деньги и повернулся, чтобы уйти.

– Месье, сдачу забыли! – услышал я сзади, но инерция движения увлекла меня к выходу.

В груди сипело, а ноги сами, к моему удивлению и без какой-либо команды с моей стороны, несли меня к озеру, а не прямо домой. Агата, Агата, пелось у меня в голове; неожиданно у моих ног оказалась вода, но я не остановился, когда туфли налились холодом.

Еще шаг. Дно было и твердым, и податливым одновременно, вода доходила мне до середины икр, и никогда раньше ничто не оказывало на меня такого умиротворяющего действия. Штанины пропускали холод, он пронизывал мою кожу, добираясь до раскаленного средоточия страха, и, погрузившись в воду по пояс, я скользнул по ней вперед, сделал несколько гребков руками – и она приняла мое напряженное, вспотевшее тело.

– Ааааах, – вздохнул я, перевернулся на спину и поплыл прочь от берега с раскрепощающей легкостью; я уж и забыл, что так бывает.

Пустяки

День начался, представьте себе, с мадам Алмейды, и я взял себе на заметку, что с ее уходом мне останется провести ровно 100 сеансов. Эта крупная женщина не явилась на прием ни в один из назначенных ей дней с тех самых пор, как я огорошил ее, предложив поэкспериментировать, и я начинал уже думать, что ошибся в ее оценке.

Но вот вдруг она тут. Губы сжаты в тонкую горькую ниточку, каблуки осуждающе стучат по полу, но главное, она не произносит ни слова.

– Ну что, мадам, как прошли у вас эти несколько недель? – молвил я.

Она мрачно пожала плечами.

– В последний раз я дал вам сложное задание. Не будете ли вы столь любезны рассказать мне, как вы с ним справились?

Она бросила на меня быстрый взгляд. – Я не справилась.

– Вот как! Но и это тоже результат, – подбодрил я ее. – С чем именно вы не справились?

– Но это задание невозможно было выполнить. Оно совершенно идиотское!

Она снова посмотрела на меня, выпятив нижнюю губу как строптивый ребенок, и я с трудом подавил улыбку.

– Вы совсем не знаете Бернара, – продолжала она, – и я начинаю думать, что вы и меня совсем не знаете!

– Даже так?

– Так! Иначе вы никогда не предложили бы мне соблюдать покой. Единственное, в чем я могу находить успокоение, это безостановочная деятельность.

– Ага, – улыбнулся я.

– Что – ага? – передразнила она меня. – Бубните свои “гм” да “ага”, каким образом это может мне помочь?

Пожалуй, в этом она была права, но все же сегодня она так легко не отделается.

– А напомните-ка мне, мадам, в чем вам требуется помощь? – спросил я.

– Нет, это уже ни в какие ворота не лезет, – вскинулась она, – я к вам три года хожу, и вы меня об этом спрашиваете?!

– Я полагал, что вы ходите сюда, чтобы справляться со своими нервами. Мы с вами обсудили все, начиная с вашего детства и кончая вашим дыханием; безуспешно. Следующим шагом по логике вещей было бы перейти к настоящему, чтобы научиться менее трагически относиться к мелким обыденным проблемам. Но вы отказываетесь это делать. Так что позвольте спросить: какая вам, собственно, требуется от меня помощь?

Мадам Алмейда вся как-то опала, широкие плечи осели, тело складками нависло над многослойным животом, как бы оберегая его.

– Если вы желаете добиться улучшения, мадам, я вижу два пути. Возможно, они даже связаны между собой. Один состоит в том, что вы будете учиться придавать меньше значения пустякам и сократите число повседневных дел. Второй же путь – впустить в свое существование нечто осмысленное.

Она слушала меня, это было очевидно. Возможно, она пока не понимала, что именно я говорю, но она искренне старалась понять.

– Я имею в виду, что вы постараетесь находить время на то, что для вас действительно важно, на нечто большее, чем покупка продуктов и наведение порядка в доме. На что-нибудь, что будет приносить вам радость! Короче говоря, – поторопился я добавить, – на то, что вас интересует. И тогда все пустяки поблекнут.

– Все пустяки? – спросила она, опустив голову; нижняя губа дрожала.

– Да, – ответил я, – все пустяки, которыми вы старательно заполняете дни, хотя на самом деле это только злит вас. Должно найтись что-то другое!

Мадам Алмейда всхлипнула. Потом она неуверенно кивнула и подняла на меня глаза.

– Забавно, доктор, что вы так говорите, – сказала она. – Ведь и я всегда думала то же самое.

Наведение порядка

Вечером того дня я неожиданно почувствовал, что не могу мириться с тем, что дома у меня все выглядит так же, как всегда. Я осмотрелся, и хотя обстановка была мне прекрасно знакома, она показалась мне пошлой и неуместной. Я вдруг осознал, что за всю свою взрослую жизнь не приобрел для дома ни одной новой вещи, хотя бы вилки или нового матраса для постели.

Все досталось мне в наследство от родителей или было подарено ими, и я пользовался этими вещами, потому что они выполняли свои функции.

Я начал с отцовских картин. Одну за другой я снимал их с гвоздей и за этим занятием с изумлением обнаружил, как сильно выцвели стены. Всего картин было семь, и, если я закрывал глаза, мне было проще вспомнить, что изображено на них, нежели лицо отца. Многие из картин были написаны еще до моего рождения; они висели на своих местах испокон веку, и я не задумывался о том, нравятся они мне или нет. Потом я принялся за бюро. Я уже много лет не заглядывал в него, и теперь разбирал ящики с определенным любопытством. Мои родители не были сентиментальны; так, они никогда не рассказывали забавных историй о том, что я делал или говорил ребенком. Но в ящике я обнаружил шкатулку со своими молочными зубами, а на многих из полотен моего отца угадывались очертания, в которых я узнавал себя. Округлый отпечаток детской ступни на песке, между деревьев далекого леса – высокая фигура, а рядом с ней фигурка пониже.

В нижнем ящике я нашел скатерть и стал складывать на нее вещи, которые собирался выкинуть. Верхний ящик заело, но, дернув несколько раз посильнее, я его выдвинул. Оказалось, что в нем хранится часть отцовских принадлежностей для живописи: масляные краски и цветные мелки, тщательно упакованные пачками кисти и несколько заполненных набросками альбомов. Еще я нашел коробку с карандашами специально для меня; отец разрешал мне их брать, только когда мы вместе садились рисовать.

В маленьких ящичках на самом верху мои родители хранили свою переписку того времени, когда моя мать еще не переехала сюда из Англии, несколько фотографий, нож для вскрытия писем и белый бумажный конверт с марками, которые давным-давно уже вышли из оборота. Почти все отправлялось на выброс, но вот, к моей вящей радости, в среднем ящике обнаружилась одна из моих старых черных книг для заметок. Годы назад я доставал их ближе к вечеру, когда закрывалась дверь за последним пациентом, и, не найдя лучшего собеседника, наедине с собой обдумывал истории болезней. Учиться слушать, было написано в одном месте, и я испытал тихую горечь при мысли о себе молодом, сидевшем тут и раздумывавшем о том, как стать лучше в своей профессии. Указательным пальцем я поводил по оставленным на бумаге следам своего энтузиазма. Почерк остался прежним; человек стал другим, а я и не заметил, как.

Я долго, не двигаясь с места, листал эти книги и то радовался удачному наблюдению, то вспоминал особенно несговорчивых или приятных пациентов; но в конце концов я не выдержал. Все причиняло боль.

В изнеможении я присел на край кровати, пытаясь понять, хватит ли у меня сил почистить зубы. Не хватит; я осторожно откинулся назад и лег на спину, свесив ноги на пол. В таком положении я и проснулся среди ночи совершенно разбитый, едва справился с тем, чтобы снять обувь и накрыться одеялом, и снова заснул.

На следующий день я очнулся к жизни в ноющем, но на удивление расслабленном теле. Позавтракал в гостиной, которая в отсутствие картин выглядела ново и пусто, совсем как холст, который просит, чтобы его заполнили. Уходя из дому, я тащил полный мешок хлама; я выкинул его на свалку в нескольких улицах от дома.

Дата: 12/5-1928. Книга для записей № 4

Основное

Сидеть позади пациентов во время работы помогает; они говорят более свободно + их ассоциации более глубоки. Почитать побольше о толковании снов; каким образом следует понимать повторяющийся сон мадам Трамблэ о том, что у нее выпадают зубы?

Мой метод

Стараться задавать меньше вопросов, пусть паузы заполняет пациент. Разница между открытыми и закрытыми вопросами; спрашивать, чтобы понять, а не чтобы манипулировать. Лион рассказал, что его сестра утонула у него на глазах. Что во время терапии делать с собственным горем? Не хочу, чтобы ему пришлось бороться с контрпереносом, поэтому ничего не сказал. Где проходит граница между холодностью и профессионализмом?

Алэн: реконструкция травмы; потеря сестры, чувство вины и утраченная любовь матери. Продолжать.

М-м Трамблэ: Возможно ли выпадение зубов понимать как импотенцию? Бессилие в ситуации неудавшегося брака?

М-ль Софи: Прогресс недостаточный; она скользит по поверхности. Надо направлять ее более решительно.

М. Лоран: Склонность к навязчивым состояниям. Приносит с собой покрывало для кушетки и каждый раз после сеанса стирает его. Анальная фиксация?

М-м Минёр: Очень мила. Возможно, слишком мила; никогда не настаивает на собственных желаниях, позволяет мне руководить всем – характер ее поведения в реальном мире?

М. Рикетёр: Депрессия. Почти ничего не говорит. Что произошло??