Текст книги "Падение"

НАЗАВТРА солнце начало припекать уже с раннего утра, и я решил первым делом отправиться в Монтурен подстричься. Волосы липли к шее и ко лбу и раздражали меня. Это было ошибкой, теперь-то я понимаю. Мысленно отматывая события назад, я вижу: как раз тогда и начались мои неприятности. Хотя сейчас что уж говорить. Сколько б я ни лежал зарывшись лицом в подушку, как бы ни чесал башку, мечтая повернуть время вспять, я ведь понимаю: это невозможно. Никогда больше я не проснусь с чистой совестью, как тем утром. Лишь во сне порой удается поверить, что все это мне приснилось.

Я пошел по пастушьей тропе, как делал всегда, с раннего детства. Как быстро и безопасно преодолеть утес Шаллон, мне показал дед. Сам он в последние годы уже не отваживался на спуск: слишком трудно, да и торопиться ему было некуда – он мог спокойно спуститься вниз по главной дороге. С собой я взял лишь немного денег и пластиковую бутылку с водой из-под крана. По сторонам я почти не смотрел; шел и воображал, как мы с друзьями устраиваем барбекю во дворе. Но, дойдя до фруктовых садов, отметил, что на сборе урожая занято на удивление много арабов, даже больше, чем в прошлом году. Да и по дороге через Сёркль-Менье бросалось в глаза, что на каждом углу, во дворах и даже на парковках выросли домики из гофрированного железа, а внутри штабелями навалены матрасы сезонных рабочих.

Направлялся я к парикмахерше по имени Надин – ровеснице матери, я стригся у нее с детства. Работала она быстро и брала не так дорого, как столичные мастера. Дверь и окно салона были распахнуты, чтобы устроить сквозняк.

– Не будешь потом жалеть? – спросила Надин, прежде чем взяться за ножницы.

Она обмакнула расческу в стакан с теплой водой. Кончики пальцев у нее были черно-коричневыми от краски, короткие ногти обгрызены, и руки напоминали обезьяньи лапы.

– С длинными волосами слишком жарко сейчас, – решительно ответил я, и ножницы защелкали.

Я представлял, как падают на плиточный пол обрезки моих каштановых волос, потемневшие от воды, и испытывал смесь радости и сожаления. Шея постепенно оголялась – странное ощущение.

– Ты пользуешься детским шампунем? – спросила Надин.

– Да, – ответил я, не шевеля головой.

– По запаху поняла. Его ни с чем не спутаешь.

Ее рука ползала туда-сюда по моей голове, как скорпион.

– У тебя густые волосы, – сказала она. – Это у вас семейное. У твоего дедушки тоже была такая грива.

Немного помолчала и неожиданно добавила:

– Вам, наверное, непривычно теперь тут отдыхать – без него.

Надин опустила ножницы, чтобы услышать ответ, но я молчал, и она вновь принялась за работу.

– И надо ж было, чтобы те двое как раз сейчас приехали к сестре Беате. В городе говорят – совпадение, но, если честно, в это трудно поверить.

Подул теплый ветерок, занавеска от мух на входной двери заколыхалась. Я не особо вслушивался в болтовню Надин. Она, видно, это поняла и кончиками пальцев надавила мне на шею.

– Ну помнишь, женщина с дочкой из Нью-Йорка? Черноволосая девочка, вы вместе играли, хоть вам и запрещали.

Взяв меня за подбородок, Надин развернула мою голову. Волосы на макушке она оставила длинными, намного длиннее, чем на шее, и аккуратно зачесала их вниз.

– Твоя мама, помню, рассказывала, как вы прятались от сестры Беаты в подвале монастыря.

Надин перегнулась через меня, чтобы взять зубчатые ножницы. Ей тоже было жарко. Сзади на ее майке, между лопатками, темнело влажное пятно.

– Кейтлин, – сказал я и сам удивился, что имя всплыло в памяти. Об этой девочке я не думал годами. И все же, услышав про монастырский подвал, сразу вспомнил, как ее звали.

– Точно, Кейтлин, – повторила Надин чуть ли не с облегчением.

Чем дольше она работала, тем явственнее вырисовывался контур моего лица – тонкий, почти девичий… Я смотрел на отражение, как смотрят на старую фотографию, с любопытством разглядывая себя и с неодобрением – свою тогдашнюю одежду.

– В общем, они вернулись – Кейтлин и ее мать, – подытожила Надин. – Решили, поди, что теперь бояться нечего.

Челку она трогать не стала, и та закрывала мне лоб, щекоча кожу. Волосы у меня густые, но тонкие. Надин старалась придать стрижке форму, но пряди выскальзывали из-под ножниц и падали как попало.

Закончив, Надин развязала фартук и встряхнула его перед собой, как тореадор. Я протянул ей деньги, она выдвинула ящик стола и дала мне сдачу. Я покосился на себя в зеркало.

– Но ты им не верь! – заговорщическим тоном сказала Надин, резкими движениями складывая фартук. – Не верь их россказням. Они тебе такого наболтают – мать Кейтлин и сестра Беата, им только рот дай открыть! А ты не слушай. Я твоего деда знала. Хороший был человек.

Проведя пальцами по волосам, я подошел к двери и остановился в проходе, втягивая носом выхлопные газы автомобилей. Надин взяла щетку и смела волосы в кучу. Перекинув занавеску через полуоткрытую дверь, она одним взмахом вымела обрезки на тротуар и вернула занавеску на место.

В тот день я быстрее обычного взобрался на вершину холма, даже слишком быстро: на подходе к дому у меня перед глазами плясали белые пятна, а ступни чесались от пота. Я зашел в дом, собираясь принять душ. Вместо матери я обнаружил на кухне записку. Мать отправилась в нижний город, чтобы заявить о взломе. Я машинально скомкал записку и бросил ее в мусорное ведро.

Выйдя на улицу, я сделал то, что мне всегда запрещали: перелез через увитую виноградной лозой стену монастыря и направился через сад к главному корпусу. Дойдя до низких кустов, я опустился на четвереньки и пополз дальше, до места, откуда открывался вид на небольшой монастырский двор. Там не было ни души. Я двинулся дальше, мимо старых кактусов в горшках, и уже собирался было пересечь двор, как вдруг в дверном проеме мелькнула тень, зазвенел колокольчик. Застигнутый врасплох, я метнулся за ствол низкорослой ивы.

Во двор вышла сестра Беата с медным колокольчиком в руках. Тихонько позвякивая, она причмокнула и пощелкала языком, и из разных углов сада сбежались полосатые кошки. Среди них был и Коперник, старый дедов питомец. Монахиня наклонилась и поставила на землю миску. В последний раз я видел ее зимой, тогда она носила лечебные чулки, а сверху обычные. Сейчас ноги у нее были голые, с голубоватой кожей.

Кошки приблизились бесшумно, задрав хвосты. Они обходили миску со всех сторон и маленькими глоточками, как благовоспитанные дамы, отхлебывали варево, в котором плавали куски мяса. Не задерживаясь, сестра Беата нырнула в прохладу монастыря. Я встал и, как удирающая из курятника курица, прошмыгнул мимо двери. Кошки не обратили на меня внимания. Они заглатывали еду, их тела ходили ходуном. Я прошел мимо аптекарского огорода и надгробных плит у монастырской стены.

Труднее всего оказалось миновать четырех гусей в загоне. Завидев меня, они всполошились, загоготали и не унимались, пока я не достиг небольшого пруда среди травы. Я стянул футболку и развязал шнурки кроссовок.

Ноги заскользили по теплой грязи. Я вошел в воду, пробираясь сквозь длинные стебли дикого ириса и мохнатый камыш. Корневища не давали глубоко погрузиться в ил. Вода была теплая, прохладу я ощутил только зайдя по пояс. Вдоль ног всплывали пузыри воздуха, вынося на поверхность черный осадок.

Я немного расслабился. То, что нужно! Куда лучше душа. Куда лучше этого постылого дома с этим дурацким садом. Вот теперь бы они мне позавидовали – столичные друзья со своим барбекю…

Я втянул носом запах гниющих растений. Когда я стоял неподвижно, по воде ко мне скользили голубые стрекозы-стрелки. Ветра почти не было, но по пруду иногда пробегала рябь. Воздух гудел от насекомых.

Я уже обсох и обулся, как вдруг со двора донеслись голоса. Разглядеть отсюда я ничего не мог, но опять проходить мимо гусей опасался и решил подождать. Я лег на траву, растянулся на животе и почувствовал, как подсыхающая грязь стягивает кожу на ногах.

Мимо пробежал кот, напугав меня до смерти. Я кубарем откатился в сторону, под куст, – и слава богу, потому что за котом последовали чьи-то шаги, и девичий голос прокричал: «Come here, love!»[1]1
  Сюда, мой хороший! (англ.)


[Закрыть] Тогда-то я и увидел Кейтлин после долгого перерыва.

Я посчитал: последний раз мы играли вместе восемь лет назад. Ее походка казалась смутно знакомой, но профиль я уловил лишь краем глаза – недостаточно, чтобы узнать. Соломенная шляпа скрывала ее волосы и затеняла лицо. Я видел только, как дергается ее подбородок при каждом «Come here!».

Кейтлин поймала кота и исчезла. Чуть позже до меня опять донесся ее голос, на этот раз издалека, кажется, со стороны огорода. Я все лежал как парализованный. Обрывки воспоминаний никак не складывались в одну картину. Чаще всего перед глазами всплывали большие прохладные подвалы и песни, которые мы там распевали, – не потому что любили петь, а чтобы услышать, как наши голоса эхом отскакивают от голых беленых стен.

Мне хотелось увидеть больше. Я подкрался к монастырю с северной стороны, куда удалилась Кейтлин, и, пригнувшись, подошел к окнам, за которыми мне почудилось движение. Из-за жары ставни были закрыты, но окна распахнуты внутрь, и можно было незаметно туда заглянуть. Я знал, где я: в этом крыле располагалась вытянутая в длину большая трапезная. Мать рассказывала, что там когда-то, тихо перешептываясь, трапезничали десятки, а может, и сотни монашек. Но на моей памяти столы всегда были сдвинуты к стенам, а стулья составлены друг на друга. Посредине оставалось огромное пустое пространство, и солнечные лучи полосками падали на пол сквозь щели в ставнях.

Рядом с высоким напольным зеркалом стоял большой молчащий магнитофон, а перед ним – Кейтлин. Плечи ее были приподняты, руки странно изогнуты, словно ее сковал паралич. Левая щиколотка была обмотана эластичным бинтом. Кот фамильярно потыкал в него носом и пошел дальше; его, похоже, не смущала странная поза Кейтлин.

Теперь я мог рассмотреть ее лицо. Кое-что в нем было мне знакомо: темные брови, небольшой рот и совсем уж маленький подбородок.

Оцепенение продлилось недолго. Кейтлин рывком подняла руку, очертила в воздухе круг и тут же повторила движение другой рукой.

Вот это да! Я лишь через несколько секунд понял: она танцует.

Танцевала она без музыки. Слышалось лишь мягкое шлепанье босых ног по деревянному полу и тяжелое дыхание.

Кейтлин все время держалась спиной к зеркалу, лишь пару раз к нему повернулась. Глаза ее были закрыты, хмурое лицо время от времени искажала судорожная гримаса. Она натыкалась на невидимые стены, сжималась от воображаемой боли и вновь выпрямлялась. Несколько раз она падала на пол – резко, плашмя, словно прижимая его к себе.

Какие-то движения были похожи на пируэты классического балета, но более смазанные, ведь она танцевала босиком. Вращение сменялось странным покачиванием на прямых, широко расставленных ногах, это напоминало маятник, и я почти слышал тиканье. Завораживающее зрелище. Ее сухощавое тело с отчетливо видными мышцами было поразительно красиво в движении.

Но этот танец явно не предназначался для посторонних глаз. Мне стало стыдно.

Стыд и погнал меня прочь. Я продрался сквозь низкие кусты, чтобы миновать гусей и монастырский двор, и, добравшись до разрушенной стены, перелез через нее. На дороге никого не было. Асфальт плавился на солнце, в сухой траве стрекотали сверчки. Посмотрел на ноги: кое-где содрана кожа, а в левой икре торчит шип ежевики. Я вытащил его; из маленькой синеватой ранки вытекло неожиданно много крови.

ОСТАТОК ДНЯ я провел в мастерской, которую дед окрестил кузней. Солнце накалило покрытую гофролистом крышу, и внутри стояло такое кошмарное пекло, что трудно было дышать. Здесь пахло дедом, прошлым, старыми автомобилями, которые дед починял, пока я сидел рядом. На стене висели инструменты и приспособления, которыми он пользовался много лет: ручные дрели, грабли, лопаты, пилы, велосипедные запчасти, плоскогубцы и другие штуки, чьих названий я не знал и чье назначение толком не представлял.

Я стоял и смотрел на все это, крутя в руках ключ от навесного замка на двери. Еще ни разу я не заходил сюда без деда. Теперь, когда он умер, я мог трогать что угодно. Под видавшим виды верстаком стоял металлический ящик, тоже с навесным замком. Я отпер его и вынул из ящика дедову бензопилу, еще довольно новую.

Пила была здоровенная. Левой рукой я ухватил ее за переднюю рукоятку, правой – за заднюю. Я потянул за лезвие; в топливном баке заплескался бензин. Цепь блестела. Твердые черные заклепки между зубцами пахли смолой и маслом. Сколько часов я провел, наблюдая, как дед работает пилой, как она возбужденно взвизгивает, прикасаясь к дереву, как на траве вырастают остроконечные светло-коричневые башенки из пахучей древесной пыли и рассыпаются при первом дуновении ветра! Мне полагалось держаться от пилы подальше, метрах в трех по крайней мере, и когда дед делал перерыв и шел на кухню выпить газировки, то следил за мной через окно.

Я положил палец на рычаг цепного тормоза. Мать еще не вернулась из Монтурена. Даже если она уже была на пути домой, то не смогла бы отличить по звуку эту пилу от пары-тройки других, работающих в холмах. Я потянул за рукоятку стартера, пила зафыркала; я дернул снова, и она взвыла. Пила дрожала у меня в руках, словно пытаясь вырваться. Я потверже уперся ногами в землю. Кожа на спине и на животе мгновенно высохла и тут же снова покрылась потом. Пила оказалась на удивление легкой. А я всегда думал, что управляться с ней непросто, что это под силу только крепким взрослым мужчинам.

Я вслушивался в ее жужжание. Интересно, слышно ли его там, за толстыми стенами монастыря? Я вогнал цепь в столешницу дедова верстака и плавным движением разрезал ее надвое. При этом я низко, гортанно загудел, перекрывая вой пил у себя в голове.

Вечером за ужином я напрямик спросил мать:

– Почему мне в детстве нельзя было играть с Кейтлин?

Мать ела йогурт с вишней и едва не проглотила косточку. Но взяла себя в руки, улыбнулась и снова стала с аппетитом есть, широко расставив локти на столе. Вокруг ее тарелки валялись яблочные очистки и огрызки – остатки приятного ужина.

– С Кейтлин? – переспросила она, вскинув брови.

– С той американкой из Нью-Йорка, что гостит у сестры Беаты.

– А, Кейтлин! – улыбнулась мать, видимо, чувствуя, что ей не выкрутиться. – Дочь Рут?

– Да. Почему мне запрещалось с ней играть?

– С чего ты вдруг про нее вспомнил?

– Они вернулись, Кейтлин и ее мама. Опять проводят каникулы у сестры Беаты.

Рука матери, подносившая ложечку с йогуртом ко рту, зависла у подбородка. Улыбка сменилась полуразинутым – то ли для глотка, то ли от изумления – ртом.

– Они здесь? Сейчас? В монастыре?

– Да.

Я ждал ответа.

– Только твой дедушка умер, и вот… – пробормотала она, обращаясь скорее к самой себе, и закашлялась, как ребенок, притворяющийся больным. Потом опомнилась: – Разве тебе запрещалось играть с Кейтлин? С трудом представляю такое. Может, дедушка боялся, что вы выбежите на дорогу?

Мать принялась убирать со стола, размашисто и деланно-энергично. Наверное, думала, что обвела меня вокруг пальца.

Она показала на мою голову:

– А тебе идет! В младших классах у тебя была похожая стрижка.

Я не дал ей сменить тему:

– Если верить Надин, между дедом и сестрой Беатой что-то произошло, потому они друг друга на дух не переносили.

Мать взяла кофейник и поставила было в раковину, но передумала. Вернулась к столу, налила себе чашку и поднесла кофейник к моему носу:

– Хочешь?

Я замахал руками; кофе я хотел, но эти уловки были мне неприятны.

– Ты не ответила, – не сдавался я.

– Да ну тебя, – беспечно отозвалась она. – Люди чего только не болтают! Слышат звон, да не знают, где он. Два человека не сошлись характерами, а окружающие давай выдумывать. Чушь! Между ними случилась одна ссора – из-за дерева, которое дедушка якобы не вправе был рубить. Ничего больше.

– И поэтому мне не разрешали играть с Кейтлин?

Я еще не доел, но мать забрала у меня посуду.

– Лукас, послушай, Медоузы из тех людей, которые уверены, что жизнь к ним несправедлива. Они готовы плакаться в жилетку любому встречному-поперечному. Не понимают, что каждый несет свой крест.

На этом мать умолкла. Для нее разговор был закончен. Я настаивал, но она не поддавалась и переключилась на большую картонную коробку, которую привезла на такси. В коробке оказался бэушный телевизор – мать за гроши купила его у какого-то араба.

Безуспешно попытавшись настроить изображение, я принес из кузни самые маленькие отвертки, какие только смог найти, перетащил телевизор в комнату деда и отвинтил заднюю крышку. Не знаю, сколько я с ним провозился. Втыкал провода в разные разъемы, снова вынимал их, пробовал другие, потом подавал питание. Телевизор периодически издавал громкий треск и шипение, пару раз по экрану пошла рябь, и все же в конце концов изображение, пусть мигающее и нечеткое, появилось. Когда я стал завинчивать крышку, оказалось, что один из шурупов пропал, но я вышел из положения, выкрутив такой же из дедова ротатора. За окном сгустились сумерки, и, когда я зажег лампу над столом, вокруг зажужжали комары.

Мать, наверное, решила, что я заснул. Я услышал, как она подошла к телефону в коридоре и набрала номер. К разговору я не прислушивался. Изображение сделалось более четким, но звук так и не появился. Я пробовал все новые комбинации и сосредоточенно крутил ручки настройки. Пока из коридора не донеслось имя сестры Беаты.

– И как тебе это только в голову взбрело? Зачем ребенку это знать?

Голос матери дрожал – она пыталась сдержать крик.

– Нет, – сказала она после короткой паузы. – Он стал меня расспрашивать. Почему ему нельзя было играть с Кейтлин и все такое… Хорошо-хорошо, верю. Ты ничего ему не рассказала. Но дала повод задуматься. Думаешь, ему от этого будет польза? Оставь парня в покое, Надин. И моего отца заодно.

Я подошел к двери, нервно перекатывая между пальцами две отвертки. Молчание. Я было подумал, что разговор окончен, но мать заговорила снова, уже спокойнее:

– Хорошо, да… Понимаю, ты не знала, что мы ему ничего не рассказывали. Теперь вот знаешь… Мы не видели в этом смысла. К нему иногда приставали с расспросами, это да, но он был еще маленький и не понимал, о чем речь. А если что-то спрашивал – я что-то отвечала, и его это устраивало. Он чувствительный мальчик, Надин. Я тебе уже говорила, могла бы это учесть… Да-да, все так. По сути, ты ничего и не рассказала. Забудем об этом. Не так уж все и страшно…

У меня под ногами скрипнула половица. В комнате пахло дедовым матрасом. Мать передала привет матери Надин, попрощалась и повесила трубку.

Я уселся и уставился в экран. Двое мужчин в полосатых галстуках вели оживленную беседу. Настраивать звук я не стал. Машинально играя отвертками, я до глубокой ночи таращился на их безмолвный разговор.

ПОСРЕДИ НОЧИ я проснулся. Мне приснилось, что дед залез на письменный стол и, вытянув шею, пытается разглядеть что-то – что? – за окном. Лежал я лицом к окну и, когда открыл глаза, вынужден был хорошенько проморгаться, прежде чем понял, что в комнате никого нет. Я поднялся, пододвинул к слуховому окну стол и залез на него, опираясь на хромой стул. Выглянул в окно, но увидел только черные силуэты деревьев в саду.

Наутро я проснулся поздно и не успел поговорить с матерью. Она спозаранку уехала в Монтурен, оставив мне тарелку блинов и записку. Хотя блины были накрыты тарелкой, над ними кружили несколько мух, слетевшихся на запах сиропа и растопленного масла. Я поставил блины в холодильник, выпил пару стаканов ледяного молока и вышел из дома.

Время близилось к полудню, солнце жарило вовсю. С четким планом в голове я направился прямиком в кузню. Я собирался заняться тем, о чем давно мечтал. Все складывалось как нельзя удачнее: погода стояла безветренная, матери дома не было. Я отпер кузню, вынул из ящика бензопилу, вынес ее на улицу и окинул взглядом дедов сад. Деревьев здесь было штук двадцать, и все старые и толстые, если не считать нескольких сосенок с краю, там, где сад граничил с дорогой, – они проросли здесь сами несколько лет назад.

– Надо от них избавиться, – все твердил дед прошлым летом. – Они заслоняют вид на долину и бросают тень на мои плодовые деревья.

От этих слов у меня по спине пробегали мурашки. Я десятки раз видел, как дед валит деревья, как медленно они падают, как верхушка выгибается, а потом ударяется о землю и несколько раз подскакивает, словно противясь падению. Услышав знакомый треск, дед тут же отпрыгивал назад. Дерево еще не успевало коснуться земли, а он уже возвращался и быстро дотрагивался до ствола, чтобы почувствовать вибрацию. Затем оборачивался ко мне и улыбался. Впрочем, мне всегда казалось, что дедова улыбка на самом деле предназначена кому-то другому.

– И сделать это можешь ты, – сказал он тогда, – зимой, когда вернешься.

– А почему не сейчас? – спросил я.

– Потому что лето. Деревья лучше валить зимой.

Ну а осенью дед заболел, и я с ним уже не увиделся.

Я подошел к самой дальней сосне. Ее нижние ветви были гладкими и крепкими, а ствол – не толще ноги молодого слона. Я осмотрел его, чтобы понять, какая сторона ветвистей, как растут корни, какой угол дерево образует со склоном холма. Согнул ноги в коленях, как это делал дед. Втоптал подошвы ботинок поглубже в ковер из сосновых иголок и, почувствовав твердую почву под ногами, хорошенько уперся в нее.

Через миг над холмами разнесся надрывный вой бензопилы. Вокруг с криками взметнулись в небо птицы. Цепь сделала один оборот, соскочила и с треском порвалась. Мотор захлебнулся. Звенящая тишина.

Я выругался от испуга. Что ж, мне повезло: благодаря цепному тормозу рука осталась цела.

Положив пилу на землю, я уселся рядом и не вставал, пока сердце не перестало колотиться, а дыхание не восстановилось. Сосна высилась рядом, злорадно колыхаясь на легком ветерке.

Я отнес пилу обратно в кузню. Порванная цепь тащилась по земле. От злости я даже не стал прятать ее в ящик, а бросил на пол – куда-то между стремянкой и старым велосипедом.

Черт бы побрал это место, эти каникулы, эту жару! Мои друзья небось полеживают сейчас у бассейна, среди зелени, в окружении прохладных кафешек. Никогда, никогда больше не поеду отдыхать с матерью!

Бездумно, почти автоматически, я направился к монастырской стене и перелез через нее. Выжидать, пока путь будет свободен, я не стал – прошел по двору и мимо гусей, даже не глядя по сторонам. Меня трясло, я был как в горячке. Я двинулся прямиком к пруду и вошел в него не разуваясь.

Я заходил все глубже и глубже, пока не намочил шорты. Опустил руки в воду, заколебался, не лучше ли оставить часы на берегу, – и тут произошло такое, что я немедленно забыл о неудаче с пилой и едва не потерял равновесие на топком иле. В кустах раздался треск: сюда кто-то шел! Я заметался, но времени спрятаться не было. Пара секунд – и она уже стояла передо мной, там, где сухая, потрескавшаяся земля переходила во влажную грязь, над которой плясали мухи.

– Лукас! – воскликнула она, почти проглатывая «с» в конце, как в детстве.

Она не улыбалась, а серьезно смотрела на меня, и я даже засомневался, вправду ли это она меня окликнула таким радостным голосом.

– Привет, Кейтлин! – отозвался я, стоя по пояс в воде – такой холодной, что мне захотелось пи́сать.

Я попытался выбраться. Вода всколыхнулась и потемнела. Шорты прилипли к телу, ноги стали черными от грязи.

– Я услышала шум в саду и подумала…

На ней опять была соломенная шляпа с необычной, почти прозрачной на свету лентой.

– Жарища, – сконфуженно сказал я и встал перед ней, заслоняя руками низ живота, как футболист перед штрафным ударом. – Нужно было как-то освежиться.

– Знала бы она! – и Кейтлин кивнула на монастырь.

Теперь она улыбалась, и это меня успокоило.

– Я стараюсь не шуметь, – ответил я. – Она и не заметит.

– А ты изменился! – по тому, как она выговаривала «л» и «р», было понятно, что английский для нее привычнее. – Я не сразу тебя узнала.

Кейтлин приблизилась на шаг. Она была выше меня. Только сейчас я заметил, что за ней следом пришел один из котов – настоящий тигр с тонким, гладким хвостом.

– Я приняла тебя за девочку. У одной моей подружки в Нью-Йорке точно такая же стрижка.

– Угу… – пробормотал я, смутившись.

Я ступил на траву, собираясь уйти из запретного сада, выжал подол футболки и сделал пару шагов назад, не поворачиваясь к ней спиной.

Кейтлин последовала за мной.

– Твой дедушка…

Я не дал ей договорить:

– Да.

– Мне очень жаль, – с чувством сказала она.

До меня не сразу дошло, что это соболезнование.

Быстрым движением она подхватила кота под брюхо и подняла его. Пару секунд кот повисел у нее на руке как меховая муфта, но потом изогнулся, готовый сбежать.

– Надолго приехала? – спросил я, чтобы сменить тему.

– Тсс, – сказала она коту, прижимая его к себе локтем. – Я тренироваться приехала.

– Тренироваться?

– Танцевать. В Нью-Йорке я готовилась поступать в балетную школу, но все сорвалось из-за травмы. Теперь придется ждать год. – Она показала на забинтованную щиколотку. – Я здесь с мамой.

– Да, я слышал.

– Твоя мама тоже тут?

– Да.

Я глядел то на кота, то на ее лицо. В ней было что-то необычное. Она не потела. Жара, похоже, ей не докучала. Она была какая-то воздушная, словно зной не давил на нее, а приподымал. Казалось, она беспрерывно в движении и не может иначе. А еще у нее были янтарные глаза и светлая кожа.

– Помнишь, как мы раньше играли вместе? – спросила она. – А хомяка помнишь?

Конечно, я помнил. Когда мой хомяк сбежал из клетки, дед написал сестре Беате учтивое письмо с просьбой не выпускать кошек на улицу, пока хомяк не найдется. Кейтлин принесла ответ, из него следовало, что кошек слишком много и они слишком дикие, чтобы держать их взаперти. Хомяка я больше не увидел.

Давняя история. Если бы не Кейтлин, я бы и не вспомнил о ней.

– Нам запрещали играть вместе, – почти шепотом добавила она. – Но больше играть было не с кем, так что мы не слушались и прятались в подвалах.

Точно: в подвалах стояла прохлада. Туда не заглядывала сестра Беата. Вспомнив о монахине, я занервничал и двинулся в сторону гусей. Кейтлин с котом дружно повернули головы, следя за мной взглядом.

– Погоди, – сказала она. – Есть другой путь.

Она пошла впереди, показывая дорогу. Шагала она быстро и решительно, словно знала каждый камень в этом саду и не споткнулась бы даже в темноте. Протиснувшись между двумя тесно растущими рододендронами, она вывела меня в часть сада, где я еще не бывал. Я с удивлением понял, что мы недалеко от стены и что с этого пригорка видна дорога, отделявшая монастырь от дедова дома.

– Эти гуси сводят меня с ума, – сказала Кейтлин, когда мы добрались до стены. – Сестра Беата продолжает их разводить. Говорит, гусей здесь держали всегда, и так будет и впредь.

За нами, где-то у дедова дома, загудела машина. Я попытался вспомнить, не предупреждала ли мать насчет гостей.

– Конечно, это все связано с войной, – добавила Кейтлин. – И, как понимаешь, с твоим дедом. Мама предлагала зажарить их на Рождество.

– С моим дедом? – переспросил я.

Из-за поворота вывернул автомобиль. Он ехал довольно быстро, и я не успел разглядеть водителя. Сзади сидели двое мужчин. Незнакомые, судя по профилю – арабы.

– Ну да, – сказала Кейтлин. – Гуси заменяли сторожевых псов – дешево и сердито. – Она встала на цыпочки. – Смотри: и не подумаешь, но мы у пруда!

Она с треском раздвинула ветки густого кустарника, и перед нами действительно заблестела вода.

– Можем даже снова выйти к нему этим путем, – добавила она, прокладывая дорогу сквозь заросли.

Я оглянулся на холм, где стоял дедов дом, и, не увидев ничего особенного, последовал за ней.