Текст книги "Падение"

ЧЕРЕЗ ЧАС с лишним я двинулся домой, хлюпая ботинками. У забора меня окликнул полицейский:

– Молодой человек!

Я узнал его: он приходил к нам зимой, когда умер дед. Мне запомнилась его неестественная походка, как будто в прошлой жизни он был актером или танцором. Из-за жары он был в обычной рубашке, но в темных форменных брюках и фуражке.

– Ты не запер дверь.

По ноге у меня сползла капля воды. Земля под ногами дышала жаром, следы кроссовок высыхали мгновенно.

– Ну… Я на пару минут выходил.

– Нынче и пара минут – время, – спокойно возразил полицейский, развернулся и пошел вокруг дома.

– А почему ты весь мокрый?

Я понял это как приглашение последовать за ним.

– Под поливалку попал, – соврал я, идя следом.

– Вода стоячая, – сказал он, принюхиваясь. – По запаху чую.

За домом оказался второй полицейский. Он сидел на корточках, но при нашем появлении поднялся, кивнул мне и обратился к напарнику:

– Все то же.

– Как под копирку, а?

– Именно.

В окне кухни я видел мать. Прислонившись к раковине, она беседовала с еще одним человеком в форме.

– Много они унесли? – спросил я полицейских.

Темноволосый, тот, что встретил меня у забора, прочистил горло. Воротничок его рубашки посерел от впитавшегося за день пота.

– Фритюрницу, – ответил он, сдерживая улыбку. – Прямо с маслом внутри. Надеюсь, они притормаживали на поворотах.

– И тостер, – добавил второй.

– Фритюрницу? – повторил я тупо.

Мать повернулась к окну, заметила меня и вышла во двор.

– Они хватают все, что можно продать, – объяснил темноволосый. – А потом играют в магазин у себя в Сёркль-Менье. Если хорошенько поискать, можно выкупить свое добро обратно.

Через его плечо я увидел, что мать идет к нам. Отлогая тропинка была усеяна камнями, и мать ступала осторожно, стараясь ставить ноги так, чтобы не пораниться об острые края. Еще издали, не отрывая взгляда от земли, она заговорила со мной:

– Ты не запер дверь.

В руке мать держала пачку сигарет, а подойдя к нам, предложила их полицейским.

– Ты не поверишь, они и телевизор забрали! – сказала она, нашаривая в кармане зажигалку.

Я открыл было рот, но в замешательстве выдавил из себя лишь «А?». Мать махнула головой в сторону кузни, не поднимая рук, словно в такую жару и вытянуть палец было непосильно.

– Там они тоже побывали, – безучастно сообщила она.

В кузне хранились ценные вещи: велосипеды, газонокосилка, раздвижная лестница. Их было сложнее унести, но проще сбыть.

– В кузне? – переспросил я.

По спине у меня скатилась теплая капля. Велосипеды были на замке. Лестницу дед подвесил на стену с помощью мудреной системы скользящих крюков, и быстро снять ее оттуда можно было только зная, как это работает. Бензопила обычно лежала под запором.

– Они распилили верстак, – добавила мать.

Я направился к кузне, пытаясь идти спокойно. Вышло не очень: на полпути я не выдержал и побежал. Поскольку кузня стояла на невысоком холме, я взбирался по склону как в замедленной съемке. От запаха растущей у двери полыни засвербело в носу, глаза заслезились. Поэтому я не сразу заметил, что цепь на месте, а вот бензопила пропала.

– Они опробовали пилу прямо не отходя от кассы, – сказала мать, поравнявшись со мной. – Ее уже полгода не смазывали. Неудивительно, что она сломалась.

Я подобрал цепь с пола. Полицейские сгрудились вокруг.

– Дверь не взломана, – заметил один.

– Такой шум должно быть слышно по всей округе, – сказал второй.

– Они наглеют с каждым днем, – заключил третий.

Мать обхватила себя руками, словно пытаясь согреться. Ее футболка сзади вылезла из джинсов. Она обошла кузню, внимательно осматривая все: ржавые стремена, облезшую хоккейную клюшку, полупустые банки со скипидаром, льняным маслом и закрепителем. К разговору она не прислушивалась. Отодвигала ногой какие-то штуки, заглядывала в ящики, освещала темные углы зажигалкой. Наконец она приподняла брезент, закрывавший часть полок, взяла в руки какой-то крупный предмет, осмотрела его и незаметно засунула под кусок картона.

После этого мать вернулась к нам и повела полицейских в дом – писать заявление о краже.

Я прошел в глубь кузни и отодвинул картон. Под ним лежал тяжелый и острый садовый секач – дед когда-то одним махом срезал им нижние ветки деревьев.

С ТЕХ ПОР в нашем доме поселился страх.

– Каникулы здесь уже никогда не будут прежними, – то и дело повторяла мать.

В магазинах было не протолкнуться, на каждом углу болтались попрошайки, повсюду пропадали сумки, велосипеды и детские коляски. В кухонном ящике у самой двери лежал дедов секач.

– Пригодится, если кто полезет, – объяснила мать.

Пару раз я замечал, как она стоит на краю сада и смотрит в сторону монастыря.

– Что там? – спросил я однажды напрямик.

Мать покраснела и смешалась.

– Так, любопытствую. Интересно, как там Рут поживает. Раньше она приезжала сюда каждое лето, а в последние годы перестала. Постарела, поди, как и я.

Я снова встретил Кейтлин – случайно, в нашем саду, когда, вооружившись ручной пилой и топором, пытался спилить сосну. Стояло раннее утро. Кейтлин в беговых кроссовках трусила вдоль дороги между монастырем и садом и не видела меня. Она бежала ритмично, с прямой спиной, в шортах и майке, и я видел, как напрягаются ее мышцы при подъеме по склону. На вершине холма, в нескольких метрах от меня, она замедлила темп. Бег перешел в быструю ходьбу, и наконец она остановилась, согнувшись и упершись руками в колени. Я был так близко, что слышал ее дыхание.

– Ты меня напугал, – сказала она, когда я сдвинулся с места.

Похоже, она почти не вспотела. Ее волосы были небрежно собраны резинкой в хвост, на шее золотилась тонкая цепочка.

Кейтлин подошла поближе. Я стоял всего в метре от нее, но склон был слишком крутым. Она явно была взволнована. Сперва я подумал, что от испуга, но, отдышавшись, она сказала:

– Я видела лань! – и махнула рукой в сторону леса. – Красивую, взрослую. Она вдруг вышла мне навстречу и даже ничуть не испугалась!

Я улыбнулся и кивнул. Здешние леса считались заповедными, и мне часто попадались дикие звери. Но волнение Кейтлин было понятно – в Нью-Йорке такого не увидишь.

Кейтлин взглянула на мои руки.

– Что ты делаешь?

Она все еще тяжело дышала.

– Валю дерево.

– Зачем?

Ее голос изменился. Возбуждение сменилось возмущением. Что тоже неудивительно для жительницы Нью-Йорка.

– Затем, что оно портит вид. Мы его не сажали. Оно само себя посадило.

– Дерево выросло, – сказала она, показывая на ветки. – На это у него ушли, – она перевела дыхание, – годы…

Я примирительно зацокал языком, как делаю, когда мать заводится по пустякам.

– Всего несколько лет. Это сосна. Сосны растут быстро. И она высасывает всю воду в саду. От этого страдают кусты и цветы, – я показал на клумбы.

Кейтлин поджала губы, словно отказываясь обсуждать это.

– А помнишь, когда мы были маленькие, – сказала она вдруг без перехода, – нам иногда попадались следы копыт у пруда? Звери ночью пробирались в сад через дыру в стене, а к утру исчезали.

Такого я не помнил, но кивнул, и Кейтлин довольно улыбнулась.

Покрутив в руках топор, я бросил его на землю, поднял валявшуюся в траве лучковую пилу и приложил лезвие к зарубке, которую только что сделал. Опустившись на одно колено, я принялся двигать пилу взад-вперед. Как ни странно, Кейтлин не побежала дальше, но осталась смотреть. Мне это было приятно и в то же время действовало на нервы, ведь получалось у меня, конечно, не ахти. Чтобы бойко управляться с пилой, нужна порядочная сила. И даже когда я ухватился за ручку двумя руками, заставить пилу двигаться плавно не получалось. Да и слишком жарко было для такой работы. Но я продолжал пилить, притворяясь, что мне все нипочем.

Кейтлин переминалась с ноги на ногу – явно хотела что-то сказать или спросить. Но заговорила она только когда я бросил пилить и со вздохом опустился на второе колено.

– А что ты собираешься с ним сделать, когда повалишь?

– Просто уберу.

– У меня есть идея.

– Да?

– У сестры Беаты почти не осталось дров. На всю зиму не хватит. Она говорит – обойдется, но я-то знаю – этого мало.

– Вот как… – протянул я.

Ее дыхание почти выровнялось. Ноги посерели от пыли. Чем дольше она стояла, тем чаще из-под волос у нее стекали капли пота и ползли по лицу.

– Раньше ей не приходилось об этом заботиться. Она топила дровами твоего деда.

– Моего деда?! – взвился я.

Она рассмеялась – видно, от выражения моего лица. Тем летом мне не раз доводилось слышать этот смех – зовущий и одновременно захлопывающий многие двери. И всегда Кейтлин смотрела как бы поверх меня. Так смеются не развеселившись, а услышав злобную шутку.

– Да. У них был на этот счет молчаливый уговор. Он складывал дрова там, у стены.

Кейтлин показала на то место, где я обычно перелезал через монастырскую стену. Ну да, дрова я там видал. В детстве я карабкался на них, чтобы перемахнуть через ограду.

– Отдашь мне эту сосну? – спросила Кейтлин.

Я быстро соображал, как ответить. Распилить это дерево на дрова без бензопилы невозможно. Но прежде чем я успел возразить, Кейтлин добавила:

– А может, еще и ту заодно, если будешь ее валить. – Она показала на вторую сосну, повыше, которая росла на краю сада у дороги, в опасной близости от проезжающих машин. – Ненавижу холод… Рождественские каникулы лучше проводить в Нью-Йорке.

Я пообещал подумать, прикидывая, как выполнить ее просьбу. Однако в отсутствие бензопилы все варианты были нереальными.

– Ладно, – сказал я вопреки голосу разума. – Сделаем. Что-нибудь придумаю.

– Good[2]2
  Хорошо! (англ.)


[Закрыть]! – засмеялась она.

Попрыгав на месте, Кейтлин перешла на бег. Помахала мне и продолжила пробежку. Я смотрел ей вслед, не до конца сознавая, что пообещал и зачем. Топор оттягивал мне руки. На пальцах пузырились мозоли.

Тем утром я видел ее еще дважды. Она переоделась и широкими шагами спускалась вниз по склону. С распущенными волосами и в разлетающейся юбке она напоминала цаплю, которая, приземляясь, переносит свой вес назад, чтобы притормозить. Думаю, Кейтлин оба раза видела меня, но ни разу не помахала в знак приветствия. Она лишь откидывала волосы со лба и смотрела перед собой. Я провожал ее глазами, даже когда она уже давно исчезла из виду, и представлял, что она вернулась сюда на Рождество и с поднятым воротником и в теплой шапке осторожно спускается по запорошенному первым снегом холму. Я прямо кожей чувствовал холод. На ногах у Кейтлин сапоги с меховой опушкой, она бледней обычного, а на губах блестит бальзам от мороза…

– Что разулыбался? – внезапно раздался голос матери.

Ее приближения я не слышал. Она пришла сообщить, что отправляется в Монтурен. К багажнику дедова велосипеда мать привязала три картины, тщательно упакованные в пузырчатую пленку и газеты.

– Хочу их продать, – объяснила она. – Туристам. Может, заработаем немного.

На матери были большие черные очки, я видел их впервые. Ее голые плечи покраснели после двух дней на солнце.

– Заодно куплю засов для кухонной двери, – добавила она, вынимая из сумочки кошелек и тут же пряча его.

– Мам?

Она взглянула на меня. Мокрый от пота, я держал в руках первые поленья, наколотые для Кейтлин. Мои кроссовки были покрыты опилками.

– Что ты делаешь? – спросила мать.

Ее сумочка свисала в руке так низко, что почти тащилась по земле.

– Мам, почему дед рубил дрова для сестры Беаты?

– Дрова для сестры Беаты? – повторила она. – Кто тебе сказал такую чушь?

– Кейтлин. Он складывал их у стены. А сестра брала сколько нужно.

Мать перевесила сумочку через голову.

– Хм… Уж мне бы о таком наверняка было известно.

Она занесла ногу над педалью, но остановилась.

– Кейтлин? – переспросила с сомнением. – Дочь Рут? Ты что, ее видел?

Я кивнул.

– И где, говоришь, он складывал дрова?

– Вон там, где стена пониже. Сестре Беате только и оставалось, что перегнуться.

Мать взглянула туда, куда я показал, и рассмеялась:

– Точно, помню. Он иногда складывал там дрова. Говорил, на время. Неужто он и впрямь?..

Мать двумя руками ухватилась за руль велосипеда. Ее рот был приоткрыт, словно из него вот-вот вылетит удивленный возглас. Она сняла очки и посмотрела на меня, щурясь от яркого солнца. Потом снова надела их, все еще качая головой, и сказала, с нажимом на каждом слоге:

– И-ди-от!

Она не трогалась с места, словно не в силах прийти в себя от изумления. С веток у нас над головами шумно взлетела пара ворон. Между нами висела такая тишина, что слышно было, как хлопают их крылья. В конце концов мать перекинула ногу через раму, вывела велосипед на ухабистую садовую дорожку и поехала в город, неуверенно вихляя и выставляя коленки, как девчонка.

– Невероятно! – снова воскликнула она и исчезла за домом.

Через несколько секунд я увидел, как она съезжает с холма, крепко зажав скрипящие тормоза. Доехав до низкого места у стены, она чуть снизила скорость, но тут же вновь закрутила педали.

Мне удалось повалить и вторую, более крупную сосну. Крутое чувство – когда ствол, посопротивлявшись, наконец поддается и пушистая верхушка медленно валится на землю. Но распилить дерево на дрова – на это сил у меня уже не хватило.

Я пошел в дом выпить стакан газировки и, проходя мимо дедова дровяного сарая, придумал новый план. В сарае оставалось еще немного дров. Я доверху загрузил ими стоявшую у сарая деревянную тачку, осторожно, огибая ямы, вытолкал ее на дорогу и покатил к воротам монастыря.

Сестра Беата, должно быть, заметила меня издалека. Не успел я дойти и до середины подъездной аллеи, как она уже выскочила во двор – гораздо быстрее, чем можно было ожидать в ее возрасте. В мышиного цвета облачении и ортопедических ботинках, с любопытной гримасой на лице, она была похожа на маленькую крысу.

Кажется, она так удивилась, что потеряла дар речи, и я, к счастью, успел спокойно сказать:

– Я привез вам дров из запасов деда.

Последний раз так близко я видел монахиню на Рождество. На лоб ей спадала седая прядь – единственное доказательство того, что под чепцом действительно скрываются волосы. Края чепца колыхались на теплом ветру.

Отреагировала она совсем не так, как я ожидал.

– Это не твое дерево! – вскричала она. Подбородок ее дрожал, руки она неловко растопырила, словно у нее горели подмышки. – У тебя не было никакого права его рубить! Оно росло на общей дороге. А дрова твои мне не нужны!

– Зря ты это сделал, – сказала Кейтлин, когда я через полчаса отыскал ее у пруда. Она стояла в воде по щиколотку и, говоря, заходила все глубже и глубже. – Конечно, она не примет дрова. И из рук твоего деда не приняла бы. Он ведь никогда не приносил ей дрова. Она находила их – чувствуешь разницу?

– Я всего лишь хотел помочь.

Реакция монашки меня все-таки сильно задела.

– Знаю.

– И дело даже не в дровах. Она взвилась из-за того, что я срубил то дерево. А мозгов, чтобы заметить – дрова-то не сосновые, – у нее не хватает.

Кейтлин медленно повернулась ко мне, чуть разведя руки для равновесия. Вокруг ее лица вилась мошкара.

– Она просто разозлилась. Понимаешь, эта сосна ее как бы охраняла. Она стояла между ней и домом твоего деда. Теперь ее нет, и сестре Беате слишком хорошо вас видно.

– Да у нее крыша поехала! – рявкнул я и, услышав собственный голос, быстро обернулся на монастырь. Все было спокойно.

Кейтлин уже зашла в пруд по колено. Она нагнулась и пару раз провела кончиками пальцев по воде, словно расчесывая ее.

– Сестра Беата мне как бабушка, – сухо сказала она. – Она столько для нас сделала. Так что мы на многое закрываем глаза.

По ее тону я понял, что тема закрыта.

Кейтлин снова двинулась вперед, будто меня уже нет рядом, и внезапно со вскриком рухнула лицом в воду. Взметнулись брызги. Мощным баттерфляем она за несколько секунд достигла противоположного берега и, фыркая и откашливаясь, выбралась на сушу, оставив на мелководье след из черных облачков ила.

Я решил, что она про меня забыла, но ошибся. Не оборачиваясь, она крикнула:

– Ты дров-то наруби! А уж я наплету ей, что раздобыла их в другом месте.

К ВЕЧЕРУ мать вернулась. Нагрудный карман ее платья был набит долларовыми банкнотами. К багажнику вместо картин была привязана корзина с бутылкой шампанского, жареным кроликом в вакуумной упаковке и кексом. Я завидел мать издалека, из-за крутого подъема она шла пешком, и по походке было ясно, что настроение у нее хорошее.

– Американец! – принялась рассказывать она. – Картины ему безумно понравились. Решил, что возьмет все три, еще до того, как я назвала цену. Ну я и подумала: была не была! Представляешь, он даже не торговался! Теперь мне не терпится их с толком потратить…

Она переоделась в другое платье, еще короче и цветастей. Показала мне доллары. Мы пересчитали их вслух за столом на террасе и принялись мечтать, что хотели бы купить. Радостное оживление не сходило с лица матери, пока мимо медленно не проехала машина.

– Черт подери! – воскликнула она, провожая ее глазами.

Я не понял, что привело ее в смятение. Машину эту я раньше не видел. Гостей мы вроде бы не ждали. Водитель, видно, ехал в Лоран-ан-Гатин, как и многие по этой дороге.

– Что такое?

– А если они это увидят? Только стемнеет – и они тут как тут! Куда же спрятать деньги?

– Ты о чем?

– Арабы! Лезут буквально в каждый дом! В нижнем городе от них спасенья нет. Даже белье с веревки снимают! – почти шепотом объяснила мать.

Она прикрыла деньги обеими руками и вновь оглянулась на дорогу.

– Мама! – раздраженно сказал я.

– А что если они заявятся, когда мы дома? Вдруг у них ножи?

Она схватила деньги и побежала внутрь, поджав плечи, словно ожидая, что вот-вот пойдет дождь. На пороге она захихикала и помахала рукой.

– Эй, давай не отставай, а не то придет бабай! – пропела она и скрылась в доме.

Позже вечером я решил над ней подшутить. Спустился вниз в пижаме, натянул на голову балаклаву деда и взял фонарь, висевший над кухонной дверью. Час стоял довольно поздний, около одиннадцати, но на кухне было неожиданно светло от луны. Я широко распахнул дверь, погремел стульями и стал ждать.

Через пару секунд она уже стояла в свете фонаря, в длинной футболке и с секачом в руке. Я тут же рассмеялся, чтобы ее успокоить. Меня позабавило, что она забрала секач с собой в спальню. Хотя вообще-то мне стало не по себе: босая, с распущенными волосами, мать выглядела совсем беззащитной.

– Эй, давай не отставай, а не то придет бабай! – рассмеялся я. Думал, она облегченно выдохнет.

Но мать все не могла успокоиться. Ее то и дело била дрожь. Бледная как мел, она была попросту не в себе, и я просидел с ней далеко за полночь, занимая разговором. Поначалу болтали о всяком-разном, потом перешли на деда.

– Это все дом, – она показала на стены гостиной.

Чтобы не приманивать комаров, я зажег только торшер и настольную лампу с абажуром, они давали приглушенный свет. За окнами дул сухой ветер, а деревянные ставни открывались и закрывались, словно в нерешительности. Скрип петель отчего-то напоминал крики ночных птиц.

– Он изменился.

– Что значит изменился?

– Он нас больше не защищает.

– Можно установить сигнализацию.

– Нет, – сказала она, потирая плечо. – Это не поможет.

Ее глаз я не видел – торшер стоял у нее за спиной. Ко мне были обращены две черные впадины. Мать слегка наклонила голову, словно прислушиваясь к звукам, доносившимся из кухни и со второго этажа.

– Я здесь выросла, понимаешь? Этот дом полон воспоминаний.

– Но ведь так было всегда? – спросил я беззаботным тоном.

Налил третий стакан ликера из желтой бутылочки деда и вложил стакан ей в руки. Я был готов на что угодно, лишь бы загладить вину за свою дурацкую шутку.

– В этом году все иначе, – сказала она. – Совсем иначе.

– Из-за того, что деда больше нет?

– Из-за россказней. Из-за того, что люди болтают… из-за всяких сплетен. Здесь много чего произошло, Лукас. Ты и не догадываешься. Все уже в прошлом, только недоумки об этом вспоминают. Но теперь, после его смерти, все началось по новой.

– И все-таки почему мне нельзя об этом знать?

– О чем?

– Обо всем. О том, что произошло. Никто мне ничего не объясняет.

– Да я бы тебе рассказала – все от начала до конца… если бы сама знала наверняка. Но версии не сходятся. Я всегда верила словам твоего деда, а остальное считала слухами.

– Расскажи мне его версию.

Мать на несколько секунд зажмурила глаза, словно пытаясь подавить приступ мигрени.

– Пожалуйста! – настаивал я.

– Не могу.

– Почему?

– Я запуталась.

– Из-за того, что я тебя напугал?

– Из-за дров.

– Дров?

– Которые он оставлял у стены. Для сестры Беаты. Это непонятно. Это полностью меняет дело.

Она налила себе ликеру доверху, медленно и сосредоточенно, но под конец рука у нее дрогнула. Желтая, как моча, жидкость протекла между пальцами и закапала на пол.

– Ей не хватало дров на зиму.

– Знаю, – сказала мать, откинув голову.

Она размяла занемевшие ноги и снова скрестила их. Двигалась она неуверенно. Я отодвинул бутылку подальше, но она заметила это и забрала ее себе.

– Или он таким образом перед ней извинялся? – спросила мать, высоко вздернув брови.

В ее взгляде было что-то театральное. Она сделала пару глотков, прочистила горло, словно готовясь начать рассказ. И начала – только не тот, которого я ждал. Повторила давно мне известное – как она росла здесь, в этом доме, вдвоем с отцом, как все в городе знали ее. И как время от времени ее останавливали на улице, чтобы рассказать истории, которых она напрочь не понимала.

Не надо было ее перебивать, знаю, но я не сдержался:

– Истории про деда и сестру Беату?

Что было тому виной – мои слова или просто-напросто ликер, попавший не в то горло? Так или иначе, материны глаза наполнились слезами. Я не стал ее утешать – я с изумлением рассматривал эту женщину, которая на моей памяти не пролила ни слезинки. Мать казалась мне человеком веселым и оптимистичным, порой до легкомыслия: ее напрягали проблемы и печали окружающих. Когда атмосфера накалялась, она принималась дарить цветы, которые выращивала в маленьких глиняных горшочках на террасе. Обсуждать сложности ей и в голову не приходило, хорошенько выплакаться – тем более.

Не в силах найти подходящие слова, я показал на полную луну и заметил, что здесь она кажется намного больше, чем у нас в городе. И с опозданием понял, что машу рукой, в которой все еще зажата балаклава. Но мать не обратила на это внимания. Краем глаза я видел, что она старается скрыть слезы. Наверное, думала, что в полумраке их не видно, хотя как раз в темноте, при скупом свете, отбрасываемом лампами и луной, они блестели ярче.

– Я с ней сегодня разговаривал, – сказал я, надеясь увести разговор в другую сторону – от прошлого к настоящему, к этой комнате, этому лету и долларам у нее в сумочке.

– Правда?

– Точнее, говорила она, я слушал. Она взъярилась из-за той сосны, что я повалил.

– Этого следовало ожидать, – загадочно ответила мать. – Я сегодня еще думала тебя предупредить, но после той истории с дровами у стены решила, что, наверное, чересчур осторожничаю.

Она встала, пошла на кухню, высморкалась, одну за другой распахнула и снова со стуком захлопнула дверцы кухонных шкафчиков и вскоре вернулась с плошкой арахиса в руках.

– О чем это мы? – спросила она. – Я забыла.

– Мы говорили про деда и сестру Беату, – напомнил я.

– А, ну да. Про деда и сестру Беату.

Однако больше мать не проронила ни слова. Она молча сжевала орехи, а потом объявила, что устала. Я сказал, что могу переехать обратно в гостевую спальню, но она неожиданно ответила, что в этом нет нужды. Тряхнула волосами, одернула на плечах футболку и стала подниматься по лестнице – на удивление быстро.

Я пошел следом – проводить ее до спальни, но она резко остановилась и выразительно пожелала мне спокойной ночи. От матери разило сигаретами и ликером, во взгляде читались разом возбуждение и усталость, будто она только что вернулась с шумной вечеринки. Она преградила мне дорогу и чуть ли не силком затолкала в дедову спальню. Это меня озадачило, но я слишком устал, чтобы удивляться.

Я закрыл за собой дверь, растянулся на кровати и выключил свет, потянув за витой шнур у изголовья. Стояла полная луна, и в спальне было светлее обыкновенного. Играя со шнуром, я ждал, когда за тонкой стеной, отделявшей гостевую спальню от моей, наступит тишина. Но не дождался. За стеной что-то гремело и шуршало, и по скрипу половиц было ясно, что мать ходит по комнате.

Вдобавок мне не спалось. Слишком много всего произошло за день, чтобы можно было просто лечь и уснуть. Я закрывал глаза, но веки дрожали, как в детстве, когда я притворялся перед матерью спящим. Ноги я как-то неловко подтянул к животу, но и после перемены положения они отказывались спокойно лежать. Снизу все время доносился противный скрип ставень. Занавески на слуховом окне не было, и комнату заливал лунный свет. Он бил мне в глаза, и даже зажмурившись, я продолжал его видеть. На ум пришли рассказы о людях, завороженных лунным лучом, и я позволил ему себя заворожить. Выскользнув из постели, я пододвинул письменный стол под окошко, открыл раму, ухватился за край и вытянул себя наверх.

Впервые в жизни я оказался на крыше дедова дома. Я ступил на черную черепицу и не испытал и намека на головокружение. Казалось, если я поскользнусь, то легко смогу ухватиться за луну. В ее мягком свечении пустота, зияющая рядом, представлялась совершенно безопасной. От черепицы исходило тепло, и я воображал, будто карабкаюсь по спине гигантского добродушного зверя. Опираясь на руки, я подобрался к окну гостевой спальни с такой ловкостью, словно всю жизнь только и делал, что лазил по крышам. Ветер дул мне в спину, раздувая футболку, и от этого я казался себе еще невесомей. Волосы лезли в глаза, и я остановился, чтобы смахнуть их с лица.

Комната матери напоминала передержанный снимок. Яркие цвета ее покрывала и футболки, полоски на обоях резали глаза. Мать ходила по комнате. К окну она не поворачивалась, и мне были видны только ее спина и затылок, но по ее движениям я понял, что она что-то сортирует. На полу стопками лежали бумаги – документы, газетные вырезки, фотографии, письма. Мать вынимала их из картонных коробок, стоявших у кровати, внимательно изучала и клала в нужную стопку. В руке она держала зажженную сигарету и время от времени затягивалась, стряхивая пепел в кулечек из фольги. Откуда взялись эти коробки – неизвестно, я видел их впервые. Я попытался что-то прочесть, но не смог разобрать даже самых крупных газетных заголовков.

Немного поколебавшись, я решил рискнуть и высунуть голову подальше. Я переоценил свои силы, но понял это, лишь когда левая нога потеряла опору. К счастью, правая крепко упиралась в водосточный желоб, и мне удалось удержать равновесие, перенеся тяжесть на другое бедро. Хотя среагировал я быстро, мать услышала шум. Она испуганно выпрямилась и внимательно прислушалась, прижав руки к груди. Я притих и затаился, вцепившись онемевшими пальцами в черепицу. Ветер тем временем все злее трепал мою футболку. Мать же неуверенно оглядывалась, вслушивалась и вздрагивала от каждого скрипа кухонных ставень.

Только когда она опять погрузилась в разбор бумаг, я пополз к себе. Я просунул ноги в слуховое окошко и, нащупав под собой деревянную столешницу, вдруг заметил, какой вид открывается отсюда на монастырский сад. («Разве он не прекрасен, наш сад? – воскликнула Кейтлин, когда мы сидели у пруда. – Ты только посмотри на те три плакучие березы. Вон какие вымахали! А сестра Беата помнит, как когда-то сажала их в землю одной рукой».) После того как я срубил сосну, в листве образовался просвет, и через него был ясно виден двор монастыря.

На веранде в мягком свете лампы сидели Кейтлин с матерью. Кейтлин примостилась бочком на каменной скамейке под плющом, который, так и не добравшись до крыши монастыря, серпантином свисал со стены. Похоже, она что-то сортировала, точно как мать у себя в спальне: раскладывала и перекладывала, то и дело откидываясь назад, чтобы оценить результат. При этом она опиралась на руку, отставляя ее назад, как хрупкую птичью лапку. Она снова и снова что-то перекладывала и любовалась своей работой, а я все смотрел, не понимая, чем она занимается.

Рядом стояла Рут, ее мать, и рассматривала какой-то круглый предмет, лежавший на скамье. Я узнал ее по слегка сутулой спине («Будешь горбатым!» – грозила мне в детстве мать, когда я сутулился). Плохая осанка придавала Рут нечто мужское, что не вязалось с легкими узкими туфлями, выглядывавшими из-под ее джинсов. Она кивнула Кейтлин. Казалось, они обсуждали что-то, на что указывала Рут. Вокруг, свернувшись клубочком, спали кошки. На подоконнике кухонного окна мерцали, как звезды, три чайные свечки.

Рут то и дело исчезала из светового круга лампы. Она отходила к пруду, поверхность которого ясно блестела в лунном свете, и возвращалась с пучками чего-то длинного, похожего на голые ветви, – может, тростника? Кошки порой приподнимали голову, следя за ее передвижениями, и снова погружались в сон. Я пытался понять, зачем она туда ходит и что делает, но было слишком темно.

Чувствуя себя глубоко одиноким, я повалился на кровать.

Я понятия не имел, что лежало в коробках матери и чем Кейтлин с Рут в такой час занимались в саду. Объединяло их то, что все они дождались темноты, наступления ночи – словно специально, чтобы избавиться от меня.

В конце концов я заснул. Мне снилось, что я приехал сюда на поезде после рождественских экзаменов и, войдя в кузню, обнаружил на старом диване побелевших от холода мать и Кейтлин. Рыдая, они бросились мне на шею, не в силах вымолвить ни слова, но я понял, что они боятся зайти в дом.

Тогда, во сне, я принял два важных решения: во-первых, матери необходим сигнальный пистолет, а во-вторых, мне надо раздобыть новую бензопилу.