Текст книги "Падение"

РАНО УТРОМ я как бы невзначай и без стука зашел в спальню матери. Она лежала и читала газету.

– Я в Монтурен, ненадолго, – сказал я.

– Купи чего-нибудь на ужин, – отозвалась мать.

От коробок и вырезок в комнате не осталось и следа.

Я спустился на кухню, наполнил водой из-под крана пластиковую бутылку и, прихватив ее с собой, отправился по пастушьей тропе в город.

Порог оружейного магазина я переступал впервые. Я изо всех сил старался скрыть свою робость и направился прямиком к витринным шкафам, попутно кивнув продавцу, как старому знакомцу. Под мышкой я нес одну из картин деда – собирался продать ее на рынке. Чтобы освободить руки, я опустил ее на пол, прислонив к ножке шкафа. Слева у прилавка стояли двое парней – судя по всему, постоянные клиенты: они говорили о том, как подорожали патроны в последние месяцы. Хоть я и старался не смотреть на них, но заметил, как оба одновременно повернулись в мою сторону, умолкли и, не обменявшись ни взглядом, ни словом, улыбнулись мне. Я стал почти вплотную к витринам с товаром и продолжал следить за ними через отражение в стекле. Они вернулись к своему разговору, но поглядывали на меня. Это ужасно действовало мне на нервы. Вдобавок, разглядывая оружие в витринах, я осознал, что револьвер и пистолет – разные вещи, хотя всегда считал, что это одно и то же.

– …Уж лучше водяной пистолетик, – шмыгнув носом, сказал один из парней – тот, что пониже ростом.

Я сдвинул стекло, схватил первый попавшийся револьвер, переложил его из левой руки в правую и крутанул барабан, как это делают в кино. Револьвер оказался предсказуемо тяжелым. Выглядел я, должно быть, нелепо: паренек в баскетбольных кроссовках держит в руке оружие, явно не зная ни как его заряжать, ни как с ним обращаться.

Продавец по-отечески заботливо спросил, что мне нужно.

– Сигнальный пистолет, – хрипло ответил я.

Никто из присутствующих и бровью не повел. Но когда я извиняющимся тоном добавил: «Для матери», – все трое заулыбались.

Продавец жестом подозвал меня к запертым шкафам сбоку у стены. Отперев один, он стал показывать мне вещи, о существовании которых я и не догадывался. Он говорил о шумовых патронах и автоматической зарядке. Пока он объяснял разницу между пятью-шестью имеющимися моделями, их характеристики и относительные преимущества, я поглядывал на ценники. Ясно: все стоит дороже, чем я ожидал. Я бочком отошел от продавца, пообещав, что подумаю. В углу, где стояли те двое, вновь стало тихо. Они опять посмотрели на меня – с досадой, оттого что пришлось прервать разговор, но и с интересом.

– Вот и моя мать так же, – сказал тот, что повыше и постарше меня лет на десять.

Обращался он ко мне, и мне пришлось ответить ему взглядом.

В магазине было темновато. Лучи солнца проникали в помещение только через стеклянную входную дверь, и дальше середины уже требовалось дополнительное освещение. На потолке вразброс тускло мигали люминесцентные лампы. Разглядеть толком лицо говорившего я не мог. Он был светловолос, с мягкими чертами лица, в ярко-синем пиджаке от Армани с отвернутыми лацканами и отутюженной голубой рубашке.

– Боится одна на улицу выходить. Шестьдесят три года. Сил еще хоть отбавляй. Но окружи ее пятеро-шестеро – и что она сможет? Это же волчья стая. Отдаст все до последнего. Другого выхода нет.

Другие двое кивнули, хотя обращался он явно ко мне.

– Достаточно одной такой встречи. Один-единственный раз – и от страха уже не избавишься. Причем страшит ее не столько то, что произошло, – черт с ними, с деньгами, – сколько то, что могло произойти. То, что снится ей по ночам.

Теперь он стоял ближе, и я увидел его глаза – синие-синие, весело смотрящие на меня. От него пахло туалетной водой и мылом. Друг его кивал так энергично, что казалось, у него вот-вот оторвется голова. Надо ответить, подумал я, но парень продолжал:

– Она никогда не чувствует себя в безопасности. А вот лежи у нее в сумочке маленький пистолетик – другое дело. На крайний случай. Не настоящий, а так, чтобы как следует нагнать на них страху. О таких вещах обязаны заботиться сыновья. Сын, который защищает свою мать, – вот это мне по душе.

Продавец слушал его, положив руки на прилавок. От лениво крутящегося над головой вентилятора его шевелюра время от времени вставала дыбом.

– Сколько тебе лет? – поинтересовался светловолосый.

– Семнадцать, – соврал я.

Он кинул быстрый взгляд на товарища. Тот просиял; он казался непоседливее светловолосого, был ниже и одет поплоше.

– Слыхал? – обратился к нему светловолосый. – Семнадцать! Совсем еще юнец, а уже такое чувство ответственности!

Продавец чиркнул золотым кольцом по стеклянной крышке прилавка. Светловолосый немедленно повернулся к нему:

– Да ладно тебе, Рене, мы не станем придираться, правда?

Продавец быстро отвел взгляд и помотал головой. Он пригладил волосы, но едва отвел руку, как они вздыбились снова.

– Нельзя, Бенуа, понимаешь? – сказал он. – Продам несовершеннолетнему – мне конец.

– Ну это же не оружие, Рене! Это средство защиты! Да еще и для его матери.

– А она сама это средство защиты купить не может?

– Рене, я думал, мы решили не придираться!

Восклицание повисло в воздухе как вопрос.

– Ну ладно… – в конце концов пробормотал продавец. – Будем надеяться, я не влипну в историю. На вид-то парню и семнадцати не дашь.

– Очень даже дашь, – спокойно возразил Бенуа. – Он просто выглядит моложе из-за прически. Но ты приглядись к нему хорошенько. – В мою сторону повернулись три головы. – Представь его с обычной короткой стрижкой. Что ты теперь скажешь?

Продавец сверлил меня взглядом.

– Точно же, – убежденно сказал Бенуа, – семнадцатилетний парень.

Он подошел ко мне и кивнул на пистолеты, что показывал продавец:

– Дорого, да?

– Слишком дорого, – сознался я.

– А у тебя сколько с собой? – спросил темноволосый, все это время молчавший.

– Недостаточно.

– Недостаточно, Алекс, – бросил Бенуа ему через плечо.

– Ах вот как! – отозвался Алекс, снова шмыгнув носом.

Вентилятор над прилавком только попискивал, ничуть не облегчая духоту, туманом висевшую в магазине. Ноги увязали в ковролине, в воздухе пахло топленым жиром. Я хотел только одного – поскорей отсюда убраться. И уже пошел к двери, но тут Бенуа сказал:

– Бедняжка!

Из вежливости я замедлил шаг, потому что он опять обратился ко мне:

– Я про твою мать. Они ей угрожали?

– Нет, – торопливо ответил я. Вспомнил вчерашний вечер и почувствовал, как во мне, словно пузырь, раздувается горечь. – Они залезают к нам, только когда никого нет дома. И в кузню забрались. Бензопилу унесли.

Он сжал кулаки и стиснул челюсти.

– Я бы их… – подал голос Алекс, чтобы его поддержать. – И какой ты хочешь купить?

– Надо с матерью посоветоваться, – ответил я.

– Может, взглянешь и на другие? – предложил он. – Настоящие?

Продавец беспокойно заерзал.

– Он только взглянет! – повернувшись к нему, с нажимом сказал Бенуа.

Я покачал головой: в этом нет нужды. Подхватил картину, вполголоса попрощался и пошел к двери.

– Погоди, – сказал Бенуа, – Алекс тебе откроет.

Услышав свое имя, Алекс выпрямился, прошел мимо Бенуа, который шепнул ему пару слов, и провел меня до стеклянной двери магазина.

– Это картина? – спросил он, когда я уже стоял на тротуаре.

– Да.

– Ты художник?

Он попытался что-то разглядеть сквозь разрывы в упаковке. Стеклянная дверь бесшумно закрылась за нами.

– Нет. Мой дед был художник.

– Серьезно? Известный?

– Его звали Феликс Стокс, – сказал я, и он разинул рот.

– Феликс? Ты внук Феликса?

Его реакция меня удивила. Дед писал небольшие пейзажи – ничего выдающегося. А Алекс не походил на человека, тратящего деньги на живопись. Он снова открыл дверь магазина, просунул голову внутрь и крикнул:

– Он внук Феликса Стокса!

Бенуа вышел на улицу, и я снял упаковку:

– А я и не знал, что Феликс писал картины! – удивился он.

Здесь, на солнце, я заметил, что его волосы отсвечивают рыжиной. Подстрижен он был довольно коротко, но не так коротко, как Алекс, у которого под ежиком просвечивал череп.

– Оказывается, он был разносторонне талантлив, – сказал Бенуа. – Твой дед был человечище. Его облили грязью, но для нас он всегда будет примером и вдохновителем!

Они оба стояли передо мной, слегка нагнувшись, словно собираясь пожать мне руку. Наверное, ждали, что я расправлю плечи и скажу что-нибудь пафосное про деда. Но я ведь не имел ни малейшего понятия, о чем они говорят, и потому смутился, отвернулся и стал заикаться.

Видимо, они посчитали, что мне стыдно; Алекс легонько толкнул меня и сказал:

– Эй, да ты ведь не из тех, а?

Он сделал жест, смысла которого я не понял.

– Каких тех? – по-цыплячьи пискнул я.

– Тех, что притворяются, будто прошлого не существует? Что все позабыто?

К счастью, Бенуа, явно более тонкий, заметил мое смущение и пришел на помощь:

– Да конечно же нет, Алекс, парень просто осторожничает. Не знает, с кем имеет дело, и прикидывается дурачком. И разве можно его винить? Представь, сколько издевательств ему пришлось вытерпеть, когда он называл свое имя!

Я кивнул, не зная, с чем соглашаюсь.

– Могу тебя успокоить, – продолжил он. – Мы разделяем те же идеалы, что и твой дед. И хотим действовать как он – в интересах страны. Именно у таких людей, как он, мы учимся верности закону и чести. Так что помни: в случае чего ты всегда можешь обратиться к нам за помощью. Помогу, чем смогу.

Тем летом мы с Бенуа встречались еще много раз. Свой пижонский синий пиджак от Армани он больше не носил – наверное, даже ему было слишком жарко, но когда я вспоминаю Бенуа, то всегда вижу его в том пиджаке. Он очень шел к его глазам, ярко-синим, как пламя спиртовки.

ИЗ ОРУЖЕЙНОГО магазина я отправился на центральную площадь, где на террасах кафе сидели туристы. Распаковал картину и уселся с ней на землю. Мимо проходили люди – группками и поодиночке. Заметив картину, они окидывали ее взглядом, интересовались ценой и двигались дальше.

– Красиво! – сказала одна женщина с фотоаппаратом.

– Спасибо, – я с трудом шевелил губами.

Жара, казалось, исходила не от солнца, а от брусчатки мостовой. Тень, в которой я сидел, все съеживалась и съеживалась, и я перемещался все ближе к домам. В конце концов я оказался на пороге небольшой двери, ведущей в ресторанную кухню. Дверь была приоткрыта, и пахло жареным мясом. Со скуки я заглянул внутрь. На кухне работало человек семь, все арабы, за исключением шеф-повара, явно француза. Заметив меня, он захлопнул дверь.

Неужели я назначил слишком высокую цену? С каждым часом я злился все больше. Пересчитывал раз за разом деньги – все мои сбережения плюс несколько долларовых банкнот из тех, что вчера заработала мать; этого не хватало.

Пока я сосредоточенно считал, рядом остановилась стильная пожилая дама в брюках. В руках она держала зонтик от солнца.

– Сам написал? – спросила она с певучим акцентом.

– Да.

Вопрос вселял надежду. Но и она повернулась и двинулась дальше.

Около четырех я вновь запаковал картину. Карабкаться вверх по пастушьей тропе с нею под мышкой было нереально, и я пошел обычной дорогой.

Поначалу мне еще попадались люди. Мимо проезжали машины, во дворах вопили играющие дети. Но чем дальше в холмы я заходил, тем тише становилось вокруг. Между камнями кладбищенской ограды, напуганные моим шагами, юркали ящерицы. Обочина дороги заросла вьюнком. На колючей проволоке вокруг пастбищ пощелкивали электрические разряды.

Там, где луга сменялись каменистым лунным пейзажем, резко уходившим вверх по склону холма, на котором стоял монастырь, мне встретилась фермерша, тяпкой вырубавшая чертополох.

– Опять на каникулы приехал? – спросила она.

Я опустил картину на землю и ответил:

– Я работу ищу.

Она засмеялась.

Мы были знакомы: я не раз ходил к ней за яйцами. Она была моложе матери, но они учились в одной школе для девочек, только в разных классах.

– Работу? – повторила она. – У тебя же каникулы.

– Мне нужны деньги.

– Здесь работы не осталось, – она воткнула тяпку в землю, подняв облачко пыли. – Все места заняты. Нелегалами. Они много не просят, а спины у них крепкие. Если где еще и есть работа, так это в магазинах, за прилавком.

Она было отвернулась от меня, но я еще не закончил.

– А вы моего деда хорошо знали? – спросил я напрямик, не в силах придумать более дипломатичный способ ее разговорить.

Она выпрямилась и оперлась на ручку тяпки.

– Да, конечно. Мы были соседи. Какая печальная смерть – вот так, посреди зимы, в холода.

– А вы давно его знали?

Я ожидал в ней какой-то перемены – что она тут же примется рубить чертополох или начнет вешать мне лапшу на уши. Но она дружелюбно посмотрела на меня и улыбнулась.

– Всю жизнь, – только и ответила она.

Метров через пятьсот мне встретилась Кейтлин. Я думал, что она просто поздоровается со мной и пойдет своей дорогой. Но она замедлила шаг.

– Это его?

– Да, это дед написал.

– Покажи?

Я снял уже надорванную в нескольких местах упаковку. Кейтлин уставилась на картину.

– Очень типично для него, – сказала она. – Весь этот свет.

Я попытался взглянуть на картину свежим взглядом. Сто раз ее видел: пейзаж как пейзаж, ничего особенного. И другие работы деда были очень похожи на эту.

– Ты что, не видишь? – воззрилась на меня Кейтлин. – Похоже на передержанный снимок. Видишь эту белую краску поверху?

– Да, – глуповато кивнул я.

Кейтлин умолкла, но изумленно разглядывала меня, словно встретила впервые.

– У тебя такой удивленный вид! Послушай, ты и вправду ничего не знаешь!..

Эти слова ошеломили меня: я ведь сперва подумал, что она говорит о живописи.

– Да… то есть нет, – промямлил я, не в силах придумать ничего лучше.

Кейтлин повернулась и пошла.

– Я за газировкой, – бросила она. – Вернусь – покажу тебе монастырские подвалы. Тогда поймешь, о чем я.

Я снова обернул картину в бумагу – точнее, в то, что от нее осталось.

– Есть более короткий путь с холма, – крикнул я вслед Кейтлин. – По пастушьей тропе.

– Знаю, – отозвалась она и скрылась из виду.

Я поднимался дальше. В висках пульсировала кровь. Голова горела, как вспыхнувший факел.

Я прождал Кейтлин несколько часов, но так и не дождался – и сообразил, что она, должно быть, вернулась домой по пастушьей тропе.

К концу дня, собравшись с духом, я отправился в монастырский сад. Пробираясь туда, я нервничал сильнее обычного. Очень уж не хотелось наткнуться на сестру Беату, и я то и дело нырял в кусты, чтобы прислушаться. Монастырь был окутан странной тишиной. Где искать Кейтлин, я не знал.

По наитию я направился к северной стороне монастыря, к тому крылу, где была трапезная. Проходя мимо маленького кладбища с белыми крестами, я вдруг понял, чем занимались вчера вечером Кейтлин и Рут: на пяти крестах висели венки из растущего у пруда тростника. Сплетены они были искусно и украшены побегами плюща. Непонятно, как им удалось размягчить тростник для плетения. Но я не стал терять время и заходить на неогороженное кладбище, чтобы рассмотреть венки поближе. Я подкрался к окну, где в прошлый раз подсматривал за танцем Кейтлин, и убедился, что интуиция меня не подвела: Кейтлин танцевала. Хотя мне не терпелось увидеть подвалы, я устроился у стены и приник к щели в ставнях.

На этот раз она танцевала по-другому – легче и не так мудрено. Она вращалась и взмывала в воздух, в полете быстро скрещивая и разводя ноги, как ножницы. А главное, на этот раз звучал магнитофон: фортепьянная музыка – летняя, легкая, как пенящееся пиво. На Кейтлин была белая блузка с длинными, схваченными у запястья рукавами, а поверх – небрежно надетый черный сарафан. Словно школьница в знак протеста криво напялила форму. Вокруг нее играли с залетевшими снаружи соломинками кошки.

Я засмотрелся на эту картину и оказался совершенно не готов к внезапной перемене – сначала в музыке, которая обрушилась, как башня, и зазвучала низко, глубоко, зловеще, а потом и в танце: Кейтлин упала. По-настоящему. Она упала и продолжала падать снова и снова. Каждый раз она поднималась, в точности повторяя рисунок своего падения и пренебрегая силой тяжести, будто была прикреплена резинкой к потолку. Это было похоже на отскакивающий от пола мяч. Казалось, я снова и снова прокручиваю какой-то странный видеоролик.

Это было неуютное зрелище: танец явно причинял Кейтлин боль. Репетиция затягивалась. Даже поверх музыки слышно было, что Кейтлин слишком громко и тяжело дышит. Поднималась она все медленнее и натужнее. В конце концов она осталась лежать, растянувшись на полу кляксой.

Я вскочил, подошел к высокому двустворчатому окну и распахнул ставни.

– Лукас! – воскликнула Кейтлин.

Мягко, как кошка, она поднялась, подошла к магнитофону и выкрутила громкость в ноль. Она провела рукой по волосам, и по ее мечтательному взгляду я понял, что вернул ее к реальности, о которой она на время забыла.

– Что ты делаешь? – оторопело спросил я.

Не меньше падения меня напугало то, что она могла вот так спокойно встать и подойти к магнитофону.

– Танцую, – ответила она.

– Разве это танец? Мне показалось, тебе плохо.

– Так и есть.

– Я думал, ты уже не встанешь, так тебе больно.

– Да нет, мне не больно. Я ничего не могу с собой поделать: когда я танцую собственную хореографию, меня всегда тянет к земле. Чтобы танцевать, я должна падать.

– Когда ты в прошлый раз сказала, что танцуешь, я думал, ты балерина. Балетные туфли, пачка и тому подобные штуки.

– Я не балерина. Я танцую.

– Модерн?

– Называй как хочешь. Начинала я и правда с классики – «Лебединое озеро» и всякое такое. Стоптала гору пуантов. Теперь пытаюсь делать что-то свое.

– Здесь? В трапезной?

– Здесь идеальный пол. Ясень, половицы на половицах, никакого бетона внизу. Он амортизирует, это важно, чтобы кости не переломать. Мне нельзя рисковать – нога еще не восстановилась.

– А что случилось?

– Я танцевала с одной нью-йоркской труппой. На публику. Сделала простое плие и почувствовала острую боль в щиколотке. Хлопок, будто пробка вылетела из бутылки. Я дотанцевала – и уже за кулисами увидела, что нога раздулась вдвое. Из-за этой гадской травмы я не смогла в этом году поступать.

Ее волосы были мокрыми от пота. Пекло в трапезной стояло невыносимое. Заметив, что мне тоже нехорошо от жары, Кейтлин выглянула в коридор проверить, нет ли поблизости сестры Беаты.

– Я обещала показать тебе подвалы, – сказала она. – Там сейчас прохладно.

Подвалы оказались просторными и сухими, высокие окна были разбиты местами и ужасно грязны: можно было лишь догадываться, что проблески зелени за стеклом – это растущая у стен трава. Хоть свет сюда и попадал, передвигаться было сложно: на каждом шагу я натыкался на мебель, какие-то коробки, стопки газет… В памяти всплывали смутные картины, но я ничего толком не узнавал; знакомыми казались лишь прохладный запах влажной земли и затхлый воздух.

Я надеялся, что Кейтлин будет показывать мне подвалы один за другим, не спеша, даст время привыкнуть к полутьме. Но она, похоже, торопилась. Открывала одну дверь за другой, включала свет там, где было проведено электричество, и шагала вперед, не дожидаясь меня. Мне не позволялось ни задавать вопросы («Тихо ты! Над нами кухня – сестра Беата услышит!»), ни к чему-либо прикасаться («От нее ничто не ускользает, даже отпечатки пальцев в пыли»).

Кейтлин двигалась быстро, и по тому, как уверенно она подходила к выключателям и дверям, было ясно, что она здесь не впервые. Я шел за ней по пятам; вместе мы походили на парочку грызунов, вынюхивающих пищу.

Мы добрались до самого дальнего подвала с лестницей в сад, который был немного выше остальных, и вдруг рядом раздался какой-то звук. Я подскочил от неожиданности; что-то резко взмыло вверх и тут же рухнуло вниз. От испуга я неловко шагнул в сторону, зацепился ногой за стремянку и натолкнулся на Кейтлин плечом. Это было все равно что стукнуться о стену или о ствол дерева: она даже не шелохнулась.

– Что это? – прохрипел я.

Из-за листа фанеры, из которого была выпилена пара кусков, слышались неровные судорожные звуки. Совсем близко. Я восстановил равновесие, но не двигался с места, боясь наступить на что-то мягкое и теплое и раздавить его.

– Голубь, – ответила Кейтлин.

И тут же рядом, подняв облако пыли, мелькнули серые крылья и широкий хвост. Птица была жемчужно-серая, крупная и старая, с грязными перьями. Взлететь бедняга не мог: его лапки запутались в промасленном кухонном полотенце.

– Он здесь уже четыре дня, – сказала Кейтлин. – Я пыталась его поймать, чтобы выпустить, но не смогла.

– Как он сюда попал?

– Не знаю. Я случайно его нашла. Наверное, влетел в форточку.

Кейтлин велела мне встать у лестницы, ведущей в сад. Я подчинился, еще не до конца оправившись от испуга. Она захлопала в ладоши, чтобы погнать напуганную птицу в мою сторону.

– Приземлится – хватай его.

Чтобы не спугнуть птицу, я одними губами прошептал «о’кей».

Кейтлин щелкнула пальцами. Голубь испуганно взвился в воздух и приземлился в полутора метрах от меня. Сделал он это грациозно, словно дама в вечернем платье, но теперь я заметил, что стоит он нетвердо: вероятно, мечась по подвалу, переломал свои красные, тонкие, как веточки, лапки. Его горло быстро пульсировало, на глаза время от времени опускалась серая пленка. Бедняга так очумело глядел, что я испугался, как бы он не бросился клевать меня в шею или в глаза.

– Чего же ты ждешь? – прошептала Кейтлин.

Я сделал обманное движение. Голубь взвился, метнулся от меня прочь, натыкаясь на все подряд, и спрятался за стеллажом.

Кейтлин громко вздохнула. Она подождала несколько секунд и снова приблизилась к голубю.

– Ну поди же сюда, – позвала она, словно разговаривая с одной из своих кошек. – Мы снимем с тебя полотенце.

Мы сделали еще несколько попыток. Стало только хуже. Голубь совсем обезумел от страха, он бился о стены и врезался головой во все, что попадалось на пути.

– Мы хотим тебе помочь! – певуче уговаривала Кейтлин, но птица панически била крыльями от одного звука наших голосов.

И хотя Кейтлин этого и не говорила, я почувствовал по ее тону, что в неудаче она винит меня.

За стеной вдруг раздались шаги.

– Кейтлин? – позвал кто-то.

Это сестра Беата прибежала на шум.

Кейтлин махнула в сторону лестницы, приказывая мне убраться отсюда через сад.

– А что мой дед? – прошептал я. – При чем здесь он?

– Ни при чем! – отрезала она.

Монахиня приближалась. Я поднялся по ступенькам и остановился в нерешительности.

– Ни при чем, говорю тебе. Иди уже!

Я взялся за ручку двери. Зимние дожди прибили к порогу гравий и листья. Упираясь одной рукой в косяк, я рванул ручку на себя. Дверь со скрежетом поддалась.

Вечерний зной окутал меня, словно мех. Трава и земля приходили в себя от жгучего солнца. Пока я стоял, давая глазам привыкнуть к свету, я начал догадываться, что произошло. Она хотела испытать меня, и я не прошел испытания.

Я пересек сад и побрел домой. Дурацкая нерешительность! Ведь я легко мог схватить голубя. В детстве у меня всегда жили хомяки, потом кролики, и взять в руки дрожащее живое существо было привычным делом.

Но другое не давало мне покоя: меня использовали. Кейтлин заманила меня в подвал обещанием рассказать про деда, но это была лишь уловка. На самом деле ей нужно было, чтобы я помог ей поймать птицу. От этого подозрения я заершился. Такое ощущение, что Кейтлин – часть всеобщего заговора, так же как все остальные – Алекс и Бенуа, фермерша с тяпкой и Надин, мать и сестра Беата…

Я прошел по всему дому и распахнул все двери, одну за другой. Ничего, кроме пыльных комнат, я не обнаружил. Перед глазами у меня по-прежнему метался голубь.