Текст книги "Свет праведных. Том 2. Декабристки"

Барабанная дробь, пробудившая Софи, прокатилась по ее телу, словно тяжкий воз. Она открыла глаза – справа от нее Наталья Фонвизина, слева – Лиза Нарышкина, обе еще спят на своих тюфяках. В палатке ужасно воняет козлиными шкурами. У входа мужик… что он говорит-то? А-а-а, воду принес, наверное!

– Вот вам вода, барыня!

Каждое утро кто-то из бывших каторжников приносил дамам для омовения ведро воды.

– Ох, уже… – Нарышкина потянулась. Какие толстые у нее руки!

Наталья тоже проснулась, зевнула, как кошка, и принялась рассказывать сон, в котором какой-то незнакомец спасал ее во время наводнения, вот он затащил ее на плот, вот он сорвал с нее рубашку, чтобы сделать парус… Пока эта болтунья трещала, как сорока, Софи втащила ведро в палатку и, оставшись в нижней юбке и ночной кофточке, стала мыть лицо, руки, шею… Наташа так внезапно умолкла, что Софи невольно оглянулась. Лицо у Фонвизиной было испуганным.

– Ах, Господи! – воскликнула она. – Вы, кажется, поранились! Вон там, там – около уха…

Софи провела тыльной стороной кисти по щеке.

– А-а, это, это я знаю, – вяло отозвалась она. – Упала вчера вечером на прогулке, поцарапалась, пройдет.

– Ничего себе поцарапалась, – вступила в разговор Нарышкина. – Это, милочка моя, не просто царапина, вот сами поглядите!

И протянула Софи зеркало. В овальном стекле отразилось усталое лицо с запавшими красными глазами, на правой щеке – вздувшийся кровоподтек. Жалкий и вульгарный вид побитой мужиком бабы. Софи резко оттолкнула зеркало. Перед нею мгновенно встала вчерашняя ужасная сцена, и ее накрыла волна жгучего стыда. На этот раз Николай пал так низко, что больше ей мужа не простить! Но даже ненавидеть его было выше ее сил. «Чужой, чужой, – молча твердила она, – чужой! А собственно, разве он был для меня когда-нибудь кем-то другим? Вся жизнь – следствие одной ошибки! И эти люди, эти люди, которые меня окружают, которые меня судят, которых я не терплю и перед которыми обязана носить маску! Этот странный, этот идиотский караван – он приведет меня Бог знает куда!.. Этот эскорт из преданных женушек!.. Я с ума сошла или весь мир потерял рассудок?..» Между ею и двумя женщинами – о, какие любопытные у них мордочки! – встала плотная пелена слез… Ее слез…

– Надо бы вам приложить к лицу ломтики свежего огурца, – озабоченно посоветовала Наталья Фонвизина. – Помогает, проверено!

По телу Софи пробежала нервная дрожь. И она, думая только о том, как бы скорее избавиться от этих назойливых бабенок, пробормотала:

– Да-да… я сама знаю, что надо делать!..

– Господи, помилуй! Да чего ж вы сердитесь-то по пустякам? Я ведь только добра вам хочу! – плаксиво пропищала Фонвизина.

– Если вы желаете мне добра, оставьте меня в покое!

– Послушайте, Софи, если у вас такое дурное настроение после вчерашней прогулки, зачем срывать его на нас? – возмутилась Нарышкина. – И не спорьте, не спорьте: я слышала, как вы уходили!

– А я слышала, как вы вернулись! – вмешалась снова Фонвизина.

– Словом, вы по очереди за мною шпионили! – вскричала Софи.

Она распалилась и готова была к ссоре, но Наталья вдруг охнула, обернувшись к двери, стыдливо прикрыла полными руками распахнувшуюся на груди ночную кофточку и воскликнула:

– Ах, сударь, не входите, пожалуйста! Мы одеваемся!

Но лейтенант Ватрушкин уже стоял на пороге.

– Госпожа Озарёва, – сказал он, откашлявшись и приняв таинственный вид. – Генерал Лепарский просит вас немедленно явиться к нему.

– Что произошло? – удивилась она.

– Не могу знать. Но это весьма срочно. Извольте следовать за мной.

Софи подняла волосы, скрепила их на макушке гребнем, накинула пелерину и вышла из палатки. В утреннем тумане просыпался лагерь. Унтер-офицеры тормошили вялых, толком не проснувшихся солдат. Там и сям мелькали китайскими тенями буряты на своих маленьких лошадках. Добравшись до комендантской палатки, Софи прямо у входа наткнулась на Лепарского – одетого и обутого по всей форме. Взгляд у генерала был непривычно тяжелым, будто свинцом налитым. Лицо надутое.

– Мадам, – сухо сказал он, едва завидев Софи. – Мадам, ваш муж бежал сегодня ночью.

Софи застыла как громом пораженная, все мысли разом вылетели у нее из головы. Опомнившись, она пробормотала:

– Бог с вами, генерал, такого просто быть не может!

– Может-может, сударыня! Мы только что обнаружили его исчезновение. Его соседи по палатке Свистунов, Алмазов и Лорер клянутся, что не слышали, как он выходил наружу. Наверное, и вы станете утверждать, будто слыхом не слыхали о его планах?

– Но я и на самом деле ничего подобного не знаю!

– Когда вы говорили с мужем последний раз?

Она хотела было солгать, но передумала, решив, что кто-то, вполне возможно, видел ночью их с Николаем, и Лепарский, зная об этом, попросту ее испытывает. Высоко подняв голову, Софи отчетливо произнесла:

– Я встретила Николая Михайловича вчера вечером после сигнала ко сну на берегу реки.

Признание стоило ей дорого, теперь нужно было перевести дыхание, как после физического усилия.

– И ваш супруг ничего не сказал вам такого, что позволило бы вам предположить… – начал ворчливым тоном генерал.

– Нет, – перебила его она.

Комендант нахмурился.

– Вы лжете, сударыня! Ваш муж не мог принять такого решения, не предупредив вас! Либо он предлагал вам бежать вместе с ним, но вы отказались, либо бежал поначалу один, но сказал вам, где станет скрываться, дабы вы присоединились к нему спустя какое-то время.

– Что за чушь! – воскликнула Софи.

– Позвольте! Никакая не чушь! Напротив, все очень логично! Признавайтесь, мадам!

Чем громче говорил генерал, тем меньше слушала его Софи. Из всей этой суматохи ее интересовало только одно: Николай исчез. Сбежал. Скорее всего, потому, что она дала ему понять, насколько он ей отвратителен. Но она не сожалеет об этом. Вчерашним своим поступком (ее передернуло) он лишил ее способности к снисхождению. К прощению. Нет, она не простит! Сохраняя ледяное спокойствие, она пожелала в душе, чтобы мужа никогда не поймали и чтобы она никогда больше не услышала о нем. Ну а если он погибнет? Прислушалась к себе… Ничто в ней не шевельнулось, ни малейшего волнения она не испытала при этой мысли. Он сбежал, а она зато теперь чувствует себя свободной! Она, не дрогнув, выдержала взгляд генерала, и тот забормотал, едва ли не со слезами на глазах:

– Надо было тогда оставить всем кандалы! Как мне теперь оправдываться перед императором?.. Политический заключенный сбежал между Читой и Петровским Заводом! Каково!.. Кошмар, бесчестье для меня!.. Чем заканчивается моя карьера!.. Но мы его поймаем, пойма-а-аем! Я уже отдал приказ! Мы его схватим – живым или мертвым!.. Мне доставят его – живым или мертвым, слышите?

Софи не узнавала Станислава Романовича: неужели боязнь, что его уличат в служебном промахе, могла превратить такого умного и великодушного человека в тупого и бездушного администратора? Решительно, в России страх перед власть имущими стала ядом, разъедающим даже самые закаленные души…

– Вы поймите, сударыня, я ведь стараюсь узнать подробности в его же интересах! – продолжал настаивать Лепарский. – Хотелось бы избежать худшего!..

– Да успокойтесь же, ваше превосходительство, – поморщилась она. – И поймите, говорю же, поймите вы раз и навсегда: мой муж не предупреждал меня, что собирается бежать. Может, вам и кажется это странным, но, тем не менее…

– Тогда о чем же вы вчера ночью, так сказать, беседовали? – не унимался генерал.

Софи минутку поколебалась и ответила:

– Да так… поспорили… тягостный оказался спор…

– Еще бы! Если беседовать о побеге! – воскликнул комендант.

Она не ответила – какой смысл? Лепарский прикрыл глаза, веки у него были увядшие, в темных бороздках. Потом уставился на щеку Софи. Генерал внимательно смотрел на синяк и, скорее всего, припоминал все, что ему рассказывали в Иркутске по поводу этой молодой женщины и ее крепостного слуги Никиты. С лица его исчезло раздражение, во взгляде засветилось лукавство.

– Понятно-понятно… – прошептал он с таким видом, словно ему и впрямь что-то стало понятно.

Для Софи этот разговор становился все мучительнее. Но тут в палатку вбежал Ватрушкин. Наскоро вытянувшись и отдав генералу честь, как это положено у военных, страшно взволнованный на вид лейтенант заорал дурным голосом:

– Ваше превосходительство, один из бывших уголовников тоже исчез! Наверное, сбежал! И, наверное, они сбежали вместе где-то около часу ночи! Украдены съестные припасы из фургона с провизией!

Лепарский вмиг воспламенился снова. Теперь глаза его полыхали гневом.

– Усилить патрули! – взревел он. – Объявить общий сбор!

Ватрушкин развернулся кругом и с такой скоростью вылетел из палатки, будто его сдуло порывом ветра. Лепарский ссутулился, заложил руки за спину, уперся подбородком в грудь и принялся тяжелыми шагами мерить палатку. Порой он искоса бросал взгляд по сторонам и начинал пыхтеть в усы. На складном столике была разложена карта Сибири, по которой красным карандашом был вычерчен маршрут этапа. В глубине стояла походная, раскладная же, кровать, одеяло было откинуто, над кроватью к полотну, представлявшему собой стену палатки, было прикреплено католическое распятие.

– Я могу идти? – спросила Софи.

– Не-е-ет! – завопил Лепарский.

Она пододвинула к себе стул и села. Он продолжал бегать туда-сюда, похожий на молчаливого, но злобного и настороженного льва. Снаружи били в барабаны, отдавали приказы… Наконец вернулся Ватрушкин и доложил:

– Люди построены, ваше превосходительство.

– Сейчас поговорю с ними, – ответил Лепарский. И, повернувшись к Софи, добавил: – А вам, сударыня, следует оставаться здесь.

Они с лейтенантом вышли, генерал остановился на площадке, где были выстроены арестанты. С того места, где находилась Софи, ей через откинутый полог, обозначавший дверь палатки, было хорошо видно все происходящее: заключенные, стоявшие по стойке «смирно», их жены, собравшиеся в стайку справа от шеренг, позади всех – бывшие уголовные каторжники, которых использовали как слуг. Окружали площадку вооруженные солдаты.

– Господа, – начал комендант звучным голосом, – один из вас сбежал сегодня ночью. Речь идет о Николае Михайловиче Озарёве, в организации безумного своего предприятия положившегося на помощь бывшего заключенного по уголовному делу Филата.

В ответ на слова генерала по рядам декабристов прокатился удивленный шепоток. Мужчины склонили головы, опустили глаза. Женщины, напротив, выпрямились и засуетились, от чего взметнулись волны широких юбок, замелькали сборчатые рукавчики и гофрированные воротнички, заблестели под солнцем промытые волосы…

– Поиски Озарёва и Филата уже начались, – продолжал между тем Лепарский, – и я предлагаю сто рублей тому, кто поймает их, и по двадцать каждому, чья информация будет способствовать расследованию случившегося. Этот побег наносит урон чести вашего сообщества, потому долг любого из вас помочь мне найти беглецов. Вот какое решение я принял: мы остаемся здесь, в этом лагере, в течение двух суток, чтобы дождаться результатов первых облав. Если в течение сорока восьми часов Озарёв и Филат не будут пойманы, мы снова отправимся в путь, но буряты станут и дальше прочесывать окрестные леса, потихоньку двигаясь в арьергарде. Вплоть до нового приказа я запрещаю свидания жен с мужьями, равно как купанья в реке и прогулки за пределами лагеря.

Дамы запротестовали.

– Наши мужья не имеют никакого отношения к этому побегу! – кричала Мария Волконская. – При чем тут они, да и мы? Почему они, да и мы, почему все должны отвечать за совершенное кем-то одним?

– Если уж кто-то и мог бы отсоветовать кому угодно бежать, так это его жена! – добавила Полина Анненкова. – Следовательно, нет никакой логики в том, чтобы запрещать этим господам (она указала на строй декабристов) встречаться с нами!

– Но вы забыли, сударыня, что беглец именно что женатый мужчина!

– Как сказать… – вздохнула Елизавета Нарышкина.

– Да-да, мы-то надеялись, что ваше превосходительство способны понять различия между окружающими вас семьями! – подлила масла в огонь Мария Волконская.

Софи поняла, что с этого дня она окончательно превратилась для всей их маленькой колонии в паршивую овцу, но объявленная война показалась ей все-таки лучше той глухой враждебности, какую она чувствовала по отношению к себе до сегодняшнего дня, уже так долго…

– Не желаю слушать никаких комментариев! – ревел, налившись кровью Лепарский. – Лейтенант Ватрушкин! Сопроводите этих дам к их местам жительства и проследите, чтобы они не выходили за границу дозволенного им участка территории.

Затем, чтобы положить конец спорам и выяснениям, он повернулся и ушел в свою палатку. Проходя мимо Софи, генерал сделал вид, что ее не замечает. Сел на край кровати, охватил голову руками и весь обмяк, как будто от страшной усталости. Софи слышала, как он бормочет:

– Какой ужас!.. Какой ужас!.. Нет, это просто ужас…

Наконец, комендант поднял на нее безжизненный взгляд.

– А-а-а, вы еще тут? Можете уходить…

И позвонил в колокольчик. Явились два солдата и отвели Софи на отведенный женам декабристов участок.

Дамы, видимо, решили, что еще успеют насидеться в помещении, а пока они кучкой собрались на свежем воздухе у входа в ее палатку и издалека наблюдали за тем, как в сопровождении эскорта к ним подходит госпожа Озарёва. А она шла, словно подозреваемая в зал суда. Посторонятся ли они, чтобы освободить ей дорогу? Нет, сделала еще три шага – и ее окружили. Мария Волконская с горевшими праведным гневом глазами приняла царственную осанку и воскликнула:

– Ну что? Ваша душенька довольна? Из-за этого проклятого побега наше путешествие, которое могло быть для всех сказочным, волшебным, превратилось в бедствие! И, может быть, все наше будущее в Петровском Заводе теперь погублено!

– Я сожалею об этом, как и вы все, – сдержанно ответила Софи. – Но ответьте: разве не нормально, когда узник желает сбежать из тюрьмы?

– Нормально, если он ищет личной свободы, ибо стремится воспользоваться ею, чтобы служить своим политическим идеалам! К несчастью, здесь отнюдь не тот случай.

– С чего вы взяли?

– Да вы сами дали нам это понять!

– Я? Каким образом? Когда?

– Каждый день понемножку – всем своим поведением.

Софи отшатнулась, но тут же гордо выпрямилась, хотя снести оскорбление было непросто. Щеки ее слегка покраснели – так, будто она по нечаянности раскусила стручок кайенского перца.

– Вам просто нечем занять себя, – с негодованием сказала – как выплюнула – она, – вот потому и живете сплетнями да слухами!

– О-о-очень легко называть слухами истину, которая вам неудобна! – отпарировала удар Елизавета Нарышкина. – Между тем, все факты налицо!

– Хотела бы я знать, что за факты, – усмехнулась Софи. – Требую уточнений!

– Оставьте, Лиза! – сказала Александрина Давыдова. – А вам я скажу, что бывают такие мерзкие поступки, о которых ни одна порядочная женщина не станет говорить, чтобы не испачкать свой рот!

– Нет, я ей скажу все-таки, я скажу! – заволновалась Наталья Фонвизина. – Я ей скажу, что она сделала своего мужа несчастным! Бедный, бедный Николай Михайлович! Такой благородный, такой достойный человек! Кого же уважать, как не его!

– Побег Николая Михайловича – это не побег к надежде, а попросту акт отчаяния, – вздохнула Каташа Трубецкая, промокнув уголки глаз кружевным платочком.

– О да, о да! – поддакнула Полина Анненкова. – Он бежал так… так… как будто решил покончить с собой! Чтобы не терпеть больше непомерного горя, которое вы причинили ему своим равнодушием!

Нападали со всех сторон. Софи повернулась разок вокруг своей оси среди всей этой травившей ее дамской своры и подвела итог:

– Мои отношения с мужем – мое личное дело. Больше ничье!

– Ежели бы мы не были обречены на то, чтобы жить вместе, уж поверьте, я не стала бы вмешиваться в ваши грязные истории! – презрительно бросила Мария Волконская.

– Но нельзя же, право, допустить, чтобы ваши любовные разочарования отражались на судьбе всего нашего сообщества! – поддержала подругу Елизавета Нарышкина, делая акцент на каждом слове.

Ошеломленная яростью, с какой недавние приятельницы теперь нападали на нее, Софи плохо слышала суровые и пышущие ядом обвинения, которые сыпались на нее одно за другим. Да, впрочем, и не старалась услышать. Она с убийственным любопытством рассматривала этих фурий, на которых декабристы молились как на «ангелов», которых воспевали Пушкин и Одоевский. Конечно же, сложенные поэтами гимны вскружили им головы, и они стали и сами слагать легенды о себе – о примерных женах, о русских женщинах, способных вызвать один лишь восторг. Они выказывали свою преданность несчастным каторжникам, одним глазком постоянно заглядывая в будущее: а как их оценят потомки? И стали мегерами, желая выглядеть святыми подвижницами!

– Вы образцы добродетели, – прошептала она, – но, тем не менее, у вас нет права меня воспитывать и давать мне уроки нравственности!

– Никто из нас не претендует на то, чтобы служить идеалом, – холодно возразила Наталья Фонвизина. – Но мы, по крайней мере, не даем оснований сомневаться ни в нашей порядочности, ни в нашей верности мужьям. Мы всем ради них пожертвовали!

– О да! Вот это – конечно же! Всем! Включая даже детей! Ваших детей, которых вы бросили в России! – Софи так громко это крикнула, что едва не сорвала голос, ей показалось, что глотку-то уж точно ободрала. Но, найдя чем уколоть их, она уже не могла остановиться, она упорствовала, она была опьянена собственной смелостью, она кричала и кричала в каком-то исступлении с ощущением, что это она втаптывает всех этих самодовольных бабенок в грязь, а вовсе не они ее.

– Да! Да! Да! Вы побросали их там, а тут наделали новых! Запросто! С легким сердцем! Скорей, скорей, лишь бы скорей забрюхатеть! Разве не так, госпожа Муравьева, разве не так, госпожа Давыдова, а вы что скажете, госпожа Фонвизина и княгиня Трубецкая, разве не так? Может быть, я солгала?

Александрина Муравьева, единственная не выдвинувшая никаких обвинений Софи, ничем ее не оскорбившая, закрыла глаза и бессильно уронила голову на грудь. Маленький сынишка, которого она оставила в России, умер спустя год после ее отъезда, а две дочки – их растила бабушка – болели, судя по всему, из-за разлуки с нею, от сознания, что мать так далеко. Она сильно страдала, но предпочитала не жаловаться. Рождение в Чите третьей дочери ничуть ее не утешило. И не нужно было Софи хоть на нее-то обрушиваться…

– То, что вы говорите, свидетельствует о необычайной душевной низости, и потому я вынуждена сказать: все, что о вас говорили и чему я отказывалась верить, теперь наилучшим образом подтверждается! – воскликнула Мария Волконская, ее подбородок мелко дрожал.

А Софи, хоть и сознавала с некоторым сожалением, что перегнула палку, нападая на своих обидчиц, но в принципе была довольна, что отношения безнадежно испорчены. И что ей удалось создать ситуацию, которой уже не исправить. Пока она вызывающе смотрела в глаза окружавших ее дам – этих баб, с которых удалось сорвать маски, доказав, что они наслаждаются своей ненавистью к ней, Александрина Муравьева взяла себя в руки и выпрямилась. Нежное и печальное выражение ее лица резко отличалось от агрессивных физиономий ее подруг по несчастью.

– Какая отвратительная ссора, – со вздохом протянула Александрина. – Все мы расстроены и потому говорим ужасные, несправедливые вещи, произносим слова, извращающие наши мысли… Софи больше всех из нас пострадала и больше всех имеет право жаловаться на судьбу, потому что это ее муж сбежал!.. И нам не судить ее нужно, а помогать ей.

– Вы слишком добры, – бросила ей Софи.

Она все еще была распалена, никак не могла успокоиться. Вбежала в палатку, закружила по ней, словно бесноватая, пинала ногами тюфяки, испытывая непреодолимое желание сразиться с целым светом. Чтобы умерить гнев, она вывалила на постель все вещи из своего баула и уложила их по-другому. Пальцы ее дрожали, не слушались, глаза заволокло. Она с каждой минутой, нет, с каждой секундой больше и больше ненавидела этих верных женушек, этих мамаш с их плодовитыми утробами! На самом деле все женщины казались ей чудовищами – чудовищами, только и способными, что на ложь, тщеславие, хвастовство, низость, злобу! Что они могут? Делать одни лишь глупости! Эти ангельские личики, эти «сложные души», да уж, ничего не скажешь – слаа-а-абый пол, слабая часть человечества!.. «Ах, как же я сожалею, что сама – их роду и племени!» – подумала Софи. Мало-помалу биение ее сердца утихало, пламя покидало щеки… А вскоре она уже и не понимала, почему так вскипела. Какая ей разница, суетятся эти курицы в птичнике или нет, какое ей дело до их кудахтанья, даже если и клюнули – так что? Ее личные проблемы возвышали Софи над ними, ставили ее в центр вселенной. Бегство Николая говорит о его трусости и глупости, больше ни о чем! Она о нем не сожалеет, но у нее нет сил его обвинять… К облегчению, которое давало ей сознание, что Озарёв теперь так далеко, примешивалась неукротимая тревога. Ах, как же она сердилась на Николая: зачем заставляет все время возвращаться к мыслям о его поведении, когда ей больше всего на свете хотелось бы никогда больше не беспокоиться, да попросту забыть о существовании мужа! Но он не сможет долго оставаться на свободе: завтра, послезавтра его непременно поймают, найдут… Сквозь стены палатки проникали голоса, шепот… Эти женщины все еще говорят о ней!.. Критикуют, поносят, пачкают ее имя… В палатке царил полумрак, она вытянулась на постели… В полдень за ней зашла Александрина Муравьева, позвала обедать. Она отказалась.

И вот так – словно забравшись в нору, молчаливая, размышляя о своих бедах и заботах, вновь и вновь перебирая в памяти моменты своего стыда и бунта – она пролежала до вечера. К ужину тоже не вышла, ограничилась тем, что пожевала сухое печенье, которое нашлось в ее дорожной сумке. Позже Наталья Фонвизина и Елизавета Нарышкина тихонько пробрались в палатку, разделись и улеглись, не сказав ей ни единого слова.

Следующий день не принес никаких новостей о беглеце, в отношении дам к Софи тоже ничего не изменилось. А для нее самой результатом бессонной ночи стало решение: в конце концов, это просто недостойно – тушеваться перед такими ломаками! Только не хватало! Преодолев отвращение, она снова зажила жизнью лагеря. Никто, казалось, даже и не замечал ее присутствия. Жены декабристов предавались своим обычным занятиям под присмотром часовых. Екатерина Трубецкая и Мария Волконская, к примеру, поставили лохани и стали стирать. Потом развесили белье по веревкам, натянутым между деревьями. Софи впервые подумала: что за неприличное зрелище – все эти открытые любому взгляду нижние юбки, сорочки, шемизетки, манишки, свивальники, пеленки… Никакого стыда! Александрина Давыдова уселась кормить младенца грудью, ее тезка Муравьева учила свою дочку ходить, держа ту за помочи, подбадривала ее… Как только один из арестантов удалялся на несколько шагов от своей юрты, охранники громко кричали, приказывая вернуться, однако, не обращая внимания на эти строгости, мужья все равно ухитрялись пробираться поближе к гинекею. Торопливо обменивались поверх какого-нибудь куста с женами хотя бы парой слов, старались пожать руку, передавали записочки. Дамы с таких свиданий возвращались порозовевшие, с блестящими глазами, и на лице каждой ясно читалось удовлетворение оттого, что вот, мол, есть у меня муж, мой собственный, ничей больше, и мне его совершенно не в чем упрекнуть, да и ему меня тоже не в чем. Софи подождала, пока Трубецкая с Волконской закончат работу, взяла ведро, в котором еще оставалось немного чистой воды, и принялась стирать носовые платки. Вода приятно холодила кожу рук. Она возилась с платками долго, с удовольствием, а за спиной все это время раздавалось кудахтанье ее врагинь. Казалось, каждая по отдельности и все вместе озабочены только одним: показать, что они куда больше переживают за исчезнувшего Николая, чем его законная жена.

– Как подумаю, что Лепарский именно бурят послал вдогонку за Николаем Михайловичем, прямо сердце щемит!..

– О да, они такие жестокие! Если настигнут бедняжку, можно ожидать худшего!..

– Мой муж говорит: скорее всего, он сделал плот и спускается теперь на этом плоту по Селенге!..

– А мой думает, что он вступил в шайку разбойников, которые бродят тут по окрестностям!..

Софи не позволяла себе волноваться из-за этих глупых сплетен, но думать ни о чем другом не могла. Она поминутно возвращалась к этой охоте на человека, в которой Николай исполнял роль загоняемой дичи. Когда Лепарский объявил, что завтра на рассвете они выходят в путь, Софи восприняла новость как смертный приговор.

* * *

Дорога вилась серпантином по подножию невысокой лысой горы. На каждом повороте перед Софи, глядевшей из тарантаса, открывался весь караван целиком – с солдатами, марширующими впереди, декабристами, уныло плетущимися за ними в облаках пыли, крытыми повозками, которые подпрыгивали и грохотали на выбоинах. Вроде бы ничего не изменилось, только теперь все это напоминало погребальное шествие. Каторжники шли молча, жара была нестерпимая, ноги у всех отяжелели, и было понятно, что нет в этапе человека, не думающего о сбежавшем товарище. Софи и самой казалось, будто она придавлена к сиденью тяжелым грузом, сковывающим все ее движения. Она смотрела прямо перед собой, но мысль увлекала ее назад, назад, к тому месту, где был разбит лагерь. Уйти и оставить Николая на волю судьбы, по ее мнению, было так же чудовищно, как отказать в помощи тонущему. Но, может быть, у него есть еще какая-то надежда на спасение? Рядом с колонной не было видно ни единого бурята… Значит, все они заняты только ловлей беглеца… Конечно, конечно, они его схватят, и скоро, совсем скоро!.. Нет, нет, пускай не надеются!.. Прошло слишком много времени, он уже далеко!.. Его не найдут. Он растворится в пространстве. Мертвый он или живой, никто никогда ничего о нем больше не услышит. «Совсем как о Никите! – подумала она. – Как о Никите…»

Наталья Фонвизина, сидевшая рядом, явно за ней наблюдала, и взгляд у нее был придирчивым и подозрительным, как у жандарма, конвоирующего злоумышленника. Женщины не изменили своего отношения к ней, все еще вооружены. И даже товарищи Николая, декабристы, и они тоже считают именно ее виновной в несчастье, которое случилось с Озарёвым. Ей так хотелось бы оправдаться перед Юрием Алмазовым, перед доктором Вольфом, перед Лорером… Но… но – зачем? Иногда Софи задумывалась о том, что сделают с ней самой. Придется ли ей покинуть Сибирь, раз ее муж теперь не на каторге, или прикажут остаться здесь, чтобы искупила его вину? В этой подчиненной абсолютной власти, верящей только в царский суд стране возможно и то, и другое решение. А сама она не знает, чего хочет, и в мозгу ее такое смятение, что хотя бы ради того, чтобы не сойти с ума окончательно, надо попробовать не думать о завтрашнем дне… Она неслась куда-то по миру, а смутные образы носились у нее в голове, и все было абсурдно, абсурдно, абсурдно – эта разноцветная процессия на фоне выхолощенного пейзажа и это утомительное движение к истине, которой не существует.