Текст книги "Сады и бабочки. Антология помнящих об утраченном Рае. XIX, XX и начало XXI века"

Вот недавно меня настигло нечаянное (и такое чаянное!) открытие замечательного и мало кому известного поэта из Омска. Он жил со мной в одно время, когда в храмах были или клубы, или склады химикатов, а Господь его окликнул и нашёл. И стихи его отмечены касанием Божьей длани. Его имя – Олег Чертов. Он погиб от руки наёмного убийцы в 1996 году в возрасте 36 пушкинских лет. А основной свод его стихотворений был написан в начале 80-х, когда ему было едва за двадцать. Мне повезло написать предисловие к его книге. И это было для меня, как мне раньше казалось, «поэтической всезнайки», большим уроком. Мы не знаем всего, что было написано, и не можем предугадать, что после нас напишут. Поэтому твой труд по собиранию важной и нужной поэтической темы, я всячески приветствую. И хочу заглянуть в твою творческую лабораторию: что там препарируется сейчас? Кто у тебя под микроскопом, а кого ты рассматриваешь в телескоп? Какой поэтический временной отрезок у тебя в приоритете?

Ю. Б. О, Лидия! Вашу августейшую речь я выслушал смиренно, не перебивая. Хотя женская логика порой такова, что её обладательницы могут ею же самих себя и высечь. Только что, говоря об Олеге Чертове, действительно редком православном поэте, если наложить атеистическую эпоху на время, когда он, собственно, как поэт состоялся и чей сад несомненно был Гефсиманским, ты сказала: «Мы не знаем всего, что было написано, и не можем предугадать, что после нас напишут». А перед этим «наехала» на мужчин. Дескать, далеки они, в отличие от нас, женщин, от Сада Небесного, и «не так открыты инаковидению». А как же пример с Олегом Чертовым, тобою приведённый? И этот пример совсем не исключение. В начале нашего разговора я уже упоминал екатеринбуржца Юрия Казарина, у кого тема Сада, в том числе, – Небесного, стала едва ли не стихотворным размером. Да вот – только навскидку:

 
Сад напросился в дом.
Веткой открыл окно.
Что ж, посидим вдвоём,
выпьем своё вино.
Выпьем его до дна,
и – лепесток на дно:
бездна у нас одна.
Сердце у нас одно…
 

Но я с тобой где-то даже соглашусь, как человек, обозревший многие стихотворные сады и лицезревший сонмы поэтических бабочек: сады, взращённые женщинами-поэтами (здесь, кроме перечисленных тобой имён, надо назвать и Беллу Ахмадулину, и живущую в Северодонецке Татьяну Литвинову), пожалуй, затмевают собственным цветением и плодоношением сады нашего брата. Но… Наш брат берёт другим – погоней за бабочками! Потому что мужская душа – утончённей. И тут представительницам прекрасной половины мы можем дать фору. Я легко выставляю на шахматную доску фигуры Александра Кушнера, Игоря Шкляревского и Александра Проханова. Да-да, того самого – неистового Александра Андреевича! Между прочим, насколько я знаю, в Москве он один из обладателей редкой коллекции бабочек. Причём, добывал их не на рынках, не в интернете, не по звонку – сам гонялся за ними с сачком во всех странах, где побывал! И сложил об этом стихи. Вот три строфы, которые восхищают меня своим неоакмеизмом:

 
Меня считали странным чудаком,
Когда, обмотан пулемётной лентой,
Размахивал кисейным я сачком,
За бабочкой гонясь по континентам.
…………………………………
Был мой сачок удачливый и длинный,
Ловил я бабочек небесной красоты.
И стадо абиссинских бабуинов,
Как я ловлю, смотрело с высоты.
…………………………………
Летала бабочка в кабульском летнем парке.
Она багрово-красная была.
Здесь через год в проёме тесной арки
Замученный висел Наджибулла…
 

И знаешь, к какому выводу я пришёл? Бабочка – это же своего рода компенсация в поиске мужчинами женского идеала! Александр Андреевич практически в этом признался: «Но не невеста – бабочка лежала / С поломанными синими крылами». Впрочем, вернёмся от Александра Андреевича к Александру Сергеевичу. Можно ли Пушкина «рассматривать под микроскопом»? Казалось бы, – только в телескоп! А, тем не менее, я мучился, пытаясь разглядеть в его гигантском поэтическом массиве (как количественном, так и качественном), стихи про сад. И отыскал, пожалуй, одно-разъединственное стихотвореньице «Вертоград моей сестры…» «А как же «Сады Лицея»? – дернут меня за рукав читатели. Но «Сады Лицея» – не более чем устоявшаяся «обманка», запертая дверца, отворив которую мы предполагаем шагнуть в повествовательную сень тех самых садов. Однако, как написал в одноимённой работе академик Дмитрий Сергеевич Лихачёв, «Сады Лицея» – это прежде всего мир свободы, беззаботности,

дружбы и любви, но вместе с тем и мир уединенного чтения, уединенных размышлений». Доверимся академику. Итак, я «разглядывал под микроскопом» пушкинский «Вертоград…» на предмет того, дабы начать с него антологию. Двенадцать строчек, где, может быть, самая благоуханная – последняя: «И закаплют ароматы». Остановимся на этом…

Теперь приоткрываю свою лабораторию: изначально меня поразило стихотворение младшего современника Пушкина Владимира Бенедиктова «Вечер в саду». О, как оно объёмно, скульптурно написано, точно бы не гусиным пером ХIХ столетия, а, по меньшей мере, чернильным стальным пёрышком ХХ-го:

 
Солнце будто б с неохотой
Свой прощальный мечет взгляд
И червонной позолотой
Обливает тёмный сад.
 

Это – начало. А далее:

 
Сумрак гуще. Твердь одета
Серых тучек в бахромы.
То был, мнится, ангел света,
А за ним шёл ангел тьмы, —
 
 
И, где плотно листьев сетка
Прижимается к стене,
Скрыла встречу их беседка
В ароматной глубине…
 

Заметь: там, где у Пушкина «И закаплют ароматы», у Бенедиктова целая «ароматная глубина» – голографическая картина, не типичная для глазомера ХIХ века. Мне стало обидно за Александра Сергеевича, потому что он проигрывал Бенедиктову. Равно как и Фёдору Тютчеву, написавшему «Как сладко дремлет сад тёмно-зелёный…» Я был поставлен перед выбором: если начать антологию с пушкинского «Вертограда…», не обернётся ли сие нечаянной медвежьей услугой по отношению к «солнцу русской поэзии»? Если же начать свой обзор Времени с тютчевского сада, сквозь который «Мир бестелесный, слышный, но незримый… роится в хаосе ночном», не упрекнут ли меня в том, что составитель, поддавшись притяжению ночного хаоса, не заметил «солнца русской поэзии»? И я решил быть честным перед Пушкиным, тем более, что «солнце русской поэзии» уже ничем и никем не заслонить, то есть начал антологию с тютчевского сада, возросшего в 1835 году. Надеюсь, Александр Сергеевич меня бы одобрил, как признал он себя, если верить источнику, побеждённым в поэтическом состязании, когда они втроём – он, Дельвиг и Фёдор Туманский – сочиняли пасхальные восьмистишия про выпущенную из клетки птичку. А победителем стал малоизвестный Туманский, чья миниатюра вошла с той поры во все хрестоматии…

Ты спрашиваешь о приоритете… В приоритете, конечно, ХХ век, поменявший поэтическую оптику: от общего – к частному, когда в очерченном пространстве сада проступила предметная конкретика, как, скажем, в стихотворении «Перед закатом» Иннокентия Анненского: «Всё глазами взять хочу я / Из темнеющего сада…» Предположим, Яков Полонский здесь бы и остановился, этим ограничившись, Тютчев бы ушёл в «ночной хаос», зрение же Анненского уже выхватывает:

 
Щётку жёлтую газона,
На гряде цветок забытый,
Разорённого балкона
Остов, зеленью увитый.
 

Если речь о предметности и детализации, и даже кинематографичности в описании садов и бабочек, то ХХ-й век, безусловно, заслонил собой ХIХ-й за исключением разве что всё того же Владимира Бенедиктова с его «опережающим зрением». А посему, составляя антологию, я переживал, честно говоря, за ХIХ-е столетие: не просто чувствовал, а воочию видел ту диспропорцию в площадях, красках и звуках обследованных мной садов и отловленных бабочек, открывшуюся в сравнении с ХХ-м веком. Но при этом я не мог не замечать и преимуществ садов ХIХ-го столетия, потому что предпочёл бы бродить по фетовскому саду, который «весь в цвету», или по благоухающему «осенней свежестью, листвою и плодами» саду Ивана Бунина, нежели по «распустившемуся» в ХХ-м столетии «белоцвету на грудах падали и гнили» Бориса Садовского или «Мёртвому саду» Анатолия Передреева.

В самом конце ХIХ-го века Константин Случевский, словно предчувствуя – там, впереди, на брезжущей шкале Времени – явление садов нового столетия, очевидно, хотел предупредить: «И ты в мой сад не приходи / С твоим озлобленным мышленьем». Но, повторяю: сады ХХ-го столетия настолько разнообразны, красочны, неожиданны, метафоричны, а иногда и фантасмагоричны, что не устаёшь восхищаться их садовниками – авторами. Взять «Рябиновый сад» многие годы прожившего в Перми Алексея Решетова. На первый взгляд, что в этом такого? А то, что рябиновых садов в природе не бывает. Или – «Летающий сад» Игоря Шкляревского:

 
Зачем он цветёт бесполезно,
от берега быстро летит.
Какую, вздыхая над бездной,
на землю обиду таит?
 

Или – сад питерца Виктора Ширали. У него же за садом – сад! «Ограды не было… Шоссе текло вдоль сада… / На противоположной стороне / Сад продолжался…» А поскольку «не было ограды», то и «не было свободы мне». Парадоксально?.. Между прочим, это сад образца 1968 года…

Надо сразу же оговориться: что касается дат написания стихов, я посчитал эту привязку очень важной для понимания духа Времени, его прибывания или убывания (как с наводнениями в Санкт-Петербурге), и в антологии годы рождения стихов – под каждым из текстов, но там, где я не был уверен в безупречной точности даты (исходя ли из особенностей отношения авторов к Хроносу или – превратностей их творческих судеб, или – когда я примерял возникновение стихотворения к году выхода поэтической книги, из которой я его извлёк, – тогда, рядом с обозначением года, мною ставился знак вопроса. И, думаю, будет любопытно сопоставить, к примеру, тексты трёх поэтических сверстниц – «Сумбурным цветеньем измученный сад…» Светланы Кузнецовой, зимний сад Ларисы Васильевой, в коем яблоня «у всех на виду» – «вся в яблоках, будто в бреду», и «одинокий» осенний сад Юнны Мориц, который «не просит от нас, как и мы от него, ничего, кроме слова и света». А почему – любопытно? Каждое из этих трёх стихотворений написано в 1969 году…

Относительно же того, «кого я препарирую» или «разглядываю в телескоп», в том и принцип собираемой антологии, что все авторы её представлены здесь на равных – без традиционных перекосов, когда у одного – двадцать стихотворений, а у другого – два, но, может, эти два стоят тех двадцати. Нет, в антологии «Сады и бабочки», ещё раз повторюсь, у каждого – по одному знаковому стихотворению, если, опять-таки, не измерять тексты количеством четверостиший: больше-меньше. Исходя из этого принципа, я бы не хотел сейчас выделять кого-то и при этом не упомянуть его соседа или соседку. Я уже сделал это, возможно, опрометчиво на примерах Бенедиктова и Пушкина. Все дети единого Сада, одинаково Им любимые, хоть, может, и не одинаково любимые мной.

Мало того, готов признаться: как бы мне не было невыносимо, но я ничего не мог с собой поделать и, как «Садовник в солдатской шинели» легендарного омского поэта-бездомника Аркадия Кутилова, рубивший «фамильною шашкой… маки, тюльпаны и розы в потемневшем саду», вынужден был выкорчёвывать из первоначального пространства антологии сады близких мне людей – поэтов и поэтесс, изымать их мотыльков и бабочек из уже собранной мной коллекции, если по каким-то соображениям (в первую очередь, художественным) найденные мною или предлагаемые ими образцы и экземпляры не вписывались в магнитное поле антологии. И напротив, не мог исключить из неё сады и бабочек личностей мне не близких и даже антипатичных, потому что убранство их садов и расцветка пыльцы их мотыльков и бабочек удивительным образом усиливали то самое магнитное поле. Однако допускаю, что я всё-таки где-то дал слабину, выпустив из виду чей-то сад и не оценив по достоинству чью-то бабочку…

Л.Г. И как же ты восполнил эту недостачу? Ведь диалог наш с тобой длился почти год, были значительные перерывы в общении. Хотя главное мы из виду, как я поняла, всё-таки не выпускали. И несмотря на расстояние от Перми до Лондона хорошо «слышали» друг друга.

Ю.Б. Да, не будем вводить в заблуждение читателей и признаемся, что в этом месте наш диалог на какое-то время в очередной раз прервался… Но вот что было дальше. Я поехал в гости к своему другу – пермскому поэту Владиславу Дрожащих, кстати, одному из участников этой антологии. Уточняю: это были не такие уж обязательные «гости». Но что-то меня подняло – ехать! Говорю, как на духу: я настолько сросся и сжился с садами и бабочками своей антологии, что они могут заполонить меня, например, в общественном транспорте. И вот еду я в трамвае и прокручиваю в голове строчку Андрея Вознесенского: «Сад осенний как Кустодиев…» – на тот момент единственного, небольшого стихотворения про сад, на которое я у него набрёл. Во-первых, я запинаюсь об это коварное столкновение согласных – «как Ку…», во-вторых, сомневаюсь насчёт внутренней безукоризненности текста в праве «попадания» в антологию. Это при том, что меня с Андреем Андреевичем связывали очень близкие, дружеские узы. И здесь начинается – для кого-то – мистика, а для меня – неожиданно-ожидаемое разрешение огорчающих меня сомнений.

Как только я переступил порог жилища Славы, который также был хорошо знаком с Андреем Андреевичем, он вручил мне его полное собрание стихотворений и поэм в одном томе, взятом для меня из библиотеки нашего общего, скоропостижно ушедшего друга-филолога, который обожал, в свою очередь, стихи Вознесенского. Я беру в руки этот, более чем 1000-страничный фолиант и раскрываю его на странице со стихотворением… «Сад». Представляешь?..

 
Мы не возвратимся астронавтами.
Я к тебе как призрак не приду.
Стыд, благоговенье, сострадание
От меня почувствуешь в саду…
 

Я-то как раз знал этот сад в реальности – сад, окружающий переделкинскую дачу Андрея Андреевича, в котором мы, бывало, беседовали, и не знал в стихотворном воплощении. Получилось, что, поэт – оттуда, из наблюдающего за нами запределья! – в момент моего внутреннего колебания сам подсказал, каким стихотворением он должен быть представлен в этой антологии?.. И тебе ли, автору книги «Сновидение в саду», не ведать, что подобные непредсказуемые подсказки не просто случаются, а они закономерны, тем более, если речь о теме, объединяющей Человечество?

Л.Г. Видимо, ты не случайно упомянул реальный сад в Переделкине, который питал воображение одного из лучших русских поэтов ХХ-го и начала ХXI-го века. Мне легко понять эту житейскую данность и сослаться на то, что «необозримая вселенная» моего маленького лондонского сада тоже отнюдь не ограничивается высокой каменной оградой, увитой вечнозелёным плющом, что само по себе прекрасно, но имеет свои пределы. Обобщить ощущение бесконечности садового пространства можно только в стихах, что я и делаю:

 
Завела я сад предвечный,
Очень непростой,
Подвенечный, бесконечный,
Льющийся в простор…
 

Этот льющийся в простор сад вывел меня в иные миры и открыл возможности визуализации поэтического слова в синтетическом жанре «фотопоэзия». Этот сад – мои сбывшиеся сновидения о садах моего детства. Иррациональность этого события – обладание реальным, цветущим круглый год садом, была явлена мне как милость, как бескорыстный и щедрый дар судьбы. Я живу не просто рядом с садом, я проживаю свою человеческую и поэтическую жизнь вместе с ним. Такое единение требует отлучения от мирских радостей – это почти что монастырская жизнь, с редкими, но, правда, довольно шумными и громкими выездами в литературный, в основном, мир – на фестивали, конгрессы, презентации. Сад – источник бесконечных творческих идей и воплощений. Здесь ещё есть повод поговорить и о поэтическом предвидении. Ведь мы с моим мужем, замечательным поэтом Равилем Бухараевым, начали воспевать САД задолго до обретения этого реально-ирреального сада, который начинается прямо у порога купленного нами в кредит дома на лесистом лондонском холме у заповедного леса. «Мой Бог, мой Сад, и ты в моём Саду…», – написал когда-то Равиль. «Когда я вижу сад цветущий… / На малый садик городской – / я как крестьянин неимущий / гляжу с завистливой тоской…», – вторила ему я. И вот много лет спустя мы вошли с ним в этот сад и жили в нём. А теперь в нём живут и наши с ним стихи, и его поэтическая проза. Таковы реалии. Всё прочее – литература, как сказано в поэтических библиях.

Но разговор с тобой открыл и для меня много нового. И это не только имена поэтов, или вот такие неожиданные, продиктованные, как ты выразился, из наблюдающего за нами запределья, открытия в творчестве поэта, которого, казалось бы, знаешь во множестве едва ли не наизусть! Но и то, как именно ты – Юрий Беликов – прочитываешь тему сада, что ищешь там, и что находишь. Это далеко не простое прочтение и не критический, допустим, анализ. В твоих комментариях поэтических текстов о садах и бабочках присутствует «вторая реальность», экзистенция, метафизика, точнее сказать. Ты часто видишь, как мне показалось, то, что «за текстом». Да простится мне эта параллель, но приведу тут слова Митрополита Сурожского Антония, беседы которого мне довелось слушать в Лондоне. От него я услышала словно бы очевидное, но ранее мне неведомое. Речь шла о причине победы почитателей икон над иконоборцами. А ведь борьба между ними шла несколько столетий! Последние не понимали, что икона это не плоскость, на которой изображены святые. Важно видеть, вернее, прозревать сердцем и душой то, что стоит за пределами видимого мира. То же самое и с пониманием поэзии. Ведь читать и понимать её непросто. Для некоторых она «простая доска с изображением святого». А для поэта и настоящего читателя, который так же редок в природе, как и любитель, допустим, классической музыки, мир не ограничивается пятью чувствами. Главное тут – воспетое Николаем Гумилёвым «шестое чувство». И ты им, безусловно, обладаешь в полной мере. Идея этой антологии больше самой себя – это стало уже очевидным по ходу нашей беседы. Да, так получилось, что разговор словно бы сам собой свернул на «столбовую дорогу» русской литературы. И это уже не беседа о локальной тематической антологии, но разговор о вечности и бесконечности – в их земном воплощении вечно возрождающегося сада и преображающихся из безобразного в прекрасное – бабочек. И на этом фоне сам собой возникает вопрос о том, есть ли будущее у этой темы: «сады земные и небесные – и бабочки, нам неизвестные»? Или можно упростить сказанное и поставить вопрос так: «Что происходит с садами и бабочками в текущем времени, и не только на заре ХХI-го века, а уже, по сути, во втором его десятилетии?

Ю. Б. Удивительно: ты вспомнила, как Митрополит Сурожский Антоний трактует пространство иконы. Может, от того, что она – не плоскость, «не простая доска с изображением святого», рождённая в ХХI-м столетии стихотворная бабочка Юрия Годованца, уже называемого в нашем разговоре и, между прочим, в прошлом своём хранителя усыпальницы Патриарха Никона, села на икону вверх ногами! Вот как это описывает автор:

 
Ты пришла ко мне из эллинизма,
бабочка на Шёлковом пути.
И твоя мохнатая харизма
раздувает угли впереди.
 
 
Вещество поставлено на конус.
Кто не слышит, жерло не пройдёт.
Бабочка, ты села на икону.
Вверх ногами. Задом наперёд…
 

Казалось бы, бабочка – вечная насельница сада. И если на излёте ХХ-го века сад часто был «запущенным» (Вероника Шелленберг), «заглохшим» (Олег Чухонцев), а в самом начале ХХI-го – «больничным» (Валерий Прокошин), а то и вовсе – «пропащим» (Татьяна Литвинова), то с «раскруткой» нового столетия, допустим, сад Александра Вавилова больше напоминает внутренности старого дивана, выброшенного на свалку. И пусть пистолет в руках бродящего по этому саду ребёнка наверняка игрушечный, а всё равно страшновато:

 
Из проволоки ветви. Листьев нет.
Дверь без пружины бьётся об ограду.
Ребёнок заряжает пистолет…
Две пули в череп (чтоб гулять по саду).
 

Одно из двух: это оттого, что по такому саду можно «гулять» только с «двумя пулями в черепе?» Или – потому, что, настолько велико желание гулять по саду, по которому ещё гуляли родители, а то и родители родителей, в свою очередь, помнящие сады Бунина и Фета, что – две игрушечных (как всамделишных!) пули в череп! – представляются правильными и целительными, чтоб очутиться в настоящем, живом, заправдашном саду?

А раз в ХХI веке уже «шумят» пружинные сады, то куда лететь мотылькам и бабочкам? Покойный Вадим Рабинович, соединявший в своём лице ипостаси поэта и учёного, как-то, во время одной из наших философско-эзотерических прогулок по Переделкину, привёл тревожную научную справку. Она свидетельствовала, что «за последние 40 лет численность бабочек сократилась на 71 процент, а значит, планета Земля находится на шестой стадии вымирания. К такому выводу пришли британские исследователи». И ещё недавно живший во Франции (пусть душа его упокоится!) Николай Боков, перенявший поэтическую зоркость от своего знаменитого дяди Виктора Бокова, задавался далеко не праздным вопросом:

 
Зачем же, бабочка, своей рискуешь жизнью,
чрез волны бирюзовые летишь
и на котёл заржавленный садишься?
 

Но это как с глобальным потеплением климата: если в Европе – потепление, то у нас на Урале – похолодание. Так и с бабочками и садами: с одной стороны, «ни полнамёка на Эдем…», как в стихотворении Сергея Белорусца, а с другой, вдруг истина-то – на краю противоположном, молвленная устами Инны Кабыш:

 
и, может, вообще, это уже рай,
которого я просто не замечала,
потому что не ожидала,
что он так близко.
 

Сады ХХI-го века явно «включают» (да простится мне это слово!) механизм заретушированной прапамяти, пытаются сплестись ветвями и корнями с исходным и утраченным – с райской своей первоосновой и подоплёкой: «Сад по колени в землю врос, / Как будто в семя возвращаясь…» (Елена Иванова-Верховская), «Не пробуя вкусить запретные плоды, / веду деревьям счёт в саду, который брошен» (Александр Воронин). А вот как виделся «тот сад» – изначальный или грядущий, где расставлено всё по местам и по заслугам, мудрецу отечественной поэзии Кириллу Ковальджи:

 
В том саду на детские хлопушки
разобрали атомные пушки,
 
 
в том краю, как в клетках зоосада,
как бы человеки – чада ада —
 
 
деспоты покоя тщетно просят,
обезьянки им орешки носят, —
 
 
райские не знают обезьянки
нашей человеческой изнанки…
 

Впрочем, Надежда Кондакова в одноимённом стихотворении «Сад» углядывает симметрию Времени в том, что происходило «столетье назад»:

 
В десятые годы —
столетье назад —
такой же свободою
грезил наш сад…
 
 
Гремели фанфары,
и липы цвели,
а после – двадцатые годы
пришли.
 
 
А после, а после —
понятно без слов.
Где Анна Ахматова?
Где Гумилёв?
 

Надежда (быть может, одна из последних наших Надежд?) выводит нас не только на историко-диалектический – на библейско-метафизический простор познания:

 
Так вы о свободе?
Конечно! О ней
мечтают в народе.
Но саду – видней.
 

Остановимся на этом: «Но саду видней». Где сад уже не просто сад и даже не субъект и не объект, а некая субстанция, родственная Океану Станислава Лема. Посему это мы – у него на виду. Как в стихотворении екатеринбуржца Евгения Касимова:

 
Грандиозный, как русская проза,
этот сад, гениальный почти,
словно доктор Чезаре Ломброзо,
наблюдает меня сквозь очки.
 

Может, в том, что Сад постоянно держит нас в поле зрения, и есть спасение Человечества?

Пермь – Лондон

(2015–2016, 2021)