Текст книги "Зов. Антология русского хоррора"

– Заберёт свет, – пробормотал Миша, смотря на ряды зажигающихся электрических фонарей.

– Миша! Эй! – капитан помахал рукой перед лицом младшего лейтенанта.

– А? Слушаю, Владимир Иванович.

– Пока ждём, позвони в морг, есть ли результаты вскрытия.

Миша отошёл к покосившейся, с выбитыми стёклами, исписанной и изрисованной нецензурщиной будке экстренной связи. Внутри он поднял трубку с рычажка и крутанул рукоятку сбоку аппарата.

– Экстренная. Оператор Екатерина. Слушаю вас.

– Младший лейтенант Михаил Устинов, служба сыска и дознания, код допуска три, два, пять, шесть, восемь, три, – сказал Миша. – Привет, Кать.

– Здравствуйте, Михаил. Вы сказали, что перезвоните, но я ожидала, это будет несколько иначе. Чем могу помочь?

– Необходимо связаться со вторым моргом. Нужны результаты вскрытия Йо-зе-фа Си-ко-ры, доставлен сегодня утром.

– Ожидайте, – ответила оператор и добавила еле слышно: – Возможно, вам перезвонят.

Миша держал трубку у уха и рассматривал одетых в тряпьё прохожих, которые, в свою очередь, косились на Мишу как на прокажённого – настолько в этом районе было не принято пользоваться государственными будками. Над головой по надземным рельсам с гулом и грохотом пронёсся магниторельс.

– Михаил? – раздалось в трубке.

– Слушаю.

– Из морга сообщили… что труп пропал.

– Они потеряли труп? – опешил Миша.

– Уверяют, что труп исчез сам по себе.

– Сам?!

– Я лишь передаю их слова, Михаил, – резко ответила оператор. – Ещё они говорят, что в морг ударила молния.

Миша застыл, поражённый.

– Михаил? Я могу вам чем-то ещё помочь?

– Нет, спасибо, Кать. Я перезвоню, – он повесил трубку, уже не услышав прорвавшихся на том конце бранных слов.

При виде подошедшего Миши Владимир сразу нахмурился.

– В чём дело?

– Труп исчез. В морг ударила молния.

– Чертовщина… – во взгляде Владимира промелькнула несвойственная ему растерянность.

– Вы уже здесь? – крикнула Зоя, выбегая из двора. – Пойдёмте, остановка электроконки здесь за углом.

На электроконке они доехали до конечной, потом прошли пешком ещё несколько кварталов, пока не добрались до ветхого, заброшенного особняка с высокой астрономической башней.

– Твой знакомый обитает здесь? – спросил Миша, осматривая колоннаду входа и галерею зданий. – Капитан, мне кажется, нужно вызвать подмогу.

– Рано. Спугнём, – ответил капитан, напряжённо осматриваясь. – Зоя, нам в парадный вход? Ворота закрыты…

– Нет, Генрих живёт в бывшем домике для прислуги, у него отдельный вход с переулка. В основном здании я и не была ни разу.

– Веди.

У домика прислуги Миша и Владимир затаились у стены, Зоя постучала в дверь – три удара, потом один, потом ещё два. Ответом была тишина. Зоя постучала ещё раз.

– Странно, – сказала она. – В это время он всегда здесь.

– Посторонись, – Владимир вынул из кармана пиджака связку отмычек. Провозившись с замком несколько минут, он смог открыть дверь. Они тихо вошли.

В прихожей был полумрак. На столах, заваленных бумагами, книгами и заставленных склянками, горели свечи. В тишине пахло благовониями.

– Не знаю, куда, – прошептала Зоя. – Дальше этой комнаты он не пускает.

– Домики прислуги обычно имеют подземные ходы в особняк. Чтобы слуги перемещались…

– Там, – указал Владимир на висящую на стене большую ткань с нарисованной картой неизвестной местности.

– Неведомый Кадат… Плато Лэнг… – сказала Зоя. – Сколько мы с Генрихом фантазировали над этой картой…

За картой, которую отогнул Миша, оказалась дверь. За дверью – лестница в подземный ход.

– Значит, так, – Владимир повернулся к Зое. – Дальше ты с нами не пойдёшь, слишком опасно. Сейчас иди к станции…

– Можно я подожду вас здесь? Пожалуйста! – вцепилась Зоя в плечо капитана. – Пожалуйста, тут столько артефактов и книг! Генрих не даёт мне и десятой части…

– Молчи и слушай, – серьёзным тоном прервал её Владимир. – В основном здании их может быть много. Мы с Мишей вдвоём не справимся. Подмогу отсюда не вызвать, а уйдём – упустим. Поэтому тебе важное задание. Вот, возьми карточку. На ней, как видишь, написаны коды. Сейчас иди к станции, там есть будка экстренной связи, ближе я не видел. Оператору назовёшь первый код, потом скажешь, что от капитана Михайлова, затем пятый код, потом… Какой сегодня день? Потом четвёртый. Первый, Михайлов, пятый, четвёртый. Обязательно в этом порядке. Ты поняла, Зоя? Это жизненно важно.

– Я поняла. Но потом я могу вернуться сюда? Тут же столько всего…

– Зоя, – Миша мягко обнял её за плечи. – Иди к станции и позвони. А потом, пожалуйста, езжай домой. Мы не можем так рисковать. Ты всё запомнила? Сделаешь? Зоя?

Девушка переводила жалостливый взор с Миши на Владимира.

– Запомнила. Я прикрою дверь снаружи, – наконец раздражённо буркнула она и вышла из домика не попрощавшись.

Капитан и его помощник переглянулись и начали спуск вниз. Лестница, а затем и подземный проход вывели их в подсобные помещения основного здания. Они проходили через кухню, когда Владимир жестом остановил Мишу.

– Слышишь? Будто песнопения.

– Наверно, в бальном зале, – ответил Миша. Попробуем через второй этаж, может, там есть балкон.

Владимир вытащил револьвер. Миша поставил на пол чемоданчик, вытащил и собрал магнистрел, проверил уровень заряда. Они крадучись начали продвигаться через пустые помещения особняка. На покрытом пылью полу они замечали следы – здесь явно ходили люди и что-то таскали.

Спустя время они смогли найти лестницу на второй этаж и пошли на всё усиливающийся звук песнопений. В одной из комнат Владимир припал к большим двойным дверям.

– Здесь, – одними губами сказал он.

Дознаватели взялись за ручки дверей, молясь, чтобы те не заскрипели. Медленными, еле заметными движениями они приоткрыли двери и, пригнувшись, прошли в проём, навстречу хлынувшим на них мелодичным завываниям на неизвестном языке.

Они оказались, как и хотели, балконе второго этажа. Слева и справа с балкона в бальный зал дугами спускались лестницы. Снизу, как они надеялись, их вид скрывали массивные перила и балясины, к которым они припали, разглядывая то, что происходило в зале.

В центре комнаты были нарисованы красной краской большие концентрические круги, по периметру которых стояли свечи. Между кругов были начерчены символы.

– Господи… – прошептал Миша.

По внешней границе круга были установлены толстые металлические пруты, и на каждый прут были насажены люди в белых масках. Пруты входили в тело между ног и выходили изо рта, ещё живые жертвы хрипели, стоя на коленях в лужах крови и фекалий, иногда подрагивали. За жертвами стояли люди в чёрных мантиях с капюшонами, каждый из них держал у груди кинжал. Ещё несколько человек стояли поодаль у занавешенных окон.

– Сволочи, – прохрипел Владимир, сжимая револьвер.

В центре же всех кругов стоял голый по пояс Йозеф Сикора, он произносил нараспев слова и раскрытой перед ним на пюпитре книги, которые потом подхватывали остальные культисты. Рядом с книгой на пюпитре лежал сияющий изнутри кристалл.

– Капитан, нужно им помочь, – сказал Миша, замечая про себя, что у Йозефа появился новый ожог, теперь на груди.

– Не дури, Миша… Этим людям мы уже не поможем… Дождёмся подмоги, иначе они все разбегутся как крысы, а мы…

Раздался звук распахнувшихся дверей. Из-под балкона в зал вошли два человека, один тащил другого. Песнопения оборвались.

– Магистр, прошу прощения за опоздание, – сказал вошедший человек в мантии со спущенным капюшоном. По голосу и причёске Миша узнал врача из лечебницы. – Но зато я не с пустыми руками.

Зоя, которую врач тащил за волосы, взвизгнула.

– Встретил в гостевом домике, она рылась в книгах, – добавил Николай Степанович.

– Душечка, – сказал один из культистов у окна. – Я же просил тебя не входить без разрешения и не трогать вещи без спроса.

– Генрих! – закричала Зоя. – Скажи им!.. Отпустите меня!

Миша рванулся встать, но капитан силой заставил его остаться на месте.

– Боюсь, ничем… – начал Генрих.

– А ну молчать! – прогремел Йозеф – Я не потерплю неуважения. И Он не потерпит. Но всё же ты кстати, Николай. Давай её сюда.

Врач потащил извивающуюся Зою к центру зала.

– Капитан, она же не вызвала подмогу? – прошептал Миша. – Она не успела бы дойти до станции и вернуться.

– Не успела бы, – ответил Владимир. – Мы с тобой одни, Миша.

«Да когда же он в последний раз в перестрелке был?» – с ужасом подумал Миша, наблюдая, как бледнеет лицо капитана.

– Что нам делать? Они же могут убить её.

– У них только кинжалы, но их много… – прошептал капитан. – Слушай. Как только этот врач отпустит Зою, стреляй в Сикору. Это должно их деморализовать. Я постараюсь попасть во врача. Не попаду – стреляй ты, иначе возьмёт её в заложники. Потом отдаёшь мне магнистрел и бегом вниз. Забираешь Зою и уходим.

Мишу охватил ужас от того, насколько безумным был план. Но иного выхода он не видел, и счёт был на мгновения. Младший лейтенант вскинул магнистрел. Это было точное оружие, но Миша взял карабинный вариант без увеличительного стекла, который, учитывая расстояние, требовал больше времени для прицеливания.

Врач, тащивший Зою, уже подходил к Сикоре и сейчас закрывал его собой от Миши. Лейтенант набрал воздуха и задержал дыхание. Врач дотащил девушку до центра кругов, встав перед Йозефом, вынул из кармана блеснувший на свету скальпель и одним быстрым движением полоснул ей по горлу. Зоя повалилась на пол, содрогаясь, хрипя и булькая.

Миша еле сдержал крик.

– Да как же… Да как же так… – прошептал он, не в силах поверить, какова оказалась цена одного упущенного мгновения.

Владимир схватился за голову.

– Миша… Миша…

– Сначала во врача… – шептал Миша. – Во всех учебниках, сначала в того, кто с заложником…

– Лейтенант! Лейтенант! – громко шептал Владимир. – Миша, очнись. Беги к станции. Миша! Я не успею. Беги и вызывай!

Миша не отвечал, только смотрел на Владимира бессмысленным взглядом.

Тем временем песнопения грянули с новой силой. Врач перевернул умирающую девушку на спину, распорол скальпелем платье, обнажая грудь и почтительно отошёл за границы кругов. Йозеф поднял с пюпитра кристалл, сияющий всё сильнее, встал на колени и с размаху всадил его Зое в область сердца. Потом Йозеф снова поднялся, поднял над головой окровавленный камень и закричал:

– О Великий! Эта плоть и кровь для тебя! Приди к нам! Одари нас твоей мудростью! Пусть мир погрузится во мрак и засияет зелёная луна!

В воздухе над головой магистра зародился и начал пульсировать клубок тьмы. Владимир остолбенел и протёр глаза, чтобы удостовериться, что ему не кажется.

– Приди же в наш мир, избавь нас от гнёта света! – кричал Йозеф. – Подари нам вечную тьму и служение тебе! Затушите свечи!

Культисты сделали шаг вперёд и положили клинки кинжалов на фитили свеч, зал погрузился во мрак.

– Даруйте себя! Даруйте во Имя его!

Послышались шорохи, потом падения тел. Даже во мраке было видно, как пульсирующий в воздухе клубок увеличивается. Миша дрожал и шептал что-то невнятное, не в силах, как и капитан, отвести взгляд от сгустка космической тьмы над головой Йозефа.

– Наполни меня, о Великий! Позволь мне снова услышать глас твой! Даруй мне обещанное, как даровал мне силу молний! Я готов! – кричал Магистр. – Отворите окна!

Культисты у окон раскрыли драпировки. В зал хлынул неестественный зелёный свет. Миша увидел бездыханную Зою, насаженных на металлические колы жертв, увидел лежащих культистов, сжимающих кинжалы, вонзённые в грудь. А потом Миша увидел Йозефа. Вернее, то, что им когда-то было.

Тьма из клубка лилась прямиком в магистра, он менялся на глазах. Казалось, будто его тело плавится жидкой тьмой, деформируется, растекается. По его телу пробегали разряды чёрной энергии.

В зелёном свете луны Миша увидел, как начал меняться и сгусток в воздухе. Из него с чавкающим звуком прорастали щупальца, в разных местах раскрывалось множество бешено вращающихся глаз. Выпутались и раскрылись кожистые крылья. Зал наполнил невыносимый смрад. Клубок лопнул и явился…

– Великий Ньярлатхотеп, – сказало то, что раньше было Йозефом. Закричало утробным, вибрирующим и резонирующим, будто электрическим, голосом: – Я приветствую тебя в конце света! Позволь мне пойти и исполнить свой долг!

Миша услышал рык. Он немного пришёл в себя и повернулся – Владимир с перекошенным лицом уже стоял и стрелял в сторону бывшего магистра. Йозеф расхохотался, он простёр жидкий отросток, бывший рукой, и из него вырвалась чёрная молния. Владимир свалился на пол. Миша увидел застывшее в гримасе ужаса лицо капитана и машинально отметил про себя, что на теле мертвеца нет следа от ожога.

Миша обернулся обратно к залу, только чтобы увидеть, как Йозеф, вытянув тело в трёхаршинную дугу, касается старой люстры на потолке, втягивается в неё. Чёрный сгусток образовался в проводе на потолке и с молниеносной скоростью улетел за пределы комнаты.

Миша, не в силах больше выносить происходящее, встал и рванулся к дверям балкона, с шумом распахивая их. Выбегая, он обернулся, чтобы увидеть, как крылатый монстр, вереща, стремглав полетел в его строну. Лейтенант закричал и бросился прочь.

Он бежал по комнатам, чувствуя, как крылатая тварь бьётся о двери и стены, преследуя его. Сквозь окна пробивался зелёный свет, но его было мало, и Миша не понимал, куда бежит. В конце одного из коридоров навстречу ему выбежали культисты, и лейтенант повернул в ближайший альков, толкнул оказавшуюся там дверь плечом. За дверью была винтовая лестница, и Миша побежал по ней наверх.

Выбежав на открытую площадку, лейтенант не успел перевести дух и закрыть за собой люк, как ощутил сильное дуновение воздуха, донёсшее нестерпимый смрад. Что-то подхватило Мишу, впившись когтями между рёбер, подняло в небо.

Хлопками мощных крыльев древнее божество несло Мишу над городом. Ветер резал глаза. Миша смотрел на открывавшиеся ему картины, чувствуя, как мутнеет сознание. Он видел, как на улицах останавливались и со скрежетом сжимались от нарушенного магнитного поля машины; как взрывались запасные дворовые аккумуляторы; как вспыхивали и рассыпались искрами разноцветные газоразрядные вывески; как один за другим гасли фонари. Сияющий под зелёной луной город постепенно погружался во мрак. Люди кричали и беспорядочно метались. То и дело с гудящих тёмной энергией проводов на столбах срывались чёрные молнии, и люди падали замертво.

Посланник Древних поднял Мишу на высоту и отпустил. Падая и вращаясь в воздухе, Миша заметил краем глаза приближающий шпиль Адмиралтейства.

Последним, что видел пронзённый насквозь через спину младший лейтенант службы сыска и дознания его Императорского величества, была большая и невыносимо яркая зелёная луна.

Чикагский джаз

Вот уже с четверть часа я размышляю, чем начать мой рассказ. Времени у меня немного, я видел их приспешников из окна – они сидели на остановке, но не заходили ни в один останавливающийся автобус. Они сидят там с того самого момента, как я вернулся домой сегодня днём. Полагаю, ждут вечера, чтобы ворваться в квартиру и схватить меня. Дом у нас оживлённый, много домохозяек, так что они не рискнут прийти при свете дня. Выход у нашего дома тоже один, так что и мне не уйти. Я мог бы спуститься по пожарной лестнице в переулок, но она сломана, будь неладна. Можно было бы связать верёвку из белья. Впрочем, не сомневаюсь, что головорезы поджидают меня и в переулке.

Что же, времени хоть и не вдоволь, но есть. Я постараюсь изложить всё максимально подробно, а потом передам записи соседке, пусть она отправит их на родину. Пластинку я унесу с собой. Ну вот, забегаю вперёд.

Меня зовут Томас Эвердейл, я родился в самом начале этого века третьего января одна тысяча девятисотого года. Сейчас мне двадцать четыре года. События, приведшие к тому, о чём я собираюсь рассказать, заняли, как я сейчас прикинул, двадцать четыре дня. Сегодня первое марта, тоже один и три. Час дня, темнеть начнёт в семь. По европейскому формату это было бы записано как тринадцать и девятнадцать. В числах, несомненно, тоже есть своя магия.

Мои родители были эмигрантами во втором поколении, их родители перебрались в Америку из старого света в конце шестидесятых годов прошлого века. Как мне рассказывала мать, у меня есть ирландские, французские, испанские и болгарские корни. Вот такая гремучая смесь. Единственные родственники, однако, с которыми ещё сохранилась связь, живут во Франции.

Родился я в Нью-Йорке. Детство помню плохо – я много болел. Меня преследовали мучительные отиты и гнойные выделения из ушей. Стоило мне прогуляться по улице, даже в шапке, даже с ватой в ушах, как к вечеру уже болела голова и начинались воспаления. Так что в школу я не ходил, меня обучали родители, в перерывах между промываниями и припарками. Сколько мазей было истрачено на мои уши, страшно представить.

Все воспаления, конечно, не прошли даром. У меня очень слабый слух. Не могу сказать, что я глухой, но иногда путаю реально слышимые звуки с простой вибрацией от них, которую я ощущаю. Если бы вы хотели поговорить со мной, вам пришлось бы кричать.

В Нью-Йорке мы жили в эмигрантском гетто, в одном из ветхих домов, что стояли в линию почти вплотную друг к другу. Наш дом располагался с краю, и окно моей комнаты (а мы могли позволить себе две комнаты, что в той среде считалось почти зажиточными условиями) смотрело в стену склада. Всё, что я видел за окном днём, была красная кирпичная кладка. Всё, что я видел ночью, была темнота.

Не скрою, я хотел бы видеть улицу и фонари, проезжающие машины и людей. Может быть, даже деревья и вывески. Но всё же я любил смотреть в тёмное окно. Если долго смотреть, тьма начинала причудливо клубиться, и мне казалось, что я вижу космические дали, какие-то инопланетные панорамы и циклопические сооружения, а тишина, наливавшаяся звоном в ушах, порой звучала как далёкая, неземная музыка. Днём же, пока мать была на работе (она работала на полставки, чтобы вторую половину дня посвящать моему обучению и лечению), была самая тягостная пора. Красная кирпичная кладка совершенно не хотела показывать мне космос.

Когда я подрос и окреп, мы перебрались в Чикаго. Как оказалось, отцу давно предлагали там хорошее место, но он отказывался, так как боялся, что переезд может нанести мне непоправимый вред. Напоминаю, мне тогда становилось плохо от одной прогулки или даже сквозняка. И после переезда в Чикаго, хотя в то время болел уже меньше, всё равно слёг почти на полгода. Но выздоровел, и больше болезнь не возвращалась. Именно за ту затяжную болезнь у меня больше всего сел слух. Врачи говорили, это уже не исправить, и отец до конца жизни корил себя.

Благодаря хорошему домашнему образованию (мать моя была учительницей английского языка, иногда читала курсы литературы и истории, а отец работал инженером на заводе) я смог в индивидуальном порядке сдать школьную программу и получить аттестат – с первого раза и даже на достойный балл. С университетом оказалось сложнее, но со второго раза я поступил на факультет средневековой английской литературы. Проучился недолго, сильно мешала глухота, да и рвения к познаниям в этой сфере я не ощущал. Со второго курса я покинул университет.

Родители хорошо зарабатывали, особенно отец. Пока вся страна страдала от безработицы и нищеты, завод, где работал отец, выполнял государственные заказы, и мы ощущали себя королями среднего класса, даже переехали в свой дом в пригород.

Я ничем особо не занимался. Читал книги, ходил в кино и пытался понять происходящее в фильме только по картинке и тем обрывкам диалогов, которые удавалось услышать. По вечерам шатался по барам и джаз-клубам, мне нравилась наполняющая эти заведения вибрация человеческого многоголосья и музыки.

Музыка. Когда я впервые посетил джаз-концерт, пробившись сквозь толпу вплотную к сцене, я впервые смог отчётливо услышать звук. Почувствовать, как он наполняет меня. Я стал завсегдатаем концертов и сходок. Заполнил свою комнату в доме бесчисленными виниловыми пластинками, слушал их, сидя вплотную к патефону. Познакомился не только с джазом, но и с контрабандным бурбоном, каждый обжигающий глоток которого, казалось, сближал меня с музыкой ещё сильней.

Когда мне было двадцать один, родители погибли. В тот вечер я не спал и смотрел в окно на звёзды, вспоминая детство, и что мне мерещилось в чёрной стене склада, когда почувствовал сильную вибрацию, а потом запах гари. Я вышел в коридор и обнаружил, что дом горит, и первый этаж частично разрушен. Я выбежал на улицу и стоял, наблюдая, как всё сильнее полыхает здание. Из соседних домов высыпали люди, приехали пожарные. Они спросили (я просил кричать мне на ухо), остался ли кто в доме, но я ответил, что родители пошли на спектакль и вернутся поздно. Как оказалось, в тот злополучный вечер спектакль отменили из-за очередной забастовки, и родители вернулись раньше. Я не слышал, как они вернулись.

Расследование показало, что взорвался бракованный газовый вентиль. Родители в тот момент были на кухне, и их заблокировало частично разрушившейся стеной и огнём газового фонтана. Соседи говорили мне, что в первые минуты пожара они слышали крики о помощи, как раз тогда, когда я выбегал из дома. Я ничего не слышал. С тех пор я часто думал, мог ли спасти их. Иногда я плачу по ночам, представляя себе их крики и мольбы о помощи, в то время как я стою на лужайке и невольно любуюсь пламенем.

Страховая компания выплатила мне огромную сумму (постарались нанятые заводом отца юристы), настолько большую, что при бережном использовании и грамотных вложениях я мог обеспечить себя до конца жизни. Я переехал обратно в город, снял небольшую квартирку на Дорси стрит. Квартиру сдавали задёшево, так как дом был паршивой постройки, с очень тонкими стенами и хорошей слышимостью, и, как водится, в этом доме по программе социальной поддержки позволяли также задёшево снимать квартиры многодетным семьям. Как мне говорили, гвалт с утра и до вечера стоял неописуемый. Но меня он совершенно не беспокоил.

На новом этапе моей жизни я мало изменил старым привычкам – разве что стал меньше слушать дома, да и вся моя коллекция сгорела. Я всё так же шатался по джаз-клубам и слушал музыку. Вечерами и ночами напролёт в душных и прокуренных помещениях, в полутьме которых танцевали свой безумный танец аккорды и контрапункты. Все эти люди вокруг меня – мужчины в дорогих костюмах, женщины в ещё более дорогих платьях – все они тоже слушали музыку и наслаждались ей, но я сомневался, что они слышат то же, что и я. Способны услышать то, что слышал я.

О свалившихся деньгах я старался никому не говорить, но даже при этом получил несколько писем от внезапно нашедшихся родственников в Старом свете. Письма оставил без ответа. Сердобольные знакомые, которые были в курсе, предостерегали меня, что за такими деньгами за мной могут увязаться бандиты, коих расплодилось несметное множество в этот разгар сухого закона. Но я сомневался, что мои пути с подобными личностями могут пересечься. Ирония.

Пожалуй, пора мне переходить к сути. Это случилось через год после гибели родителей. Я зашёл домой, чтобы переодеться для клуба, когда услышал музыку. Это не было бы удивительно, если бы не тот факт, что я услышал музыку так отчётливо, будто совсем не имел проблем со слухом. Музыка была рваная и сбивчивая, как подобает истинному, дикому джазу. Звучал саксофон. Он переливался и захлёбывался, возносился до небес и низвергался в пучины ада. Сначала я подумал, что одну из моих пластинок заело, даже подошёл к патефону, но тот бы выключен. Я метался по комнате, пытаясь понять, откуда идёт звук, но музыка будто звучала в моей голове и резонировала в моём сердце, наполняя тело невыносимо сладостными вибрациями.

Наконец я догадался выглянуть на улицу, и увидел там одинокого темнокожего саксофониста, стоявшего на тротуаре, с лежащим перед ним раскрытым кофром. Я стремглав бросился вон из квартиры, по коридорам и лестницам, перепрыгивая через ступеньки, рискуя свернуть шею. Всё равно, когда я выбежал на улицу, саксофониста уже и след простыл. Из всей моей истории, даже из того, что я расскажу позднее, именно этот момент удивляет меня больше всего – как он так быстро испарился тогда? Я даже думал, не померещилось ли мне, быть может, именно в тот момент это была лишь игра света и тени.

В тот день я потерял покой. Неземная музыка вертелась у меня голове, не желая покидать её. Вся иная музыка превратилась в тошнотворную какофонию, лязг и скрежет. Она стала банальна, прозрачна, отвратительно понятна.

Два года. Да, два долгих года я скитался днём и ночью по улицам Чикаго в надежде снова встретить того саксофониста. Я ходил по самым злачным местам, по самым тёмным переулкам, бродил даже глубокой ночью – меня ничто не могло остановить. И однажды, двадцать четыре дня назад, я встретил его. Случайно, он просто шёл по улице, неся саксофон в кофре, ничем не отличаясь от других джазовых музыкантов, бредущих вечером на выступление. Но я почувствовал что-то, ощутил знакомый трепет, понял, что это именно он.

Я остановил его и попытался объясниться, но он лишь отмахивался. Я не давал ему пройти, умолял его, даже упал на колени. Я просил его пойти со мной и сыграть мне, хотя бы один раз, сулил ему деньги. На словах про деньги глаза его блеснули, и когда я дошёл в предложениях до совсем неприличной суммы, согласился. Я сказал, чтобы он пришёл ко мне вечером следующего дня, назвал адрес и пообещал подготовить деньги.

И он пришёл. Боже, как я боялся, что он не придёт; что тогда, после встречи, смотря в его удаляющуюся спину, буду видеть его в последний раз. Но он пришёл. Достал из кофра листок бумаги, написал на нём «Запри двери. Закрой и занавесь окна». Я повиновался. Он собрал саксофон и начал играть. Он играл самозабвенно, и я снова ощутил эту неземную, пронизывающую насквозь вибрацию. Этот звук, такой отчётливый, проникающий в меня вопреки всем моим физическим недостаткам. Вскоре я заметил, что из глаз моих текут слёзы, и не сразу я понял, почему. По мере того, как музыка увлекала меня, полумрак моей квартиры, казалось, начал меняться. Тьма сгущалась, клубилась, в ней начали промелькивать отблески неведомых огней, всполохи неведомых цветов. Несомненно, всё это был сон, а не явь, но это был тот самый сон, что я видел в детстве каждую ночь, когда смотрел на темноту кирпичной стены за окном. Это была та самая мелодия, что играла у меня в голове. Я плакал, потому что снова ощутил себя ребёнком, и снова мир раскрывался передо мной наваждением безбрежной неизвестности космоса. Но теперь в этом космосе я видел что-то ещё, чего не замечал в детстве. Не только циклопические сооружения, но и что-то ещё, что-то гигантское… что-то живое. Какой-то нечестивый колосс извернулся в клубящейся тьме, расправил кожистые крылья, скрутил спиралью шипастый хвост, раскрыл глаза. Взгляд его пронзил меня сосредоточием ненависти и ярости умирающего древнего божества. В тот миг, когда мне показалось, что взгляд колосса обратит меня в прах, музыка прервалась и морок рассеялся.

Я заплатил саксофонисту и попросил прийти снова. Меня трясло от пережитого, но я не боялся того, что таится в космических наваждениях – я боялся, что не смогу вновь услышать эту музыку с её рваным, неестественным ритмом, с её полифонической какофонией, извлекаемой каким-то чудом из одного лишь инструмента. Саксофонист написал, что много работает, но, если я удвою сумму, он придёт. Я согласился, и мы назначили дату. Мы встречались ещё не раз за прошедший месяц. Он играл, а после мы говорили. Если это можно назвать разговором – я спрашивал, а он писал мне ответы. Его звали Бен, ему было пятьдесят пять. Голос он потерял ещё в детстве. Я тогда стал думать, что есть какой-то природный закон, что человек без голоса может так волшебно говорить через музыку, а человек без слуха может эту музыку слышать.

На вопросы о работе он отвечал скупо, писал, что выступает в клубах, но никогда не сообщал, когда и в каких. Я не мог перестать задавать себе вопрос – видят ли слушающие его люди то же, что и я? Знает ли сам Бен, какой силой воздействия обладает его музыка? Всё прояснилось одним вечером неделю назад, он пришёл с бутылкой контрабандного виски в кофре, усталый и измотанный. Мы выпили, и Бен, видно не в силах больше терпеть, написал мне всё.

Сначала я не поверил. Решил, что он шутит надо мной. Потом решил, что он сумасшедший. Но глаза его были ясные и серьёзные, когда он смотрел на меня, читающего его откровения. Он писал, что пару лет назад, когда он разминался дома импровизацией, он услышал ещё одну мелодию, которая будто вторила ему. Он попытался ухватить мотив и повторить его, и у него получилось. Но музыка, писал он, была не из нашего мира. Поначалу он так увлёкся, что не заметил этого, но когда расслышал, ужаснулся, однако остановиться не мог.

Он писал, что музыка открывает проход между нашим миром и безбрежным космосом, из которого льётся та самая вторая мелодия, которую он по неосторожности решился воспроизвести. Он писал, что эта музыка хаоса и бесконечности преследует его, не даёт ему покоя, что однажды она утянет его в безбрежный океан пустоты и тьмы.

Я спросил, как он узнал, что открывается проход, видел ли он его тоже в темноте комнаты. Бен ответил, что впервые он увидел космос за окном, и с тех пор играет только при закрытых окнах. Я попросил его сыграть и он, будучи сильно пьян, согласился, видимо, не понимая, что я собираюсь сделать. Он заиграл, и я снова ощутил себя в объятьях звенящего и вибрирующего звука, в сетях высоких и низких частот, что пронизывающих моё тело. Дождавшись, пока Бен совсем увлечётся, я отодвинул шторы и распахнул окно. Тогда я поверил всем его словам; с радостью и нестерпимым ужасом я осознал, что мои наваждения не были наваждениями. Ведь за окном, вопреки всем научным догмам, простирался безбрежный космос, из которого, теперь я услышал отчётливо, как никогда, действительно лилась музыка вселенной, контрапунктом дополняющая мелодию Бена. Я был заворожён, не в силах оторваться от чернеющей, завихряющейся пустоты. Бесконечная тьма манила меня, мелодия звала к себе, заставляя содрогаться от её прокатывающихся по телу вибраций. Мне стоило больших усилий закрыть окно и снова занавесить.

Бен сидел на стуле, истощённый. Я вернулся к его запискам, которые не успел дочитать. Он писал, что про его тёмное искусство как-то прознали бандиты-бутлегеры и взяли его семью в заложники, заставляя его играть для них. Они звали его в пустые квартиры в отдалённых зданиях, завязывали глаза и заставляли играть. Сами они затыкали уши. Он не спрашивал, зачем им это нужно, пока они платили и не трогали семью. Но однажды повязку ему завязали плохо, она сползла. Тогда он увидел, как бандиты выбрасывают во тьму за окном изуродованные пытками тела.