Текст книги "Степь. Избранное"

У Чехова не было ни гоголевского сарказма и задора обличения, ни страстности и гневности сатирического темперамента Салтыкова, ни капризно-злой критической придирчивости и разрушительно-скептической цепкости Льва Толстого. Но выполненная им работа критики русской жизни по напряжению, глубине и широте захвата совершенно аналогична делу Салтыкова, бичевавшего скорпионами русский грех, делу Гоголя, осудившего дореформерную Россию с ее мраком и бесправием, делу Толстого, вскрывшего фальшь, лицемерие и условность современного жизненного уклада. Чехов делал свою работу тихо и безгневно, но итоги его деятельности в этом идейном смысле огромны. <…>

Новатор форм, Чехов был весь в заветах прекрасной русской старины, плоть от плоти и кровь от крови старых русских художников, прямой ставленник их по преемству литературного апостольства. Где-то далеко виднеется великая фигура Гоголя, прародителя реализма, видная со всех улиц и перекрестков современной литературы. Прямо от него идет величественный путь могучего Толстого и обаятельного Тургенева. Прямо дальше – прекрасная тропа Чехова. И Гоголю, и Толстому, и Тургеневу – Чехов свой, родной и близкий. Родной по запросам духа, по тяготению к правде – и только к правде, по неподкупной художнической честности, не позволявшей ни на минуту изменить действительность в угоду моде, партии, господствующему настроению момента, по исканию смысла жизни, по чисто русской, славянской одухотворенности и идеалистическому порыву кверху, к звездам, от ужаса пошлости, от духовного мещанства, от рабства земле. Что-то исключительно общее с Гоголем, с его безоблачным смехом в начале, с его напряженною думою и дрожью в голосе в конце, общее с Толстым по фанатическому упрямству искания, беспощадности разоблаченья всего, к чему ни приходилось подходить, по его грубоватой прямоте, простоте манеры, перелившейся в еще новые, более совершенные, гармоничные и прекрасные формы.

И по своему влиянию, и по огромности своих сил, несравнимый ни с кем из писателей своего поколения, он по праву стоял первым за творцом «Войны и мира».

Кто-то, должно быть, никогда не читавший Джерома К. Джерома, сравнил юмор Чехова – и Чехова не первых его томиков – с юмором комика-американца[11]11
  Джером Клапка Джером (1859–1927) – английский писатель-юморист, повествующий о невзгодах незадачливых обывателей.


[Закрыть]. Какое глубокое заблуждение и какая безмерная разница между беззаботным благодушным смехом Твэнов[12]12
  Марк Твен (настоящее имя – Самюэль Лэнгхорн Клеменс) (1835–1910) – выдающийся американский писатель, журналист и общественный деятель.


[Закрыть] и Джеромов и улыбкою Чехова, от которой становится грустно! Конечно, речь не о первых, чисто-комических рассказцах Чехова, которые, в сущности, обречены на совсем маленькую роль при серьезной оценке величины «настоящего» Чехова. Юмор Чехова – тот типичный славянский юмор, в котором дрожит слеза, который вызывает улыбку в момент чтения и сменяется глубоким и долгим раздумьем, как только закрывается книга. Так не умели смеяться за границей, а в русской литературе до Чехова смеялись только двое – Гоголь и Глеб Успенский, да еще, пожалуй, – без их задушевности, нежности, мягкости, но со злобой и тоскою, – Салтыков.

Так и в остальном сквозили в Чехове черты чисто русского литератора. Гоголь во второй половине своей жизни жадно искал идеального человека, Достоевский – искру Божью в безднах, Толстой пытал истину, Лесков тосковал о «праведнике». Чехов искал изящного, прекрасного, трогательного, поэзии в жизни, осмысления жизни. В этом смысле он не был вполне «учителем жизни», какими являлись у нас очень многие из больших писателей. Но этим исканием смысла, этою критикою и судом мещанства и торжествующей пошлости, своим вечным выводом из всего, что нельзя жить, не облагородив и не осмыслив для себя бытия, не установив перед собою, хотя бы вдали, хотя бы за сотни лет впереди, прямую и высокую цель, – он прояснял нам жизнь, и в этой горячности его захвата и его постоянстве было то, что отличало великих стариков.

В искании трогательного и прекрасного лежат черты, роднящие Чехова с Тургеневым. От Тургенева у него эта нежность, мягкость, акварельная красота рисунка, поэтичность и романтичность настроения, какая-то пленительная женственность отношения к людям. По грустно-умиленному чувству, какое проникает все чеховские изображения женщин, и в особенности девушек, по той поэтический жалости, какая вызывается в нем как бы каким-то неустранимым предчувствием, что этих существ, милых, хрупких, прекрасных, в жизни ждет неизбежное соприкосновение с пошлостью, с подлостью, с хамством и деспотизмом, ждет несытость души и почти непременное падение, – Чехов совершенно одинок в литературе момента, и по своей красоте эти образы имеют в прошлом только таких соперников, как тургеневские и гончаровские героини. Это же основное стремленье Чехова-художника к красоте, чистоте и изяществу сделало его детские образы, благоухающие непередаваемой наивной красотой детской души, лучшими в нашей литературе, напоминающими страницы толстовского «Детства» и гончаровского «Сна Обломова».

Они проходят целою галереею, все эти трогательные образы Чехова, – очаровательные Верочки, шепчущие холодному человеку свои первые признания, милые, тоскующие три сестры, кроткая Соня, Чайка, умирающий в грустном одиночестве архиерей, трогательный монах из «Святой ночи», слезно тоскующий об ушедшем из жизни собрате, безнадежно наталкивающийся на грязь жизни идеалист Володя, несчастный священник из «Кошмара», чистый студент из «Припадка», судорожно мучающийся за судьбу падшей женщины, Иван Непомнящий, мечтающий под конвоем о лучшей доле, старик-извозчик, изливающий свое горе об утрате сына, идеалисты из «Моей жизни», бедная Липа из «Оврага», и так далее без конца. Иногда они почти бегло набросаны, очерчены несколькими страницами, но – такова сила чеховского таланта – они врезались прочно и навсегда в память, подобно лучшим образам русских корифеев.

Какая поразительная сила чувства умерла с этим человеком! Как отсюда все загоралось в его книгах жизнью, грустью, освещалось дрожащим светом любящей и жалеющей души! Точно гуманный, сам растроганный врач, как сказал о Чехове один из наших критиков, подошел к больному – и щупает пульс, и слушает сердце, и говорит осторожные мягкие слова, и поспешно отвертывается, чтобы скрыть дрожащие в своих глазах слезы бессилия и беспомощности… <…>

Картинами мрака можно властно манить к свету, ненавистью звать к любви. «Чем ночь темней, тем ярче звезды» – и тем властнее они зовут к себе. Ужасом прозы Чехов отрывал от пошлости и земли и звал смотреть в небо и в лучшую даль. Есть убивающий пессимизм отчаяния, и есть пессимизм – если только сюда идет это слово – не принижающий, но окрыляющий, зовущий не к пассивному и рабьему подчинению тому, что есть, но к противлению, к вмешательству в зло. Таким пессимизмом водит не ненависть к человечеству, как к гаду и ничтожеству, но жалость к его слабости и вера в лучшее будущее. «Не оживет, аще не умрет». И Чехов ждал смертельного отвращения к пошлости, чтобы на расчищенном месте вырос в человеке благородный и высокий порыв.

Годы, бурно прокатившиеся со дня смерти Чехова, рельефно оттеняют символический смысл чеховской могилы. Умер писатель, ибо должен умереть печальный герой его времени. Идут другие люди, другая жизнь. Стало неузнаваемо печатное слово. Пробуждаются дремлющие силы. Литература, если она чутка и впечатлительна, должна ухватывать черты этого нового героя нашего времени, бодрого, верящего, пришедшего на смену хмурому и сонному чеховскому герою, с погасшими интересами, с водкой, преферансом и тоской безделья. Чехов, может быть, предчувствовал близость обновления русской жизни. Все ярче и ярче разгоралась его мечта о каком-то прекрасном, светлом и изящном будущем в его последних произведениях… Но он только издали видел землю обетованную.

Чтобы полно почувствовать Чехова, нужно заехать в глубокую провинциальную глушь, куда шум Петербурга долетает отраженным и неверным звуком лишь на четвертый день, где солнце, пыль, песок и соскучившиеся, запущенные люди. С вами нет ни одной книжки Чехова или о Чехове. Если бы вы хотели, вы, вероятно, уже не без труда достали бы здесь его «полное собрание».

Но огромное значение Чехова, но его почти мистический захват русской жизни, ее красоты и тоски вы почувствуете здесь так, как никогда не подсказывала вам ни одна книга. Чисто русская жизнь подготовила все элементы той «красивой печали», той мягкой, глубокой тоски, какой посвящена огромная часть оставленных Чеховым книг. И нужно, кажется, быть только русским человеком, чтобы во всей полноте понять и почувствовать Чехова. Нужно знать русскую провинцию, пострадать в угрюмом одиночестве несколько зим в занесенной снегом старой усадьбе, пережить тоску многоверстных переездов по глухим русским дорогам в зябких санях или в пыльной телеге, вкусить уныние вынужденных ночевок на постоялых дворах или в дымных избах, исстрадаться в бессмысленном, гнетущем, постылом выжидании на убогом захолустном вокзале в течение шести, а то и всех восьми часов встречного поезда для пересадки, в тусклой атмосфере бессонной ночи, третьеклассного буфета и дубленых полушубков, воспринять месяцами скуку изнывающей в розни и недоброжелательстве провинциальной интеллигенции, заброшенной из университетов в унылые Конотопы, Бахмачи или Новозыбковы, наслушаться заунывной русской песни, звучащей, как стон и жалоба, русской трещотки походя дремлющего ночного сторожа, прочувствовать, наконец, русский пейзаж, чтобы понять, как удивительно, как полно уловил и отразил Чехов эту русскую тоску.

Посейчас все живет здесь «по-Чехову». Все – плагиат из Чехова. По чеховскому подсказу милые девушки рвутся в столицы, на курсы и в тупом отчаянии выходят замуж за скучных и замученных телеграфных и железнодорожных чиновников. Каждый день и в каждом городе разыгрываются не на подмостках театра, а в жуткой действительности финальные сцены из «Дяди Вани». Мужья из ревности делают скандалы своим женам в публичном месте, и ревнивые жены бьют своих мужей по щекам в садах.

В час прихода единственного в городе поезда идут на вокзал и смотрят на проносящуюся железную гусеницу, и идут по-прежнему одинокие в буфет, пьют скверное пиво, рисуют кукиши на вокзальных столах и пишут плоские сарказмы в жалобных книгах.

И когда спускаются теплые и сухие южные сумерки, на балконы домов и к открытым окнам выходят молодые скучающие женщины и слушают трещотки сторожей, собачий лай, бренчанье балалайки, свистки пожарного на каланче, унылый бой церковных часов и думают о счастье, которое им только снилось и которого они никогда не видели в лицо…

Надо это видеть, понять и прочувствовать, чтобы понять и оценить всю силу Чехова, певца великого русского разочарования, великой русской тоски. Для заграницы Чехов всегда останется переводом. Ни этих осенних чувств в расцвет молодости, ни этой тоски, навеянной летом, степью, песками, не ведает душа иностранца. <…>

Чехов был создан, чтобы стать певцом красивой русской тоски, безотчетной нашей печали, являющейся как бы шестым чувством русской души и составляющей ее великую прелесть. В такой цельности, полноте, красоте и силе никто из русских писателей не отдал себя этому настроению – ни Гоголь, ни Тургенев, ни Кольцов, и в этом – право Чехова на крупное народное значение, позволяющее его имени стать по достоинству следом за великими именами нашей литературы.

Поэтическим восприятием этой чудесной печали Чехов помог нам и поможет будущим поколениям перенести ее в нашей невеселой жизни, где она часто совсем не так поэтична и красива, и скромный огонек неугасимой лампадки, что льет днем и ночью мягкий свет вокруг его могилы, под цветущей липой, на тихом кладбище монастыря, где томилась царевна Софья, есть образ того тихого, трогательного, мерцающего сияния, какое лила и льет в тоскливые сумерки нашей прозаической жизни эта прекрасная звезда русского литературного неба, закатившаяся так безжалостно рано…

В заключение небезынтересно отметить мнение о Чехове Льва Толстого. Чехов благоговел перед великим мыслителем и в первый раз ехал к нему с непреодолимым волнением. Как относился к нему Толстой? Справедливость требует сказать, что Л.Н. не сразу оценил Чехова.

«Я прочел один из его рассказов в каком-то календарике, – сказал Л.Н. когда-то. – Он живо написан. Но таких рассказов можно написать тысячу, и тогда даже трудно судить о степени таланта автора. А ведь он написал только десятки, вероятно».

Позднее было совсем не то. В «Круге чтений» можно найти восторженное восхваление чеховского типа «Душеньки». После смерти А. П-ча Толстой говорил:

«Чехов был несравненный художник… Да, да… Именно несравненный… Художник жизни… И достоинство его творчества то, что оно понятно и сродно не только всякому русскому, но и всякому человеку вообще… А это главное… Я как-то читал книгу одного немца, и там вот молодой человек, желая сделать своей невесте хороший подарок, дарит ей книги, и чьи? – Чехова, считая его выше всех известных писателей… Это очень верно; я был поражен тогда… Он брал из жизни то, что видел, независимо от содержания того, что видел… Зато, если уж он брал что-нибудь, то передавал удивительно образно и понятно, – до мелочей ясно… То, что занимало его в момент творчества, он воссоздавал до последних черточек… Он был искренним, и это великое достоинство; он писал о том, что видел и как видел».

Когда, незадолго до смерти Чехова, в доме Толстого зашел разговор о некоторых произведениях новых писателей, Толстой выразился так:

«Все это не то. Чехов незаменим. Его с удовольствием не только читаешь, но и перечитываешь, а это и для Диккенса, например, не всегда возможно. – И, узнавши, что у одного из сыновей есть сборник с ”Вишневым садом”, он проговорил: – Ах, с каким удовольствием я его прочитаю!»

В глазах просвещенного русского общества Чехов уже в последние годы своей жизни был «первым» после Толстого, родным его сыном и верным учеником, и таким отошел в историю.