Текст книги "Степь. Избранное"

Уже в конце 1887 года Чехов садится за свою первую пьесу – «Иванов». Он вполне сознает особенные трудности этого нового для него рода. «Чтобы написать для театра хорошую пьесу, – пишет он Плещееву, – необходимо иметь особый талант; можно быть прекрасным беллетристом и в то же время писать сапожницкие пьесы; написать же плохую пьесу и потом стараться сделать из нее хорошую, пускаться на всякие фокусы, зачеркивать, приписывать, вставлять монологи, воскрешать умерших, зарывать в могилу живых, – для этого надо иметь талант гораздо больший. Это так же трудно, как купить старые солдатские штаны и стараться во что бы то ни стало сделать из них фрак. Тут не то что захохочешь трагически, но и заржешь лошадью».

10 декабря 1887 года «Иванов» был разрешен цензурой. Только в 1889 году, в марте, он был напечатан в «Северном вестнике». Для особого издания А.П. его сильно переработал. <…>

«Иванов» первой версии и окончательной редакции, конечно, сходны, но несомненно, что Чехов, пользуясь его собственным выражением, очень удачно «отшлифовал» «Иванова».

Самоубийство Иванова в окончательной редакции пьесы придает его образу недостававшую раньше законченность. Иванов, изнемогавший под бременем обывательской обыденщины, утопавший в болоте провинциальных дрязг и непонимания, не могший мириться со всем этим, предпочитает смерть тусклому обывательскому существованию. <…>

В 1888 году «Иванов» прошел на сцене московского театра Корша вместе с водевилем Григорьева «Салон для стрижки волос» в бенефис Светлова, и пьеса имела успех настолько определенный, что петербургский Александринский театр решил также поставить эту драму. <…>

В Петербурге успех пьесы был прямо шумный. Чехов встретил его не без недоверия и не без боязни. <…>

Крестным отцом чеховского «Иванова» может быть назван известный артист В.Н. Давыдов: он поставил пьесу первый раз в Москве, и он же потом поставил ее в Петербурге. Давыдов именно в те годы покинул Александринский театр и уехал в Москву, в театр Корша. Чехов не раз заглядывал за кулисы, бывал у Давыдова в уборной. Однажды, по рассказу Давыдова, зайдя к нему в начале спектакля, Чехов как будто хотел ему что-то сказать, но не решался.

Только после второго акта подошел к Давыдову и сунул ему в карман сюртука тетрадь.

– Не смотрите… после… после, дома посмотрите, Владимир Николаевич. Потом скажете.

Давыдов пытался при Чехове взглянуть на рукопись, но Чехов удержал его за руку. Дома артист нашел оригинал «Иванова». Развернув пьесу и прочтя десяток страниц, Давыдов уже не мог оторваться от чтения. Рано утром он полетел к Антону Павловичу и уговорил его ставить пьесу. <…>

Возвратясь в Петербург, Давыдов рекомендовал драму режиссеру Александринского театра Ф.А. Федорову-Юрковскому.

Немедленно телеграфировали Чехову, и тот приехал в Петербург. Здесь была уже – сенсация и самый бесспорный успех…

Чехов бывал на репетициях, где-то таился по своей скромности. Ставил пьесу Давыдов. <…>

За «Степью», «Именинами» и «Ивановым» последовала «Скучная история (из записок старого человека)», напечатанная в 11 книжке того же «Северного вестника» за 1889 год.

Рассудочный характер «Скучной истории», преобладание в ней психологии, обычно тяжело воспринимаемой читателем, А.П. сам сознавал. <…>

Основную мысль «Скучной истории», которую потом Чехов иллюстрировал целыми десятками своих повестей и рассказов, тогда же верно поймал Л. Оболенский.

«Повесть, – писал он, – показывает наступление сознания, что так жить, то есть без веры, руководящей идеи, нельзя. Герой Чехова – состарившийся знаменитый ученый, врач, приходит в конце жизни к такому выходу: ”Каждое чувство, каждая мысль живут во мне особняком, и во всех моих суждениях о науке, театре, литературе и во всех картинах, которые рисует мое воображение, даже самый искусный аналитик не найдет того, что называется общей идеей или Богом живою человека”. Весь рассказ Чехова есть талантливая попытка нарисовать нам невозможность жизни без такой ”общей идеи или Бога”. Огромная заслуга Чехова – в том именно, что он ясно показывает, как мучения старого ученого возникают не из каких-либо положительных недостатков его жены, а именно из отсутствия в ней Бога». <…>

В конце 1889 года группа писателей задумала почтить память В.М. Гаршина специальным сборником. К Чехову, конечно, было сделано обращение. Тогда же Литературный фонд предложил ему выступить на гаршинском вечере с чтением. От последнего А.П., находившийся тогда в Москве, отказался, на первое ответил присылкою своего чудесного рассказа «Припадок». <…>

«Припадок» был напечатан в сборнике «Памяти Гаршина» <…> и произвел большое, можно сказать, могучее впечатление.

1889 год ознаменован в жизни А. П-ча грустным обстоятельством – смертью старшего брата его, художника Николая. Чехов любил его, и ясно приближавшийся конец брата удручал его.

За последние месяцы жизни Николая Павловича болезнь его совершенно выбивала Чехова из колеи, а смерть потрясла. Его письма, сюда относящиеся, чрезвычайно характерны для Чехова. Скорбь его глубока и остра, но, как всегда, письма чужды всякого приподнятого пафоса, полны какого-то мудрого философского спокойствия, почти удивительного в человеке его возраста, а первое из этих писем (к А. Н. Плещееву) он даже начинает не без оттенка грустной иронии над собой. <…>

Старания А.П. не спасли брата. 17 июня 1889 года он умер. Вскоре Чехов писал тому же Плещееву: <…> «Наша семья еще не знала смерти, и гроб пришлось видеть у себя впервые. Похороны устроили мы художнику отличные. Несли его на руках, с хоругвями и проч. Похоронили на деревенском кладбище под медовой травой; крест виден далеко с поля. Кажется, что лежать ему очень уютно».

К 1890 году относится большое событие жизни А.П-ча – его поездка на Сахалин, результатом которой явилась его известная книга.

Что было главным побуждением для Чехова в этом тяжелом путешествии, стоившем ему дорого и, по мнению некоторых, слишком дорого, так как за него будто бы он заплатил раннею болезнью и преждевременной смертью?

Чехов любил смену мест, людей, впечатлений. Еще не потерявший здоровья, он много ездит по России, всегда его влечет заграница. Сахалин мог манить его своеобразием, суровым колоритом природы, суровым укладом отверженных.

Литературно его могла завлекать мысль написать под прямым давлением обстоятельств книгу, устанавливающую за ним репутацию действительного исследователя жизни, бытописателя необследованного края. Надо вспомнить, как настойчиво в тогдашней критике звучал мотив упрека Чехову в несерьезности труда, в неспособности дать что-нибудь крупное. Чехов знал, что это путешествие, может быть, недешево дастся ему, зато из него он привезет материал для целой монографии. <…>

Поездке А. П-ча предшествовало основательное изучение им материалов, способных подготовить его к всестороннему обследованию острова отверженных. В последнюю поездку его в Петербург его не часто можно было видеть в обычной «светской рассеянности». Чехов сидел за книгой и напитывался впечатлениями. <…>

В начале сентября А.П. вернулся в Корсаковский пост и вскоре отправился в Россию.

Так создавалась книга Чехова «Остров Сахалин. Из путевых заметок». <…>

Какова была роль этого путешествия в писательстве Чехова, и каково место этой книги в его наследии? Очень верный ответ на это дал г. Дивильковский в своей статье о ней.

«Мне кажется, – пишет он, – как это ни странно, на первый взгляд, что о. Сахалин играл для творчества Чехова роль своего рода Италии, где он стремился довершить свое понимание русской жизни. Пусть такое стремление носит в себе нечто болезненное, как бы извращенное, это объясняется тем, что русское общество пробуждало в нашем авторе творческие настроения именно своими болезненными, извращенными сторонами, своим безобразием. Грусть над безобразием жизни (сменившая собою ранее характерный для Чехова смех) тоже ведь имеет в себе нечто высоко-поэтическое; неудивительно, что Чехова тянуло туда, где он предчувствовал наглядное и яркое воплощение русской грусти во всей ее полноте». <…>

Прекрасный талант Чехова, его великолепная пытливая наблюдательность, мастерство психологического постижения сказались и в «Сахалине». Но Чехов как бы намеренно гасил в этой книге себя как художника. Блестки художественного таланта прорываются здесь как бы против его воли. Он хотел остаться только спокойным холодным ученым и, видимо, насильно удерживал себя от той передачи факта, какая отличает беллетриста. <…>

Свое путешествие Чехов находил для себя полезным даже в физическом отношении. <…>

На Сахалине, по собственному указанию, А.П. прожил три месяца и три дня. Все время он был здоров. Только в Архипелаге, где случился шторм и дул холодный норд-ост (поправка к показанию А.С. Грузинского), он простудился и с простудою вернулся в Москву. «Теперь я кашляю, бесконечно сморкаюсь и по вечерам чувствую жар. Надо полечиться», – писал он. <…>

Второю большой пьесой Чехова был «Леший», потом переработанный в «Дядю Ваню». Сравнение первой (разрешенной цензурою 1 мая 1890 года) редакции со второй уже сделано в печати тем же г. Батуринским.

Главным действующим лицом в «Лешем» является не «дядя Ваня» – здесь он носит другое имя, Егор Петрович, или «Жорж», – а Хрущов, он же «Леший», превратившийся во второй версии в Астрова. В первоначальной версии он не земский врач, а помещик, окончивший курс на медицинском факультете. Помимо действующих лиц, общих с персонажами «Дяди Вани», в «Лешем» имеются еще четыре, исчезнувшие в окончательной обработке, очевидно, ввиду того, что они, мало помогая обрисовке главных характеров, затягивали действие. <…>

Самый сюжет «Лешего» не вполне совпадает с содержанием «Дяди Вани». В «Лешем» Хрущов (Астров «Дяди Вани») влюблен не в Елену Андреевну, а в Соню; «Жорж» («дядя Ваня» окончательной редакции) не покушается на жизнь профессора, а сам застреливается. После его самоубийства Елена Андреевна убегает из дому и две недели скрывается на мельнице у Дядина (Телегина в «Дяде Ване»), который в первой версии не состоит в «приживальщиках» у Войницких, а снимает в аренду мельницу у «Лешего».

На мельницу приезжает Хрущов (Астров), и профессор встречается с женой, и она уезжает с ним обратно домой. Соня же признается в любви Хрущову, который думал, что она его не любит. За исключением Сони, характер которой претерпел в окончательной обработке крупные изменения, характеристики главных действующих лиц почти те же, но в «Лешем» имеется много эпизодов, исчезнувших в окончательной редакции пьесы.

Пьеса заканчивается объяснением Сони с Хрущовым. Соня говорит ему: «Вы сказали, что полюбите другую… Я теперь другая… Я хочу одну только правду… Ничего, ничего, кроме правды! Я люблю, люблю вас…» <…>

Пьеса «Леший» была написана Чеховым чудовищно скоро – едва ли не в четыре дня. Московские исполнители ее нравились Чехову.

<…> Постановка сказала другое. «Леший» не имел никакого успеха, даже внешнего, даже любопытства не возбудил. Его поставили – и сняли с репертуара. И Чехов покинул область серьезного театра на целых 6–7 лет. <…>

Раннею весною 1891 года А.П. совершил поездку за границу. Путешествие произвело на него большое впечатление, хотя уже ранее он видел такие контрасты, как Сахалин и Цейлон. <…>

Первым городом в этой поездке была Вена. 19 марта Чехов приехал туда, причем ехал «как железнодорожная Нана, в роскошном вагоне интернационального Общества спальных вагонов». 20-го он писал сестре:

«Ах друзья мои, тунгусы, если бы вы знали, как хороша Вена! Ее нельзя сравнить ни с одним из тех городов, какие я видел в своей жизни. Улицы широкие, изящно вымощенные; масса бульваров и скверов, дома все 6– и 7-этажные. А магазины, это не магазины, а сплошное головокружение, мечта! Одних галстуков в окнах – миллиарды».

Всюду, и в Вене, и потом в Италии, производила на Чехова большое впечатление архитектура:

«Церкви громадные, – но они не давят своей громадой, а ласкают глаза, потому что кажется, что они сотканы из кружева. Особенно хороши собор Святого Стефана и Yoliv-Kirche. Это – не постройки, а печенье к чаю. Великолепны парламент, дума, университет. Все великолепно, и я только вчера и сегодня как следует понял, что архитектура – в самом деле искусство. И здесь это искусство попадается не кусочками, как у нас, а тянется полосами в несколько верст».

<…> Венеция, разумеется, не могла не вызвать в нем очарования:

«Восхитительная, голубоглазая Венеция шлет всем вам привет… Архитектура упоительная, все грациозно и легко, как птицеподобная гондола… Такие дома и церкви могли строить только люди, обладающие громадным художественным и музыкальным вкусом и одаренные львиным темпераментом». «Есть улицы, – широкие, как Невский, и есть такие, где, растопырив руки, можно загородить всю улицу. Центр города – это площадь Святого Марка со знаменитым собором того же имени. Собор великолепен, особенно снаружи. Рядом с ним – Дворец дожей, где Отелло объяснялся перед дожем и сенаторами. Вообще говоря, нет местечка, которое не возбуждало бы воспоминаний и не было трогательно. Например, домик, где жила Дездемона, производит впечатление, от которого трудно отделаться». <…>

«Самое лучшее время в Венеции – это вечер. Во-первых, звезды; во-вторых, длинные каналы, в которых отражаются огни и звезды; в-третьих, – гондолы, гондолы и гондолы; когда темно, они кажутся живыми. В-четвертых, хочется плакать, потому что со всех концов слышатся музыка и превосходное пение. Вот плывет гондола, увешанная разноцветными фонариками: света достаточно, чтобы разглядеть контрабас, гитару, мандолину, скрипку… Вот другая такая же гондола… Поют мужчины и женщины, и как поют! Совсем опера. В-пятых, – тепло…» <…>

В конце апреля А.П. Чехов приехал в Париж.

«Приехал я в Париж, – пишет он сестре 21 апреля, – в пятницу утром и тотчас же поехал на выставку. Да, Эйфелева башня очень, очень высока. Остальные выставочные постройки я видел только снаружи, так как внутри находилась кавалерия, приготовленная на случай беспорядков. В пятницу ожидались волнения. Народ толпами ходил по улицам, кричал, свистал, волновался, а полицейские разгоняли его. Чтобы разогнать большую толпу, здесь достаточно десятка полицейских. Полицейские делают дружный натиск, и толпа бежит, как сумасшедшая. В один из натисков и я сподобился: полицейский схватил меня за лопатку и стал толкать вперед себя».

Париж поразил его кипучей уличной жизнью. <…>

Но все симпатии А.П. Чехова на стороне родины. Все наблюдения были почерпнуты отсюда. И характерно для этого человека, считавшего себя вправе говорить лишь о том, что он хорошо изучил и перечувствовал, что в своих произведениях Чехов почти не касался заграницы. Путешествия обогатили его только сравнениями, образами и эпитетами.

Другая поездка Чехова за границу относится к осени 1897 года. Чехов снова был в Италии, снова поклонился Венеции. <…>

Но, как всегда, родина тянула его, без родных было скучно. Недостаточное знание языка стесняло, и – Чехов тянулся домой к своей семье – матери, сестре, братьям.

Литературная сторона жизни А. П-ча в конце 80-х годов принимает такие очертания. В 1888 году выходит сборник «Рассказы» (1 500 экземпляров), в 1890-м – «Хмурые люди» (1 025), в 1891-м – «Дуэль». В 1892 году в «Северном вестнике» проходит «Жена» (№ 1), в 1892-м Ан. П. входит в «Русскую мысль» с «Палатой № 6», забракованной «Русским обозрением» (!), и отселе становится постоянным сотрудником этого журнала. <…>

Мы проследили выход Чехова в жизнь и начало его призвания. Далее уже начиналась его слава. Разгорелась она особенно пышно после имевших шумный успех «Палаты № 6» и «Мужиков».

«”Палата № 6” – писал Короленко, – произведение поразительное по захватывающей силе и глубине, с каким выражено в нем новое настроение Чехова, которое я назвал бы настроением второго периода. Оно совершенно определилось, и всем стала ясна неожиданная перемена: человек, еще так недавно подходивший к жизни с радостным смехом и шуткой, беззаботно веселый и остроумный, при более пристальном взгляде в глубину жизни неожиданно почувствовал себя пессимистом».

Биограф на этом месте должен передать свое дело критику. Размеры нашего очерка заставляют нас пока отложить задачу исторического пересмотра мнений и отзывов о Чехове.

В жизни Чехова второй половины 90-х годов биограф не может пройти мимо одного события, имевшего значение огромного удара для писателя и наложившего тяжелый след на всю его последующую жизнь. Разумеем неуспех его любимой пьесы «Чайка», позднее, в дни большой его славы, восстановленной в своей чести и даже положившей начало успеха театра К. Станиславского.

В письмах А.П. сохранилась точная дата, когда была окончена «Чайка». В письме князю Урусову от 21 ноября 1895 года Чехов пишет:

«Вчера я кончил новую пьесу, которая носит птичье название: ”Чайка”. Комедия в 4-х действиях. В декабре я буду в Москве (Большая Московская гостиница) и, буде пожелаете, пришлю или привезу вам эту пьесу. Был бы очень-очень рад, если бы взяли на себя труд прочесть». <…>

Некоторые подробности этой истории читатель найдет в приложениях, в воспоминаниях И.Л. Щеглова. Здесь мы передаем вполне достоверную версию постановки «Чайки» в Александринском театре, сохраненную тогдашним режиссером, драматургом Е.П. Карповым.

В августе 1896 году, по рассказу Карпова, он получил от Ант. Пав. письмо, в котором Чехов сообщил, что у него есть пьеса и что он охотно отдаст ее на императорскую сцену. С согласия директора театров, пьеса была включена в репертуар сезона. Известие о новой пьесе Чехова вызвало живейший интерес в труппе. Давыдов, Савина, Писарев, Сазонов, Комиссаржевская, Аполлонский с нетерпением ждали чтения пьесы.

У Антона Павловича в труппе было много друзей и горячих поклонников. У всех в памяти была жива постановка его «Иванова».

В середине сентября пришли оттиски «Чайки» из «Русской мысли».

И режиссер, и артисты прекрасно понимали, что воплощение на сцене этой пьесы представляет задачу весьма большой трудности. С робостью приступил Карпов к инсценировке пьесы.

Левкеева, юбилейный спектакль которой был назначен на 17 октября, просила отдать ей пьесу на бенефис. Отказать было невозможно, хотя режиссер предупредил ее, что для нее нет роли в пьесе.

«Чайку» ставили в девять дней. Срок более чем короткий. Вся надежда режиссера была на то, что опытные артисты, дружно, с любовью принявшись за работу, в конце концов выйдут победителями из трудного положения.

Карпов написал Ант. Пав. письмо, прося его наметить тех артистов, которых он хотел бы занять в своей пьесе. Скоро пришло письмо от А.С. Суворина. Он писал, что Ант. Пав. просил его назначить роли совместно с Карповым, и прилагал распределение ролей.

В общем, назначения ролей совпадали, но роль Нины Заречной Ант. Пав. назначил М.Г. Савиной, Карпов считал более подходящей для этой роли В.Ф. Комиссаржевскую. <…>

Медлить было некогда. 8 октября была назначена считка пьесы «Чайка».

Несмотря на то, что первые артисты были уже знакомы с пьесой, все с напряженным вниманием слушали «Чайку» и досадовали, что ее надо играть наспех. Савина отказалась от роли Нины, и роль была передана Комиссаржевской.

Репетиции затягивалась с 11 часов утра до пяти-шести вечера. По нескольку раз повторяли одну и ту же сцену, переделывали планировку, добивались верных тонов, соответствующих пьесе настроений. Актеры волновались, спорили между собой, горячились, нервничали… В.Ф. Комиссаржевская волновалась больше всех.

Чем больше она репетировала, тем более ей нравилась роль. Она очень скоро нашла верный тон для Нины Заречной и уже с третьей репетиции жила на сцене.

Давыдов, репетировавший с изумительной тщательностью, виртуозно намечал Сорина. Сазонову не давался Тригорин, и он не раз на репетициях впадал в отчаяние… Аполлонский тоже не сразу нашел тон для декадента-неврастеника Треплева.

На четвертую репетицию приехал в театр Чехов. Он аккуратно приходил затем каждый день в театр с И.Н. Потапенко, принимал деятельное участие в репетициях. Он, видимо, очень волновался, хотя и не хотел этого показать.

К В.Ф. Комиссаржевской Чехов вначале относился недоверчиво и очень огорчался отказом М.Г. Савиной.

Но уже после первой репетиции А. П-ч, видимо, успокоился за роль Нины и, прощаясь с Карповым, на его вопрос, как ему нравится Нина – Комиссаржевская, ответил: «Ничего… Она сыграет…»

Присутствие на репетициях Антона Павловича оживляло, поднимало актеров. И чем дальше подвигались репетиции, тем спокойней становился Антон Павлович. <…>

17 октября 1896 года состоялся юбилейный бенефис Е.И. Левкеевой за 25 лет службы на императорской сцене.

Сверху донизу набила эта публика Александринский театр, несмотря на весьма повышенные цены.

Интеллигентная публика, за весьма малым исключением, отсутствовала. В театре сидел зритель, пришедший на бенефис комической актрисы повеселиться, посмеяться, приятно провести вечерок. И среди этих благодушных обывателей торчал кое-где желчно настроенный, угрюмый, вечно всем недовольный, скучающий газетный рецензент, литераторы и близкие друзья автора.