Текст книги "Степь. Избранное"

Такова была зрительная зала на первом представлении чеховской «Чайки» в Александринском театре, 17 октября 1896 года.

Открыли занавес.

«Нина» – Комиссаржевская нервно, трепетно, как дебютантка, начинает свой монолог:

«Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени…»

Неудержимый смех публики…

Комиссаржевская повышает голос, говорит проникновенно, искренно, сильно, нервно… Зал затихает. Напряженно слушают. Чувствуется, что артистка захватила публику. Но вопрос Аркадиной: «Серой пахнет! Это так нужно?..» – снова вызывает гомерический хохот… Лучшие места первого действия пропали, непонятые «веселой публикой».

«В.Ф. Комиссаржевская, взволнованная, со слезами на глазах, бросилась ко мне со словами:

– Что же это за ужас!.. Я провалила роль… Чему они смеются?

Я успокоил ее, сказав, что она превосходно сыграла первый акт, что если и дальше она будет играть с таким подъемом, то, наверно, захватит публику.

Чудный по художественной простоте конец второго акта публика не оценила. Она, очевидно, ждала совсем иного и разочаровалась. Третий акт доставил публике много веселья.

Выход Треплева с повязкой на голове – смешок в зале. Аркадина делает перевязку Треплеву – неудержимый хохот. Конец сцены между Аркадиной и Треплевым, когда они начинают наделять друг друга такими эпитетами, как ”декадент, киевский мещанин, скряга, оборвыш”, веселят публику».

По окончании пьесы вызывают автора и артистов. Но Антона Павловича уже нет в театре. Актеры выходят одни. «И до сего дня, – замечает Карпов, – я не могу без волнения вспоминать этого знаменательного вечера первого представления ”Чайки”. Вижу бледное лицо Ант. Павл. Чехова, с растерянной, застывшей улыбкой, слышу тусклый, хриплый голос, которым он произнес фразу: ”Автор провалился”. На другой день утром ко мне театр приехал А.С. Суворин, расстроенный, огорченный за Чехова до болезни. Он сообщил мне, что Ант. Павл. с утренним поездом уехал в Москву и просил его совместно со мной сократить пьесу и выбросить кое-какие ремарки».

21 октября «Чайка» шла во второй раз, со сделанными А.С. Сувориным и Карповым небольшими купюрами и измененными ремарками. Всего прошла она пять раз и была снята.

Чехов жил в этот приезд у А.С. Суворина, и голос последнего об этом злом дне интересно выслушать. «Когда, – пишет Суворин, – после первых двух актов ”Чайки” на Александринском театре А.П. увидел, что пьеса не имеет успеха, он бежал из театра и бродил по Петербургу неизвестно где. Сестра его и все знакомые не знали, что подумать, и посылали всюду, где предполагали его найти. Он вернулся в третьем часу ночи. Когда я вошел к нему в комнату, он сказал мне строгим голосом: ”Назовите меня последним словом (он произнес это слово), если когда-нибудь я еще напишу пьесу”. На другой день он уехал в Москву ранним утром с каким-то пассажирским или товарным поездом. Потом он оправдывался, говоря, что он подумал, что это был неуспех его личности, а не пьесы, и называл некоторых известных петербургских литераторов, которые якобы высокомерно с ним заговорили в антракте, видя, что его пьеса падает. На представления следующих своих пьес он почти не ходил».

Слово ободрения в этот тяжелый момент жизни А.П. было драгоценно, и это слово сказал ему чуткий и добрый А.Ф. Кони. Сохранилось письмо Чехова, где тот глубоко растроган этим участием старшего собрата по литературе. <…>

Неуспех «Чайки» очень болезненно подействовал на Чехова, и к «Чайке» он начал относиться более чем недружелюбно. <…>

Неизвестно, подействовали ли бы эти убеждения, если бы на помощь не пришел В.И. Немирович-Данченко, директор возникшего в Москве Художественного театра. В.И. доказывал даже, что неуспех «Чайки» можно объяснить совершенно посторонними обстоятельствами, а отнюдь не ее сценическою непригодностью. Чехов признал себя побежденным, и «Чайка» была бесповоротно отдана для «Русской мысли» и В.И. Немировичу-Данченко для постановки на сцену молодого театра.

Читающая публика приняла «Чайку» более чем сочувственно, а зрительная зала Художественного театра на первом представлении ее была охвачена таким подъемом, равный которому редко приходится видеть. Репутация Чехова как драматического писателя была утверждена раз и навсегда.

«Чайка» была напечатана в «Русской мысли», в декабрьской книжке 1896 года.

Материальное положена А. П-ча было уже настолько упрочено, что он смог осуществить свою заветную мечту о приобретении собственного уголка на земле. <…>

После долгих хлопот, наконец, покупка была совершена, и Чехов почувствовал себя феодалом. «Хорошо быть лордом, – писал он Щеглову. – Просторно, тепло, никто не обрывает у двери звонка, но легко оборваться и из лордов угодить в консьержи или портье. Имение стоит 13 тысяч, а я уплатил только треть. Остальное составляет долг, который долго-долго будет держать меня на цепочке».

А.П. очень любил свой тихий мелиховский уголок, где особенно хорошо было ранней весной. Мелиховский период был, может быть, лучшим временем в жизни Чехова. Здоровье его тогда было еще сравнительно хорошо, он был жизнерадостен, любовь к природе, хозяйству проявлялась во всю ширь. Литературная работа была делом любимым. Отдыхая, он целыми часами копался в саду, занимаясь посадками. <…>

Чехов очень любил свое Мелихово, но радостное чувство, оставляемое им, помрачилось со временем. Там от несчастного случая (кажется, понесли лошади) скончался его отец. <…>

К тому времени подоспела продажа сочинений. У Чехова явились большие деньги, и он купил дачу в Крыму. Случилось это так.

После путешествия на Сахалин здоровье Антона Павловича настолько пошатнулось, что врачи решительно потребовали от него проводить зимы в теплом климате.

Одну зиму провел он в Ницце, но, как известно, там он сильно скучал по России. На следующий год он поселился в Ялте, в наемной квартире, подумывая о том, чтобы обзавестись здесь собственным уголком.

В те времена в деревне Аутке, верстах в двух от ялтинской набережной, цены на землю еще не были взбиты, и можно было за недорогую цену приобрести участок. Место на склонах Яйлы – тихое, с широким видом на морской простор.

В ноябре 1898 года Антон Павлович купил совершенно неустроенную землю в кучукойском участке, бывшую раньше под виноградником.

Неприглядный, бугристый клочок земли с каменистой почвой тянулся по крутому скату вниз от Аутского шоссе. Для того, чтобы иметь возможность выстроить самый скромный домик, Антон Павлович вынужден был тотчас же по заключении купчей заложить свое новое владение и только тогда стал думать об его устройстве.

Сестра Чехова, Мария Павловна, вызванная им из Москвы, при виде чеховской покупки была разочарована до слез. В ее представлении с этим диким местом никак не вязались будущий благоустроенный садик и уютная дача. Было голо, круто и ветрено.

Только не желая огорчать брата, она постаралась не выказывать своего грустного впечатления.

Как художница она набросала приблизительный план будущего сада и дома, а сама вскоре вернулась в Москву. А.П. принялся за устройство своего гнезда.

Проект дачи разросся – она превратилась в двухэтажный белый дом с несколькими балконами, всеми удобствами и даже паркетными полами. Чехов сам придумывал расположение комнат. Татары прозвали домик «Белой дачей».

Весной 1899 года постройка настолько подвинулась вперед, что Антон Павлович мог выписать из Москвы свою мать и сестру в далеко еще не оконченную постройку.

Из прежних насаждений для сада можно было оставить только три-четыре яблони и несколько старых лоз – все остальное сажалось вновь.

Лучшие сорта плодовых деревьев, мимозы, кипарисы, смоковницы, глицинии, даже пальмы и японские каки нашли себе место на аут-ском участке. Каждое растение сажалось с любовью и имело свою историю.

Ялтинская дача Чехова стояла почти за городом. Все находили ее очень оригинальной, своеобразной, а некоторые – самым оригинальным зданием в Ялте. Белая, чистая, легкая и красиво-несимметричная, с вышкой в виде башни, с неожиданными выступами, со стеклянной верандой внизу и с открытой террасой вверху, с разбросанными то широкими, то узкими окнами, – она походила бы на здания в стиле модерн, если бы в ее плане не чувствовалась чья-то внимательная и оригинальная мысль, чей-то своеобразный вкус.

<…> Кругом был цветник. За садом тянулось старое, заброшенное татарское кладбище. <…>

Чехов долго не мог примириться с жизнью «не по своей воле» на юге, но в конце концов полюбил свою дачу, о которой много заботился. Он ценил, очевидно, результаты своих трудов. И когда, незадолго перед его кончиной, Мария Павловна призналась ему, что и она долго не могла примириться с Ялтой и неизбежной потерей Мелихова, а теперь ей здесь все дорого, Чехов грустно заметил:

«Вот так не любя замуж выходят. Сначала не нравится, а потом привыкают».

Но Ялта манила Чехова лишь издали. Он горько разочаровался в ней, когда стал ее обывателем. Письма его из нее полны горьких сетований. «Мое здоровье порядочно, – пишет он В. Тихонову в 1899 году, – но в Москву и в Питер меня не пускают; говорят, что бацилла не выносит столичного духа. Между тем мне ужасно хочется в столицу, ужасно! Я здесь соскучился, стал обывателем». <…>

В Ялте Чехов не мог забыть любимой Москвы. «Все было мило для него в Москве, – пишет один из его друзей, – и люди, и улицы, и звон разных Никол Мокрых и Никол-на-Щепах, и классический московский извозчик, и вся московская бестолочь. Отдышится он от Москвы и от московского плеврита, проживет в Ялте два-три месяца, – и снова разговоры все о Москве. И все три сестры, повторяющие на разные лады: ”В Москву, в Москву”, – это все он же, один Антон Павлович, думавший вечно о Москве и постоянно стремившийся в Москву, где постоянно получал он плевриты и обострения процесса и которая, имею основание думать, укоротила ему жизнь». <…>

Известность, приносившая, конечно, большое удовлетворение А. П-чу, была, разумеется, и не без терний. В Ялте образовался целый кружок поклонниц Чехова, иногда отравлявших дни покойного писателя. Их в штуку звали «антоновками». Они приезжали к писателю на поклон, привозили к нему таких же паломниц и поклонников, пытались окружить Чехова своими заботами об его житейском благополучии, звонили тридцать раз в день по телефону, справлялись об его здоровье, навещали его уютную дачку, словом, проделывали то, что проделывали в Кронштадте богомолки с отцом Ионном Кронштадтским.

Неизбежным тернием славы являлось постоянное обращение к А.П. начинающих, спрашивавших мнения признанного художника об их писаниях. Многочисленные письма Чехова с такими ответами говорят о том, что он не находил в себе решимости к отказу. <…>

«Дядя Ваня» и «Три сестры» – это уже триумф Чехова. Мы бегло проходим около них, так как эта часть биографии А.П. известна всем и каждому.

«Три сестры» были напечатаны в «Русской мысли», в февральской книжке 1901 года, а в Художественном театре шли раньше. Успех пьесы был не только шумный, но прямо подавляющий. Публика громогласно потребовала, чтобы Чехову была отправлена телеграмма, актеров засыпали цветами, а дирекция получила высокую награду за бесподобную постановку.

Официальным выражением признания Чехова было избрание его в декабре 1901 года в почетные академики по отделу изящной словесности при императорской Академии наук. В этом звании, впрочем, Чехов пробыл недолго. Уже в следующем году академическое недоразумение с Горьким, выборы которого сначала состоялись, а потом были отменены, вынудило его отказаться от чести. <…>

Из событий последних лет жизни А.П. Чехова следует отметить его женитьбу на Ольге Леонардовне Книппер, артистке Московского Художественного театра, известной сейчас всей интеллигентной России по исполнению ролей в пьесах А. П-ча. Венчание состоялось в Крыму.[10]10
  Венчание А.П. Чехова и О.Л. Книппер состоялось в Москве 25 мая 1901 года в церкви Воздвижения на Овражке в Воздвиженском переулке.


[Закрыть]В церкви присутствовало всего несколько человек.

Значительным явлением этих же последних лет Чехова была продажа им своих сочинений. Стоившая больших хлопот поначалу, она дала затем А. П-чу то спокойствие, которое было ему так необходимо ввиду усиления болезни.

Сочинения А.П. были приобретены фирмою А.Ф. Маркс за 75 тысяч рублей с условием новой оплаты новых произведений и повышением полистной платы за каждые новые пять лет. Доход с пьес оставался за Чеховым и его наследниками. <…>

Покончивший с продажей сочинений, А.П. чувствовал известное удовлетворение, следы которого остались в его письмах. <…>

А.П. с интересом относился к изданию своих сочинений. Он очень скоро сел за выправку оригиналов и корректуру. «На нее, – писал он, – уходит вся моя потенция».

Светлым событием конца жизни Чехова была постановка «Вишневого сада».

Первое представление «Вишневого сада», 17 января 1904 года, обратилось в подлинный праздник и триумф Чехова. Это было первое публичное чествование писателя, отличавшегося поразительной скромностью. Для подавляющего большинства публики было совершенною неожиданностью самое появление Чехова в театре. До «Вишневого сада» три чеховских пьесы были поставлены в Москве, и ни на одном из первых представлений этих пьес автора в театре не было.

Появление Чехова на сцене было встречено громовыми аплодисментами всей залы.

Первую приветственную речь ему произнес профессор А.Н. Веселовский от лица Общества любителей российской словесности.

«Русские ведомости», «Русская мысль» выразили свое поздравление писателю в адресе.

Теплую речь произнес Вл. И. Немирович-Данченко от имени Художественного театра.

«Приветствия утомили тебя, – говорил он, – но ты должен найти утешение в том, что хотя отчасти видишь, какую беспредельную привязанность питает к тебе все русское грамотное общество. Наш театр в такой степени обязан твоему таланту, твоему нежному сердцу, твоей чистой душе, что ты по праву можешь сказать: это мой театр. Сегодня он ставит твою четвертую пьесу, но в первый раз переживает огромное счастье видеть тебя в своих стенах на первом представлении. Сегодня же, по случайности неисповедимых судеб, первое представление совпало со днем твоего ангела. Народная поговорка говорит: Антон – прибавление дня. И мы скажем: наш Антон прибавляет нам дня, а стало быть, и света, и радостей, и близости чудесной весны».

Адрес от артистов Малого театра прочла Г.Н. Федотова.

Это был праздник, но тем, кто знал Чехова близко, он казался прощаньем. А.П. стоял слабый, как тень, и вся зала кричала: «Сядьте, сядьте… Пусть Антон Павлович сядет…»

Он уступил просьбам и сел в большое кресло. И это было трогательно…

Чехов был радостно удивлен совершившимся. «На первом представлении ”Вишневого сада” 17 января, – писал он Ф.Д. Батюшкову, – меня чествовали, и так широко, радушно и, в сущности, так неожиданно, что я до сих пор никак не могу прийти в себя».

А профессору А.Н. Веселовскому он обещал:

«Всю будущую зиму, при благоприятных условиях, я намерен прожить в Москве, и тогда я предоставлю себя в ваше полное распоряжение. Какие бы обязанности вы ни возложили на меня, буду ли я временным председателем, или просто членом Общества, я одинаково буду стараться оправдать ваше доверие, быть возможно полезным Обществу. Я не знаю, как мне благодарить вас за 17 января. Это честь, которой я не ожидал и, во всяком случае, не заслужил. Спасибо вам большое, никогда я этого не забуду».

Когда, собственно, начал свои завоевания страшный недуг, сведший А.П. в преждевременную могилу?

Первое показание самого Чехова о своей роковой болезни относится к очень ранней поре – университетской. В письме к Сергеенко еще от 1884 года А.П., между прочим, упоминает о грозном симптоме приближающейся болезни. «Работы пропасть, денег мало, здоровье негодное. Мечтал к празднику побывать в Питере, но задержало кровохаркание». «Не чахоточное», – прибавляет он тотчас же в скобках, как бы сам гоня от себя страшный призрак и неизбежные думы… <…>

Во время кровохарканья, начавшегося 21 марта 1897 года, А.П. обратился к профессору А.А. Остроумову. С визитной карточкой профессора, на которой было написано: «Принять в клинику Антона Павловича Чехова», – Чехов 25 марта поступил в госпитально-терапевтическую клинику. <…>

Был у него Л.Н. Толстой, и они, гуляя по коридору, громко разговаривали.

А.П. поражал и пленял докторов своей бодростью, смехом и шутками. Свою болезнь он считал находящейся на менее серьезной стадии, чем это было на самом деле. <…>

После этого пребывания в клинике А.П. прожил только семь лет.

В июле 1904 года его, уже бездыханного, проносили мимо окон палаты, в которой он лежал, мимо скамейки, сидя на которой он любовался теплом, лаской и светом весны, набирался сил и веры в жизнь. <…>

Последнее пребывание Чехова в Москве в мае месяце существенно не разнилось от обычной его жизни здесь.

Плох был А.П., но, и будучи больным, все время просил работы, просил посылать ему для просмотра произведения, присылаемые в «Русскую мысль», где он заведовал отделом беллетристики. Он жаловался, что ему скучно без дела, и для него выбирали четко написанные короткие вещицы, и, несмотря на болезнь, А.П. поправлял, просматривал, иногда сам отвечал авторам, иногда просил ответить.

Плохо чувствовал себя А.П. и по возвращении в Ялту. Опять его тянуло на север. А тут, как назло, снег сменялся дождем, скверный крымский ветер не позволял больному выходить в его любимый сад.

Здоровье А. П-ча настолько ухудшилось, что врачи настойчиво потребовали его отъезда в заграничный курорт. Был избран для этой цели Баденвейлер, один из горных курортов поэтического Шварцвальда, а днем отъезда – 3 июля 1904 года.

Берлинские врачи, в том числе знаменитый Эвальд, уменьшили тревогу и обнадежили Чехова. Успокоенный, он прибыл в Баденвейлер. <…>

Последние часы жизни Чехова описаны Г.Б. Иоллосом, которому судьба послала эту горькую миссию. «Я лично в Берлине уже получил впечатление, что дни А.П. сочтены, – писал Иоллос, – так он мне показался тяжело больным: страшно исхудал, от малейшего движения кашель и одышка, температура всегда повышенная. В Берлине ему трудно было подняться на маленькую лестницу Потсдамского вокзала; несколько минут он сидел обессиленный и тяжело дыша. <…>

Они переехали в частный дом Villa Frederike, и там повторилось то же самое: пара спокойных дней, затем снова желание куда-нибудь подальше. О.Л. нашла прекрасную комнату с балконом в Hotel Sommer, и здесь он, сидя на балконе, любил наблюдать сцены на улице.

Особенно его занимало непрекращающееся движение у дома почты. ”Видишь, – говорил он жене, – что значит культурная страна: все выходят и входят, каждый пишет и получает письма”.

Выезжал А.П. почти ежедневно с О.Л. кататься в лес; проезжая через деревню, любовался крестьянскими чистыми домами и вздыхал: ”Когда же у нас так мужики будут жить!”

А.П. производил впечатление серьезно больного, но никто не думал, что конец так близок. Доктор Шверер (Schwohrer), превосходно относившийся к пациенту, на мой вопрос, была ли кончина и для него неожиданной, ответил утвердительно: до наступления кризиса в ночь с четверга на пятницу он думал, что жизнь может еще продлиться несколько месяцев, и даже после ужасного припадка во вторник состояние сердца еще не внушало больших опасений, потому что после впрыскивания морфия и вдыханий кислорода пульс стал хорош, и больной спокойно заснул.

Только в ночь с четверга на пятницу, когда после первого камфарного шприца пульс не поправлялся, стало очевидно, что катастрофа приближается. Проснувшись в первом часу ночи, Антон Павлович стал бредить, говорил о каком-то матросе, спрашивал о японцах, но затем пришел в себя и с грустной улыбкой сказал жене, которая клала ему на грудь мешок со льдом: ”На пустое сердце льда не кладут”.

Знал ли он раньше, что умирает? И да, и нет. Когда теперь вспоминают о некоторых его выражениях, кратких и как будто брошенных случайно (ему вообще в последнее время запрещали долго говорить), возникает предположение, что мысль о близости смерти у него явилась раньше, чем у окружающих: за несколько дней пред кончиной, когда он послал мне в Берлин чек для получения денег у Мендельсона.

А.П. распорядился, чтобы деньги были адресованы на имя его супруги, и когда О.Л. спросила его, почему это, он ответил: ”Да знаешь, на всякий случай…” Последние его слова были: ”Умираю”, – и потом еще тише, по-немецки, к доктору: ”Ich sterbe”. Пульс становился все тише…

Умирающий сидел в постели, согнувшись и подпертый подушками, потом вдруг склонился набок, – и без вздоха, без видимого внешнего знака, жизнь остановилась. Необыкновенно довольное, почти счастливое выражение появилось на сразу помолодевшем лице… <…>