Текст книги "Степь. Избранное"

Молодость и здоровье, впрочем, позволяют А. П-чу переносить тяготы первых шагов без особенной горечи. В шутке и веселье расплывались и самые неудачи. Вот, например, «свидетельство», выданное им его брату Михаилу на случай получения гонорара:

«Дано сие студенту Императорского Московского университета Михаилу Павловичу Чехову, православного вероисповедания, в удостоверение, что он состоит с 1865 года моим родным братом и уполномочен мною брать в редакциях, в коих я работаю, денег, сколько ему потребно, что подписом и приложением печати удостоверяю. Врач А.П. Чехов. – Москва, 1886 года, января 15 дня».

На «свидетельстве», действительно, была наварена сургучная печать. И М.П. Чехов, действительно, получал по этому «свидетельству» гонорар по московским редакциям. <…>

По счастью, самый литературный труд давался А. П-чу большею частью необычайно легко.

«Он писал быстро, как бы мимоходом, как пишет журналист, – записал в своих воспоминаниях А.С. Суворин. – Он мне говорил, что один из своих рассказов написал в купальне, лежа на полу, карандашом, положил в конверт и бросил в почтовый ящик. Такие рассказы его походили на анекдоты и вращались в публике. Раз на Волге, на пароходе, один офицер стал ему рассказывать его же рассказы, уверяя, что это случилось с его знакомыми и с ним, офицером». <…>

Характерно отметить, что с годами эта необычайная легкость писания отлетела от Чехова. Еще вовсе не поздние, еще относящиеся к поре полного расцвета таланта вещи его, как даже поистине блестящая «Палата № 6», давались ему уже с большим усилием, и – что особенно характерно – самая работа не только не увлекала его, но казалась скучною. <…>

В последние годы творчество А.П. стало для него уже прямо тяжелым трудом. В последний период он не писал, а, как сам шутя говорил про себя, «рисовал». Одно время, уже в Крыму, Чехов поправлял написанный новый рассказ черными чернилами в первый раз, потом по поправленному какими-нибудь цветными чернилами – второй раз, другими цветными чернилами – третий раз, – это он и называл: «рисую». Затем уже рассказ переписывался набело опять черными чернилами, всегда на четвертушке писчей бумаги мелким, угловатым почерком, всегда самим автором, и если не подвергался еще раз обработке, то в таком виде «без помарки» поступал обыкновенно в редакцию. <…>

Но уже и в молодости, конечно, бывало так, что под влиянием неблагоприятных условий самый труд давался Чехову далеко не с прославившей его легкостью. <…>

Скромность и неуверенность А.П. в своих силах были настолько велики, что уже тогда, когда он успел напечатать сотни рассказов под псевдонимом «А. Чехонте», решительно никто из его товарищей по университету не знал, что «А. Чехонте» – он, и этим никто не интересовался. <…>

Оглядываясь на всю свою «лицейскую» литературу, А.П. действительно мог чувствовать свою высокую авторскую гибкость и видеть свою закаленность для будущих литературных боев. «Я тоже не дамся фортуне живой в руки, – писал он Плещееву. – Хотя у меня и нет того, что есть у Короленко, зато у меня есть кое-что другое. У меня в прошлом масса ошибок, каких не знал Короленко, а где ошибки, там и опыт. У меня, кроме того, шире поле брани и богаче выбор: кроме романа, стихов и доносов, я все перепробовал». <…>

Была ли, однако, эта первая пора литературной работы «злосчастьем для Чехова», «издевательством над его творчеством», делом, «подавляюще действовавшим на духовную организацию писателя», как казалось некоторым? <…> Едва ли. Были часто тяжки условия, в каких приходилось писать юному Антоше Чехонте, но это не было насилием его влечений. Беллетрист по существу, он не вынуждался на писание научных статей, заказных передовиц или деловых судебных отчетов, каковая судьба выпала на долю очень и очень многих писателей, ставших значительными впоследствии и начинавших почти с репортерства.

Чехов, едва 19-летний, уже писал то, к чему лежало его сердце. Будь перед ним совершенно свободный выбор – нет сомнения, он естественно пришел бы в юмористический журнал, потому что живая струна юмора била в нем и клокотала. Он учился на мелком наброске, «набивал на нем руку» и, разумеется, не мог сразу начать теми совершенными рассказами, какие писал впоследствии. Нельзя не пожалеть, конечно, что он должен был прийти в тогдашний юмористический журнал, забитый цензурою, безжизненный, худосочный, – но это уже вина исторических обстоятельств. Обязательство же писать коротко, прямо хватать быка за рога, давать квинтэссенцию факта, подлежащего изображению, – сказалось высокоблагоприятным результатом. Именно в эту пору Чехов уже нащупывает формы рассказа-миниатюры, который позднее довел до такой редкой красоты и силы.

В литературной жизни Чехова первого пятилетия есть одно крупное явление, пожалуй, событие, которое странно затенено в его биографии, совершенно не отражено в переписке, а между тем, казалось бы, должно было иметь большое значение для психики писателя и явиться в его опытах своего рода рубежной чертой.

Мы разумеем написание и напечатание им первого и единственного своего романа «Драма на охоте», с которым русское общество познакомилось только с выходом дополнительных томов Чехова. Сам А.П. никогда не переиздал его и никогда, по крайней мере, в опубликованной переписки своей, не сделал на него ни одного указания. <…>

Узнаваем ли Чехов, наш Чехов, в этом раннем опыте?

Двадцать четыре года – уже не такой ранний возраст для настоящего таланта, чтобы работы этого периода были ничтожны. В 24 года Лермонтов уже пел свои лучшие песни, а Добролюбов и Писарев зажигали умы. <…>

На первой же половине «Драмы на охоте» лежит такой отпечаток чуткой, вдумчивой, прекрасной чеховской души, так явны черточки, состоявшие впоследствии типическую особенность его писательства, так очевидны его первые, еще робкие и подчас угловатые нащупывания самобытной манеры, что пройти мимо этого романа как первой чеховской фазы в его биографии нельзя. <…>

Читатель уже прочел в отдельном издании «Драму на охоте». Нет нужды знакомить его с содержащем романа. Остается только отметить в нем зачатки того, что впоследствии сделало автора одним из наиболее глубоких и нежных наших лириков в прозе. Позднее лирика Чехова приняла какой-то объективный, пантеистический характер. Она разлита в его описаниях природы, в авторских ремарках. Очень редко это лиризм личный, субъективный, как у Гоголя. В пору писания «Драмы» Чехов не сторонился и такой, гоголевской, манеры. <…>

Художественное достоинство романа резко падает с момента убийства героини романа.

Обычный вкус, обычная бытовая меткость как бы изменяют Чехову, и весь конец «Драмы на охоте» несравнимо ниже его дарования. Его впору было написать заправскому уголовному романисту. Даже блестки чеховской меткости и наблюдательности вовсе исчезают.

Роман уже не представляет ничего, чем бы можно было заинтересоваться. Ни производство дознания, ни даже сцена допроса умирающей, но пришедшей в сознание героини не замечательны. Видно беглое, торопливое письмо, без настоящей «чеховской» продуманности. В сцене предсмертного допроса нет ни трогательности, ни силы, ни даже эффектности.

Роман заканчивается красивыми лирическими строками, в которых звучат характерные для позднейшего Чехова нотки грусти о невозвратном, жалоба на серость, сумеречность, бесцветность настоящего дня. <…>

Почему никогда впоследствии Чехов не вспомнил о своем романе, не любил о нем говорить (из десятков воспоминавших о нем никто не записал этой подробности), не подумал об его переиздании?

Ответ уже налицо в только что написанном. Одно из первых, ранних созданий, куда ушло, вероятно, много и личного чувства, и первых впечатлений бытия, роман не мог не быть ему дорог, но он мог быть настолько искалеченным, что горькое чувство могло победить в душе Чехова все остальные чувства. <…>

Впоследствии, созревший и признанный, Чехов не мог, конечно, желать переиздания романа. Он слишком хорошо видел слабость его второй половины, чтобы даже мечтать о спасении первой и лучшей. Мы знаем, что он был слишком строг к себе. Надо было бы сызнова начинать работу. <…>

Одним из темных мест биографии Чехова является легенда о его втором романе, который неизвестен, но на который имеются указания самого А. П-ча.

Этот мифический роман никоим образом не может быть отождествлен с «Драмой на охоте», появившейся в 1884 и 1885 годах в «Новостях дня». Этот второй, по-видимому, писался в 1887–1889 годах. <…>

Что сделал Чехов с этой работой, несомненно существовавшей, доведенной, самое меньшее, до трех печатных листов, – неизвестно. Ясно только одно: этот роман, замышлявшийся и писанный Чеховым после 1887 года, не есть роман «Драма на охоте». <…> История с мифическим романом Чехова так и осталась неразъясненною. Предположение, что автором этого романа был не Антон Чехов, а его родной брат Александр, автор нескольких романов, некоторое время действительно служивший в Таганрогской таможне, отпало после того, как оно, печатно высказанное, было им самим решительно отвергнуто.

Студенческие годы А. П-ча являются наиболее темным периодом его жизни, наименее освещенным и в его переписке. Это было время упорного двойного труда по завоевыванию докторского патента и добыванию насущного хлеба в той отрасли литературы, которая всего менее могла нести художественных удовлетворений. Можно думать, что Чехову в это время было просто не до писем, и он свел свою корреспонденцию до минимума.

Впечатления молодости, типы и характеры студентов, наблюденные им за это время, нашли богатейшее отражение в его последующих рассказах. Молодой писатель жадно ловил все впечатления жизни. Все это были – темы и «хлеб». Кто хочет найти указания, под какими влияниями и подсказами действительности сложились многие из его рассказов, должен обратиться к воспоминаниям его брата Михаила. <…>

Уходивший на упорный труд академический сезон сменялся более спокойным летним времяпрепровождением. Оно всегда проходило на лоне природы. От некоторых товарищей Чехова, у которых он гостил, сохранились странички воспоминаний об этой поре Чехова, не вносящие, впрочем, чего-либо нового в знакомый нам юношеский образ его. <…>

В 1884 году Чехов вышел в жизнь. У него уже был диплом Московского университета. За ним было четыре года литературной работы. На дверях его появилась карточка – «Антон Павлович Чехов, врач». В этом же году он подавал прошение в Московскую детскую больницу. <…>

У биографа нет достаточных данных утверждать, что в это время литературная карьера была уже определенно намечена Чеховым. Напротив, его готовность послужить на поприще медицинском совершенно бесспорна. <…> И он действительно лечит, как может и кого может, и при том добрую половину даром. Уже в 1885 году он отмечает в письме к брату, что пора материальной нужды для него миновала и положение его семьи, если он будет жив и здоров, обеспечено. У него нет долгов и не предвидится. Нет роскоши, но нет и недостатка. В его приемной новая мебель и пианино.

Профессия Чехова очень заметно отразилась в его книгах. Молоствов, взявший на себя едва ли благодарный труд подсчета, сколько типов аристократии, дворянства, чиновничества, духовенства, крестьянства и т. д. вывел Чехов в своих рассказах, с цифрами в руках засвидетельствовал усиленную повторяемость среди его героев докторов, фельдшеров, сиделок и т. д.

Сам А.П. рассказывал, как однажды пережил мучительные минуты из-за того, что на рецепте по рассеянности неправильно поставил занятую в дробном обозначении аптекарской меры, так что лекарство в таком виде приобретало характер яда. Его брат Михаил передал случай, когда умирающая женщина в самый момент агонии схватила его руку и так и умерла, не выпуская ее. Этот случай произвел на него сильнейшее впечатление.

В «Дяде Ване» доктор Астров среди безобидного разговора со старой нянькой вдруг вспоминает об умершем на его глазах под хлороформом стрелочнике. «И когда вот не нужно, чувства проснулись во мне, и защемило мою совесть, точно это я умышленно убил его». В этом мелком блике можно чувствовать отражение подлинных настроений впечатлительной чеховской души, иногда, может быть, точно так же сжимавшейся под впечатлением какой-нибудь неудачи или сознания своего бессилья.

Работавший сначала в Чикинской земской больнице, A.П. некоторое время заменял потом врача Звенигородской земской больницы. Много позднее, в 1892–1893 годах, он в звании санитарного врача заведовал в Мелихове участком борьбы с холерой. Чехову приходилось много разъезжать по деревням, делать народу разъяснения об эпидемии, самому хлопотать о врачах, студентах и устройстве бараков.

Медицинских познаний своих, во всяком случае, Чехов не забывал никогда и никогда не отдалялся совсем от практики.

В 80-х годах на даче близ Воскресенска, связанный срочной журнально-газетной работой, А.П. в свободные дни в определенные часы принимал больных, и окрестные мужики приходили и приезжали к нему за советом. Лечил он бесплатно.

То же самое было и в его собственном Мелихове, куда он переселился из Москвы. Только не связанный спешной работой он мог больше времени посвящать медицине. <…>

Сколько-нибудь заметного разочарования областью медицинской науки, какое пришло к более молодому поколению и выразителем которого явился Вересаев, в Чехове никогда не было. Напротив, в нем всегда чувствовалась благодарность своему образованию, приучившему его мысль к реальному, здоровому мышлению и простому, трезвому взгляду на вещи без фантазий, суеверий и непобедимой мистики. Сохранились показания не одного из знавших его о том, что иногда он не без гордости подчеркивал, что он по образованию врач, и ценил в себе эти медицинские знания. Между прочим, это оттенено им самим в своей автобиографии. Когда в Москве возникла мысль об основании специального журнала «Хирургия», Чехов оказался в числе лиц, содействовавших предприятию. Сам он всегда следил за новейшими завоеваниями медицины и выписывал газету «Врач».

Ко второй половине 1883 года, то есть к последнему году пребывания в университете, относится первая попытка издания Чеховым своего первого сборника. <…>

Следующий год был для Чехова счастливее. «Сказки Мельпомены» в этом году увидели свет. Любопытно отметить как показатель литературного роста Чехова то, что из первого предположенного сборника Чехов ввел сюда всего лишь один рассказ – «Жены артистов», очевидно, осудив все остальные как слишком слабые.

Первый и сочувственный отзыв об этой книге, вообще незамеченной критикой, дал старый товарищ и друг А. П-ча П.А. Сергеенко в какой-то провинциальной газете. С нее начинается огромная критическая литература о Чехове, которая теперь может уже составить маленькую библиотечку.

В 1886 году появился сборник рассказов Чехова «Пестрые рассказы», с которого, собственно, начинается его признание и известность.

В канун выхода «Пестрых рассказов» Чехов далеко не чувствовал себя торжествующим. Он видел, что в этих, правда, часто изящных, смешных, содержательных рассказцах вылилась только незначительная часть его, проявились только наиболее внешние, поверхностные черты его таланта. Григоровичу он писал: «Поставить на книжке мое настоящее имя нельзя, потому что уже поздно: виньетка готова, и книга напечатана. Мне многие петербуржцы еще до вас советовали не портить книги псевдонимом, но я не послушал, вероятно, из самолюбия. Книжка моя мне очень не нравится. Это винегрет, беспорядочный сброд студенческих работишек, ощипанных цензурой и редакторами юмористических изданий. Я верю, что, прочитав ее, многие разочаруются. Знай я, что меня читают, и что за мной следите вы, я не стал бы печатать этой книги. Вся надежда на будущее. Мне еще только 26 лет. Может быть, успею что-нибудь сделать, хотя время бежит быстро. Простите за длинное письмо и не вменяйте человеку в вину, что он первый раз в жизни дерзнул побаловать себя таким наслаждением, как письмо к Григоровичу». <…>

Получив от Чехова сборник «В сумерках», Григорович прислал ему письмо, в котором отдал щедрую дань его прекрасному таланту. <…>

Известное ответное письмо А.П. Григоровичу в высшей степени важно для постижения психики Чехова того времени, его взглядов на себя, на свое творчество и уяснения того перелома, который произошел в нем с переходом из «Осколков» и «Петербургской газеты» в настоящий «большой свет» литературы.

«Ваше письмо, мой добрый, горячо любимый благовеститель, – писал А.П., – поразило меня, как молния. Я едва не заплакал, разволновался и теперь чувствую, что оно оставило глубокий след в моей душе. Как вы приласкали мою молодость, так пусть Бог успокоит вашу старость, я же не найду ни слов, ни дел, чтобы благодарить вас! Вы знаете, какими глазами обыкновенно люди глядят на таких избранников, как вы; можете поэтому судить, что составляет для моего самолюбия ваше письмо. Оно выше всякого диплома, а для начинающего писателя оно гонорар за настоящее и будущее. Я – как в чаду. Нет у меня сил судить, заслужена мной эта высокая награда, или нет. Повторяю только, что она меня поразила. Если у меня есть дар, который следует уважать, то, каюсь перед чистотою вашего сердца, я доселе не уважал его». <…>

Письмо Григоровича пришло Чехову, как весть ангела с неба. A.П. был им поднят, воскрешен, обновлен для иной жизни.

Успех заставил Чехова впервые серьезно задуматься над собою, над своим талантом, над ответственностью пред своим талантом. Он впервые сознал, что прежнее его отношение к писательству стояло вовсе не на должной высоте. <…>

К этому времени, к первому приезду в Петербург, относятся наиболее ценные литературные знакомства Чехова. <…>

В следующем, 1887 году завязалась у Чехова крепкая дружба с И.Л. Щегловым-Леонтьевым, который до гроба боготворил своего друга, состоялись знакомства с К.С. Баранцевичем, Потапенко, Немировичем-Данченко, А.С. Грузинским и всею литературною молодежью того времени – нынешними авторами стареющего поколения. Из старых особенно сблизился Чехов с поэтом А.Н. Плещеевым, в натуре которого лежала редкая нежность к молодости.

Знакомство с Плещеевым и ласка старика окрыляли молодого Чехова. Он был горд перепискою с маститым поэтом и не скрывал этого. «Я люблю ваш почерк, – писал он Плещееву, – когда я вижу его на бумаге, мне становится весело».

По выходе в свет «Пестрых рассказов» А.П. впервые услышал голос сколько-нибудь серьезной критики. <…>

«Русская мысль» писала, что во всех рассказах молодого писателя «есть два превосходных качества, делающих г. Чехова особенно симпатичным писателем, – это честность мысли, вложенная в основу его рассказов, и полная пристойность изложения, – пристойность во всех отношениях, начиная с легкого, правильного языка». <…>

Судьба повертывала свое лицо к Чехову с приветливой улыбкой. Из беззаботного юноши, сотрудника юмористических листков, формировался настоящий писатель. <…>

Близостью к А.Н. Плещееву, заведовавшему тогда литературным отделом в «Северном вестнике», объясняется то, что именно этот журнал был первым, куда вошел Чехов, встретивший первое признание. <…>

«С вашего дружеского совета, – писал он Плещееву, – я начал маленькую повестушку для ”Северного вестника”. Для почина взялся описать степь, степных людей и то, что я пережил в степи. Тема хорошая, пишется весело, но, к несчастью, от непривычки писать длинно, от страха написать лишнее, я впадаю в крайность: каждая страница выходит компактной, как маленький рассказ». <…>

Первая большая вещь Чехова потребовала от него напряжений, какие до сих пор ему не были знакомы. Чувствуется, что сам он минутами чувствовал себя точно озадаченным и едва ли отдавал себе точный отчет, хорошо это или слабо. <…>

«Степь» была понята и почувствована чуткими людьми тогда же. Обычная критика, привыкшая ждать от вещи определенной тенденции, поучения, морали, казалась несколько озадаченной, – она не видела ясно, что, собственно, хотел сказать автор этой явно талантливой, но беспретенциозной вещью. <…>

Редакция «Северного вестника» уже чуяла в Чехове большую силу, и, едва покончивший со «Степью», Чехов уже связал себя обещанием новых и новых вкладов в журнал.

В июньский книжке того же, 1888 года прошли его «Огни». <…>

В 11-й книжке «Северного вестника» за 1888 год появляются «Именины», глубокая и чуткая вещь, едва ли не самый яркий образчик мастерства чеховского перевоплощения в женскую душу. Целый сложный мир впечатлений женщины, готовящейся стать матерью, проходит здесь в изумительно-тонком освещении, почти невероятном для мужчины.

«Актеры Малого театра нарасхват читают мои ”Именины”, – писал А. П-ч Плещееву, – им нравится. Особенно женскому полу пришлось по вкусу».

В 1887 году вышли сборники рассказов А.П. Чехова «В сумерках» (1500 экземпляров) и «Невинные речи». В следующем, 1888 году, по присуждению академика Бычкова, за сборник «В сумерках» А. П-чу была выдана Пушкинская премия Академии наук. Чехов был польщен и не низко ставил эти лавры. В обеих своих маленьких автобиографиях он упоминает об этом факте. <…>