Текст книги "Смерть носит пурпур"

4

В иерархии Царского Села сразу после коменданта стояло царскосельское Дворцовое управление. Вся забота о статуях, беседках, парках, дворцах и тех, кто в них обитает и царствует, лежала на этих приятных господах. Служить в управлении было мечтой многих чиновников, но лишь избранным доставалось подобное счастье. Вместе с местом и не самым крупным жалованьем перед чиновником открывались такие перспективы личного обогащения, что жалованье можно было не платить вовсе. Любой подряд, который заключало управление, оплачивался всегда, и цена его не обсуждалась, потому что экономить на священной особе монарха никому бы в голову не взбрело. А проверять законность трат – тем более.

Чиновник Марков попал на службу года три назад и прекрасно освоился. В результате чего у него появился свой домик, милая супруга Лизочка, принесшая с собой неплохое приданое, и очаровательные детки. Марков по-своему был счастлив и не мечтал о большем. В конце апреля 1896 года он завтракал в обычное время и поглядывал в окно, за которым вовсю бушевала весна.

Телосложение у него было крепкое, если не сказать мужицкое, а руки сильные. Этими руками он держал тонкую чашку с некоторой опаской. Лизочка завтракала напротив, тараторя без умолку. Марков не слушал, погрузившись в свои мысли, влезать в которые супруге не следовало. Да и никому не рекомендовалось.

У двери раздался звонок колокольчика. Для гостей было слишком рано. Наверное, принесли утреннюю почту. И точно: горничная внесла на подносе конверт грязно-желтого цвета. Почтового штемпеля на нем не было, зато четко выведенная надпись, почти печатными буквами, адресовала конверт «г-ну Маркову в собственные руки». От кого пришло послание, было не ясно.

Марков не стал пользоваться ножом, а надорвал край. Внутри лежало что-то твердое. Он только взглянул и сразу же сунул содержимое обратно. При этом следовало еще не подать вида, чтобы супруга ничего не заметила. Но она заметила.

– Что там? – спросила она.

– Ерунда, по службе, – ответил Марков, пряча конверт на коленях под скатертью. – Не дают покоя даже дома.

– Как ты много трудишься! – воскликнула Лизочка. – Что они себе думают! Нельзя столько работать, у тебя же семья и дети! А ты на службе пропадаешь все вечера, иногда и ночью держат. Это никуда не годится. Я понимаю, какая ответственность на тебе, но мы скучаем без тебя, нашего дорогого папочки… Ты и сегодня придешь поздно?

Он пробормотал что-то невнятное, ссылаясь на долг и службу, чмокнул жену в темечко и поскорее ушел в кабинет. Дверь осторожно закрыл на ключ. И только тогда, усевшись за стол, позволил себе взглянуть на фотографии.

Марков прекрасно знал, когда и где были сделаны эти снимки. Вот только не знал, что его снимали. Об этом ему забыли рассказать. И ведь место ему так рекомендовали. Редкое место для провинциального городка, прямо сказать. Без вывески, и не каждого туда пустят. Но если уж попал, любое желание, о каком и мечтать не смеешь, исполнится. А его желания касались столь деликатного предмета, что и говорить о них можно лишь намеками. А тут – пожалуйста: снято на фотографический аппарат. Что же это такое?

Пошарив внутри конверта, Марков нашел записку. В ней сообщалось, что эти снимки вместе с негативами можно выкупить без последствий для службы и семейного положения. Такой подход устраивал, за исключением одной мелочи: за веселые картинки просили такие деньги, каких у Маркова не было при всех его заработках. В примечании к письму указывалось, что, если к назначенному сроку сумма не будет предоставлена вся и целиком, снимки отправятся по начальству. На чем мечты о семейном счастье и благополучии можно забыть. Чиновнику Дворцового управления иметь тайные пороки дозволялось, только если дело касалось пьянства. За увлечения Маркова выгоняли без разговоров и будущей пенсии. Тут и сомнений быть не могло. Он понял, что деваться некуда. В полицию с такими картинками не пойдешь, чего доброго, сам окажешься за решеткой. А куда еще идти?

На этот счет появилась одна идея. И хоть была она несколько сумасшедшей, но в сложившихся обстоятельствах можно было попробовать. Ничего другого все равно не оставалось. Не продавать же дом!

Марков дал себе зарок: если обойдется и он получит помощь, со всем прежним завяжет раз и навсегда. И даже станет примерным семьянином. Как ни трудно и тяжело ему будет проводить вечера дома, а не на службе. Лишь бы все обошлось.

5

В раскрытое окно влетел май. Май играл занавесками, подмигивал солнечными бликами, шумел перестуком колес. Май принес аромат, в котором свежесть ветра мешалась с запахами хлебных лавок Апраксина двора, конским пометом и уличной пылью высохших луж.

Эдуард Дмитриевич вдохнул, поморщился и подумал, что с превеликим удовольствием приказал бы задраить окна и наглухо закрыть их шторами. Только будет еще хуже. Вместо наглых запахов весны придет духота и полное томление ума. А этого допускать нельзя. Управляющий Государственным банком империи должен сохранять ясный ум, несмотря ни на какую погоду.

Погоду тайный советник Плеске не любил в принципе, как источник постоянного беспорядка и изменений. Приемная его и кабинет располагались в здании банка, зажатом между Екатерининскими каналом и Садовой, самой шумной, торговой и крикливой магистралью Петербурга. В довершение несчастий окна выходили на эту суетливую улицу. Будь воля господина управляющего, он бы перегородил Садовую коваными цепями и расставил жандармов, чтобы никто не смел под окнами его банка, то есть Государственного банка, торговать пирожками, лаптями, медовухой, пряниками, дешевыми книжонками и еще невесть какой ерундой.

Тайный советник Плеске вообще любил порядок, а в предстоящие месяцы порядок был необходим, как никогда. Совсем скоро империи предстояло переходить на золотой рубль. Это означало, что на нем – ответственность чрезвычайная. Каждую минуту надо думать и анализировать поступающую информацию. А как тут анализировать, когда под окнами целый день вопят про «пирашки гаряченьки!». В сейфах банка лежат литографические листы новых сторублевых купюр, которые впервые будут напечатаны разноцветными по новейшей орловской технологии, а с Садовой то и дело долетает: «Берем два за пятачок, зажимаем в кулачок!» Невозможно заниматься делами государственного масштаба в непосредственной близости к народу. Деть бы его куда-нибудь подальше, этот народ.

Изредка, но регулярно Плеске удавалось присмирить Садовую. Раз в месяц чиновники разжигали огромную печь, что стояла во дворе банка, и закидывали в нее тюки ветхих денег. Печь чадила нещадно, на Садовую надвигалось черное вонючее облако денежных знаков. Лавки закрывались, лоточники разбегались, улица пустела, а управляющий торжествовал. Хотя от смрада страдал не меньше.

Сейчас Плеске вынужден был признать, что улица опять его победила: отвлекла от содержания разговора. Напротив него сидел опрятный молодой человек, одним видом выражавший полное уважение к начальству и глубокое желание быть полезным во всем. Спину он держал так прямо, чтобы не намять на чистеньком сюртуке складок, колени держал вместе и вообще примостился на краешке приемного кресла, точно птичка на жердочке, не посмев рассесться удобно. Молодой человек имел чин незначительный, зато большие перспективы по службе. За деловые качества он был замечен Плеске и приглашен в личные помощники. Дмитрий Чердынцев изо всех сил старался оправдать высокое доверие. Он вовремя заметил, что патрон отвлекся и потерял нить разговора, как видно размышляя о проблемах государственного масштаба. Чердынцев в почтении перед величием проблем замолчал, ожидая, когда внимание начальства обратиться к его скоромной персоне.

– Итак, что там докладывают из нашей московской канцелярии? – наконец спросил Плеске, оторвавшись от окна.

Чердынцев обстоятельно и точно доложил, какие именно трудности беспокоят московские частные банки в связи с введением золотого рубля и чем они донимают чиновников Первопрестольной. Плеске еще раз отметил, как сжато и по существу делает доклад молодой человек. Никаких пустых слов и оборотов, которых Плеске терпеть не мог у подчиненных, все разумно и строго. При этом не смеет выражать собственное мнение. Ценный сотрудник. Надо ему сделать протекцию.

Чердынцев закончил, ожидая дальнейших указаний.

– Какие меры, считаете, необходимо принять? – спросил Плеске, между тем разглядывая чисто выбритое, слегка худощавое лицо чиновника, в котором не нашлось ничего неприятного или резкого, а только ровное и обычное.

– Если позволите… – сказал Чердынцев с еле заметным, но явным поклоном. – Оные волнения среди частных банков происходят от недостаточности сведений. Меморандум, написанный от вашего имени, способен успокоить ситуацию.

– Что же, это неплохое решение. Подготовьте черновик, я доведу до блеска.

– Как прикажете, – ответил Чердынцев, не без приятного волнения сознавая, что, если напишет толково, Плеске всего-то подмахнет подпись. А уж он всячески постарается.

Доклад был исчерпан. Но Плеске не хотелось отпускать молодого человека на такой вот сухой официальной ноте. Надо показать ему расположение.

– Что говорят о нашей реформе? – спросил он, показывая, что официальная часть закончена и начинается если не дружеская, то, во всяком случае, вольная.

Чердынцев верно истолковал намек.

– У меня есть сведения, не совсем касающиеся реформы, скорее косвенные, но довольно необычные, – ответил он. – Хотя и не однозначные.

– Не смейте скрывать от меня ничего любопытного, господин Чердынцев.

Чиновник и не думал этого делать. Напротив, изложил так же просто, как и официальный доклад, новости, которые оказались действительно необычными. Плеске так сосредоточился на них, что даже забыл про надоедливый шум.

История, изложенная Чердынцевым, была насколько простой, настолько же и невероятной. Достойная бульварных газетенок или фантастических романов, какие печатались в приложении к журналу «Нива». Можно было подумать, что Чердынцев пытается разыграть начальника. Или проверить, насколько тот доверчив. Или того хуже – глуп. Поверит невероятному рассказу – и будет выглядеть полнейшим дураком, когда раскроется правда. Такого Плеске не исключил. Он привык оценивать все возможные варианты, и среди прочих – подобный.

Однако, взвесив все «за» и «против», он счел такое предположение невозможным. Юноша умный, в шутках не замечен, а тем более в развязном поведении. Не станет он рисковать всем, чтобы нести подобную чепуху на приеме у самого управляющего банком. Да и с чего бы вдруг такие фантазии! Рассказывает скупо и кратко, вовсе не как анекдот. Плеске знал наверняка, что любой чиновник, позволивший в его кабинете рассказать нечто подобное, должен быть пьян в стельку по меньшей мере, или не в себе, или от него ушла жена. Чердынцев же прост и бесхитростен для дерзости. Тогда что же это такое?

– Откуда у вас такие сведения? – спросил Плеске, выслушав до конца.

– Сделал вывод из сопоставления двух источников.

– Каких именно?

– Первый: наш обычный канал получения сведений о перемещении ценностей.

– А второй?

– Непосредственно от участника событий, так сказать.

– Подобную информацию обычно берегут как зеницу ока. С чего вдруг такое доверие к вам?

– Могу предположить, что он не понимает всей ее важности, – ответил Чердынцев. – Слишком наивен и прямодушен, чтобы искать выгоду.

– Неужели в наше время остались люди, которые не ищут выгоду для себя, имея подобные возможности? Кто же этот непомерный и безгрешный талант?

Чердынцев кратко и метко обрисовал портрет.

– Учитель? – поразился Плеске так, будто ему сообщили об отмене реформы.

– Старый чудак. Добродушный и безвредный. Этакий доморощенный талант. Достопримечательность Царского Села. Впрочем, совершенно безобидный.

Плеске отвернулся к окну, чтобы взвесить шансы. Главный вопрос был не в том, сколько правды в этой истории. Главный вопрос в другом: насколько Чердынцев сам понимает и оценивает возможные последствия. Не столько для реформы, сколько вообще для империи. Можно сказать: и выше. Обладание подобной информацией было так же рискованно, как держать на ладони бомбу с зажженным фитилем. Узнав нечто подобное, любой чиновник обязан был немедленно сообщить в полицию, а лучше в Отделение по охранению общественной безопасности и порядка, иначе говоря – в охранку. И пусть там решают, что делать. Чердынцев же доносить не спешит, а напротив, рассказывает как светский анекдот. Значит не понимает всех возможных последствий. При этом далеко не глуп. Выходит: хитрит. Или предлагает партию. В любом случае хорошо, что он пришел к начальнику, а не донес в полицию.

Что с этим делать, Плеске пока не знал, но выпускать из рук необыкновенный шанс было бы нелогично. Надо поступить тоньше: присматривать за ситуацией и принимать решения, смотря по тому, как она будет развиваться. Может, выйдет полный пшик, а может – невероятная удача. Остается одно неизвестное в этом уравнении: можно ли довериться Чердынцеву?

Еще раз взвесив последствия, какие он способен был разглядеть, Плеске принял решение.

– Какие у вас планы на ближайшие дни? – спросил он.

Чердынцев признался, что, кроме службы, планов не строил никаких. Разве в воскресенье навестить родителей, проживающих в Царском Селе.

– В таком случае ваши планы изменились, – сказал Плеске таким тоном, чтобы было ясно: шутки кончились, он намерен дать служебное поручение. Чердынцев понял и даже подтянулся. – Отправляйтесь в Царское Село, будьте там, сколько потребуется, выпишите себе командировочные дня пока на четыре. Сегодня государь отправился на коронацию в Москву, как вам известно, двор последовал за ним, там сейчас тихо и пустынно. О делах не беспокойтесь, на время вашего отсутствия найдется, кому передать.

– Слушаюсь, – сказал Чердынцев, ничуть не удивившись. – Только что прикажете делать столько дней в Царском Селе?

Плеске подумал, что или юноша слишком тонко играет, или недостаточно умен, или не успел до конца натянуть кожу чиновника. В любом случае он полностью управляем.

– Разузнайте все подробности о том… – Плеске запнулся, – …о том, что вы мне сообщили. Необходимо убедиться лично. Увидеть своими глазами, а лучше привезти образец. Считайте это моим личным поручением. От его выполнения зависит ваша карьера. Докладывать как можно чаще. Лучше ежедневно. Не скупитесь отправлять письма нарочным, все будет возмещено. Внимательно наблюдайте за всем происходящим. Будет нужна подмога – шлите телеграммы, телефонируйте, в конце концов. Что-нибудь придумаем. И еще: о целях вашего визита не должен знать никто: ни ваши родители, ни ваша возлюбленная. А лучше всего, чтобы о вашей новости вообще никто не узнал. Я достаточно ясно выразился?

Чердынцев изо всех сил старался скрыть удивление, выглядеть холодным и спокойным, не замечая при этом, как кусает и стягивает губы.

– Можете на меня положиться, – только и сказал он. – Никаких затруднений не предвижу, я этого человека знаю насквозь. Думаю, потребуется не более двух суток.

– Вот и чудесно. – Плеске выразительно взглянул на часы. – Очень рассчитываю на ваш ум и умение анализировать.

– Когда прикажете отправляться? – спросил Чердынцев, резко встав.

– С ближайшим поездом, уходящим с Царскосельского вокзала столицы, – ответил Плеске. – Искренно желаю вам удачи, господин Чердынцев.

6

Присутственный день в сыскной полиции Петербурга близился к концу. Обгоняя стрелки часов, чиновники разошлись кто куда, но, разумеется, все отлучились исключительно по важным и срочным делам. Большинство столов пустовало. Только за одним, самым дальним, приткнувшимся в углу между стеной и окном, кто-то был. Случайному посетителю разглядеть чиновника было бы затруднительно. Газету он раскрыл так широко, словно отгородился ширмой. Однако посетителей не было вовсе. Наконец широкий лист был сложен пополам, довольно раздражительно и резко, затем еще раз, и вслед за тем газета отправилась прямиком в мусорную корзину.

– Да что же это такое… – сказал чиновник и легонько стукнул кулаком по столу.

Стол издал сочный звук, отвечая на скрытую силу пальцев. А чиновник тяжко вздохнул и уставился в окно. Там виднелись дома Офицерской улицы, залитые солнцем и радующиеся наступившему маю. Выражение лица чиновника было далеко не радостным, а напротив – тоскливо-мрачным. Словно погода доставила ему одни неприятности. И это было отчасти справедливо.

Тот, кто прослужил в сыскной полиции достаточно долго, выучил нехитрое правило: количество преступлений в столице магическим образом связано с погодой и сезоном. Когда на улице осень и дождь, снег и холод, народ так и тянет на злодейства. Стоит наступить майской погоде, как нравы сами собой смягчаются, преступления сходят на нет, и сыскной полиции остается только пребывать в блаженной лени. Об этом неписаном законе знали опытные чиновники сыска и ждали наступления мая, как праздника.

Опечаленный чиновник был еще молод и служил недолго, чтобы узнать эту служебную тайну, а потому страдал ужасно. Худшего испытания, чем безделье, для него нельзя было придумать. Сидеть на одном месте весь день, распивать чаи, болтать с сослуживцами, гонять первых мух или просто глядеть в окно, то есть все самое приятное в службе чиновника, было для него невыносимым мучением. Порой он не отказывал себе в удовольствии поваляться на диване с томиком Плутарха. Но чтоб вот так, за весь день не отправиться на раскрытие нового дела, а все старые успешно завершить – это было ужасно. Оставалась, конечно, рутина, то есть заполнение дел и составление отчетов. Но бумажную волокиту Ванзаров страшно не любил и под любым предлогом спихивал на письмоводителя. Раскрытие преступлений привлекало его не столько службой за жалованье, сколько напряженным поединком ума, логики и психологии, в чем преступник должен быть достойным соперником. Порой ему выпадал счастливый случай насладиться борьбой интеллектов. Большинство же дел было примитивно, убого и очевидно сразу. Ванзаров считал их чем-то вроде ежедневной зарядки, в которой полезно упражняться, чтобы мозги не потеряли спортивную форму. Победы над неумными ворами и убийцами большой радости не приносили, но позволяли коротать время в ожидании настоящего преступления. Но чтобы чиновнику сыска было на чем тренироваться, кто-то же должен нарушать закон! А тут весь день ни единого вызова. До чего докатились!

Надо заметить, ничем другим, кроме как сыском, Ванзаров по-настоящему заниматься не любил. Хобби и развлечениями не страдал, если не считать обильный обед развлечением, к театру был глубоко равнодушен, да и, по чести сказать, других дел, кроме службы, у него не водилось. Потому что ни одна женщина еще не сумела поймать его в семейную ловушку, хотя многие были не прочь закрутить роман со счастливым концом. В присутствии Ванзарова барышням стоило больших усилий выдержать его взгляд, в котором им мерещилась необъяснимая смесь безграничной доброты и отъявленного цинизма, что всегда вызывает интерес у барышень. Их привлекала скрытая сила и надежность, словно бы исходившая от этого молодого человека. Быть может, такое впечатление производили роскошные усы вороненого отлива или так ладно и крепко скроенная фигура, что любой женщине хотелось немедленно опереться на нее и свить семейное гнездо.

Но даже эта фигура сгибалась под тяжестью ничегонеделания. За весь бесполезный день Ванзаров настолько истомился, что готов был отправиться хоть на пропажу простыней с чердака доходного дома. Лишь бы не сидеть сиднем на одном месте. Еще немного, и придется тащиться домой, не разрешив за день не то чтобы великой тайны, но даже не разгрызя пустячной загадки. Ужасное и безнадежное положение.

Часы пробили пять. Присутственные часы окончательно истекли. Вот так просто встать и уйти было выше его сил. Ванзаров упрямо сидел на месте, изучая соседние дома. Терпение было вознаграждено. В приемное отделение вбежал мальчишка-посыльный и во все горло гаркнул: «Ванзаров кто тут будет?» – хотя столпотворения не наблюдалось.

Ванзаров подозвал не слишком сообразительного юнца, вручил гривенник, пожелав попутного ветра, и раскрыл присланную записку. Стремительным, но четким подчерком, хорошо знакомым ему, сообщалось: «Ванзаров, бросайте все и немедленно приезжайте. Не пожалеете. Жду непременно…»

Адрес был указан неблизкий: на Петроградской стороне, что случилось, не объяснялось, к чему готовиться, неизвестно. Но каким же облегчением стала эта записка! Даже в самый трудный день Ванзаров немедленно отозвался бы на этот клич. А уж в такой – буквально полетел на крыльях.