Текст книги "Поход семерых"
Автор книги: Антон Дубинин
Жанр: Научная фантастика, Фантастика
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)
– Вот он! – оповестила остальных сидевшая у костра Мария. Аллен огляделся и понял – что-то происходит. На земле было расстелено белое полотенце, как на Пятидесятницу, тысячу лет назад, и на нем по краю стояли тарелки. Посредине высилась Маркова кружка-«сиротка».
– Иди сюда, – позвал Гай. – Мы ждали, когда ты встанешь. Сейчас будем поминать твоего брата.
Аллен приблизился и занял свое место в кругу. Происходящее казалось ему совершенно бессмысленным. Тьма ушла из его разума, уступив место серой пустоте.
Йосеф встал, без тени улыбки поднял здоровой рукой «сиротку», держа ее перед собой. («И что, из этой дряни он собирается поминать моего брата?!»)
– Прости, Господи, сыну Твоему Роберту все грехи его – вольные и невольные. Позволь ему войти в дом Твой.
Он отпил глоток и передал кружку Марии. Напиток был – прекрасный кагор, купленный для причастия.
– Пусть… с Робертом все будет хорошо. Он всех нас спас. Он умер как истинный христианский рыцарь. Спасибо тебе, друг.
Теперь ужасающая чаша оказалась у Гая, и он долго молчал над ней, прежде чем встал и собрался говорить.
– Роберт это сделал… не для того, чтобы наш круг был разорван. За искателей Святого Грааля.
– Нет!
Аллен вскочил со своего места прежде, чем Гай донес вино до губ.
– Я хочу сказать. Я ухожу. Я потерял свое право быть искателем, и дальше вы пойдете без меня. Кроме того, я… ненавижу это все. Наш поход. И Святой Грааль.
– Почему? – неожиданно мягко спросила Клара, глядя на него снизу вверх.
– Так уж случилось. Это правда. Вчера я отрекся от похода и от своего места в нем. Я только просил, чтобы мне вернули брата… и его мне вернули. Правда, неживого. Но об этом я ничего не говорил. Теперь я отрекся и буду предателем… если продолжу путь. Я не хочу предавать своего брата… – Он чуть было не сказал «еще раз», но осекся и замолчал.
– Но иначе ты предашь всех нас, – жестко сказала Мария.
Молчание снова повисло над поляной. Потом заговорил Марк:
– Ты ведь и до этого давал обеты. Вместе с нами. Почему нарушить их для тебя менее важно? То, что ты хочешь сделать, называется – бегство, и это подло. Что за трусость, славный ры… друг мой?
– Мы тебя любим, – прошептала Клара. Глаза ее наполнились слезами, она никак не могла поймать Алленов неподвижный взгляд. – Мы не сможем без тебя. Ты – наши глаза. Не ослепляй нас, пожалуйста.
– Глаза – это ты, – покачал головой Аллен.
– Нет ты, – неожиданно перебил его Йосеф. – А Клара – это наше сердце. Почему, разбивая свою душу, ты считаешь возможным разбить сердца и путь также и своим братьям?..
– Братьям? – Аллен криво усмехнулся. – У меня был брат*…
– У тебя есть брат! – внезапно вставая, крикнул Йосеф. Вернее, нет, голос его оставался тихим, но в нем полыхнул такой белый гнев, что все вздрогнули. Аллен растерянно взглянул ему в лицо, впервые отрывая взгляд от земли. – У тебя по-прежнему есть брат, который сейчас видит тебя, и верь мне – ему за тебя стыдно. Неужели ты не понимаешь, что теперь должен вдвойне – за себя и за него? Теперь ты не один, а два искателя, и при этом сейчас позоришь себя и Роберта только из-за того, что его тленное тело вчера зарыли в землю!
Лицо Аллена перекосилось. Из глаз его внезапно брызнули слезы – с такой силой, будто внутри прорвалась некая непрочная плотина.
– Да пошли вы все… Пошли к дьяволу!* – бешено крикнул он и бросился прочь, закрыв руками лицо. Марк приподнялся было, чтобы бежать за ним, но Йосеф остановил его:
– Не нужно. Все в порядке… Я так думаю.
Все забыли про Гая, который так и не выпил за свой тост. А он все это время простоял молча, с кружкой на весу; теперь же, когда все замолчали, поднес ее к губам и торжественно отпил. Эстафету переняла Клара, которая выпила молча, но все поняли, что это было продолжением слов Гая. Молча отпил и Марк.
Йосеф взял у него импровизированную чашу, которая, однако, ни у кого не вызывала смеха, и поставил на землю. Некоторое время они посидели молча, а потом священник поднялся и пошел в лес.
* * *
Аллена он нашел по звукам рыданий. Тот лежал на сухой листве ничком и плакал, как будто у него разрывалось сердце. Наверное, примерно так оно и было на самом деле.
Йосеф присел рядом, потом положил ему здоровую руку на плечо. Аллен моментально затих и сел, глядя на священника пылающим взглядом.
– Ну как… ты решил, что будешь делать ради нас и своего брата? – тихо спросил Йосеф.
– Оставь меня в покое, – выговорил Аллен с ненавистью. – Ты ничего, ничего не знаешь… Не смей вообще о нем говорить!
В припадке ярости он стиснул правую кисть утешителя, лежащую на перевязи. Судорога перекосила лицо Йосефа, и он не сумел сдержать стон. И Аллен вдруг с небывалой ясностью понял, что только что сделал очень больно раненому человеку ненамного старше себя. Человеку, который пришел ему помочь.
– Прости… – прошептал он, будто пробуждаясь от сна, и отпустил руку друга. Перед ним сидел не просто некто, достойный ненависти за то, что он – не Роберт, за то, что жив он, а не Роберт. Это был совершенно определенный человек с другим именем, другой историей и своей болью, и этого человека Аллен любил. – Йосеф, прости. Со мною что-то сделалось… – Слезы вновь прилили к его глазам, но теперь они не мешали говорить, а просто текли бесконечным родником, растворяя в себе мир. – Я запутался и, похоже, чуть не спятил. Я не знаю, где меньшее зло, кажется, так и так мне быть предателем. Скажи ты, что мне делать, сам я не могу ничего понять…
– Ничего не делай, – тихо сказал Йосеф, притягивая его к себе и обнимая. Слезы Аллена почти сразу промочили ему рубашку на плече, и поза была довольно неудобная и болезненная, но священник не шелохнулся. – Просто оставайся с нами. Господь наш милостив, все будет хорошо.
В этот момент Йосеф стал для Аллена просто старшим, тем, к кому приходят в очень большой беде за утешением, и эта тонкая нить более не исчезла никогда. Он прижался лицом к плечу священника, чувствуя щекой, какой он худой, и весь затрясся от плача.
Они вернулись к поминальной трапезе, держась за руки. Аллен посмотрел на Йосефа вопросительно, тот кивнул. Аллен наклонился и взял «сиротку» обеими руками. Он тихо плакал и не скрывал этого.
– За… нас. За искателей. Пусть все будет хорошо.
Все, не сговариваясь, встали.
Гай достал что-то смятое из кармана куртки и протянул ему.
– Кажется, это твое. Я нашел в реке.
Аллен взял уже высохшую белую шелковую рубашку и долго смотрел на нее.
– Да, это мое. Спасибо, Странник.
Глава 10
24 июня, понедельник
Ночью Аллен внезапно написал стихи. Не то чтобы он собирался это делать – просто в приступе острой тоски вылез из палатки и в бледном свете летней ночи записал на бумажку то, что горело у него в голове. Наутро выяснилось, что оно было рифмованным.
Я думал, что видел все, – но был просто слеп,
В огне святынь я не видел лиц и имен.
Мой милый брат, изо всех, кто делил мой хлеб,
Я каждого предал,
И каждый из них спасен.
Но рыцарь смерти, зовущий в огонь других,
Остался цел, хоть в крови везде, кроме рук —
Не ими ли к Чаше потянется он, святых
Даров не ведавший, – и разорвет наш круг?..
Мой милый брат, без тебя ли я мог идти —
Теперь мне не жаль остаться и без себя,
Не видя всех, кто делил со мной кровь пути
В священном пламени, том, что горит, слепя…
Идущему вверх и малое зло – беда,
Когда возрастет и обвалом падет к ногам.
Господь отворит нам двери, и что тогда
Мы скажем Ему, если Он все видел и сам?..
Мой милый брат, кто же чаял остаться жив —
Но если б знал о других, с колен бы не встал,
И, плотью последних соколов накормив,
Кто вышел в путь, чтобы петь, – да вот опоздал,
Но стать защитившим – дар одному из всех,
А путь защищенного ясен и предрешен…
Прощенный и светлый я встану утром в росе,
Но вставшему рядом не снять с лица капюшон —
Хоть нет и нужды ему, белому, как звезда,
Ни слез устыдиться, ни скрыть – от любого – взгляд…
И что же мы Господу скажем, придя туда,
Когда Он и Сам все увидит,
Мой милый брат…
С листком в руках он посидел у креста. В душе у него было пусто, как вчера, когда он нагим и потерянным вошел в ледяную реку. Голова слегка кружилась. «Прости, прости меня», – подумал он, а больше ему не нашлось что сказать.
Когда он залезал обратно в палатку, Йосеф, который, оказывается, не спал, шепотом спросил его, что случилось.
– Все хорошо, – так же шепотом ответил Аллен и почувствовал, что говорит вполне искренне. Он завернулся в спальник и вскоре ровно задышал.
Утром Клара не смогла встать. Из палатки ее под руки вывела Мария, посадила в тени. Клара слабо улыбнулась:
– Все нормально. Я просто устала. Посижу немножко – и пройдет…
Она приняла целую пригоршню каких-то таблеток и сидела с закрытыми глазами, привалясь к стволу. Лицо ее приобрело пепельный, сероватый оттенок. Мария смотрела на нее с острой тревогой. Перехватив ее взгляд, Гай потихоньку спросил, что происходит. Та не менее тихо ответила:
– Молись, чтобы только не случилось кровотечения. Может быть коллапс, это очень опасно… Действительно очень. Нас может стать еще меньше. Проклятие, – простонала она, внезапно теряя самообладание, – и ведь на тыщу километров никакого жилья! Проклятая я дура, почему, ну почему я ничего не могу сделать?!
Гай молча отошел, достал свою карту и начал ее пристально изучать.
За завтраком Йосеф, всмотревшись в сероватую бледность Клары и в неподвижный взгляд Аллена, устремленный на могильный крест, неожиданно сказал, устанавливая миску на коленях:
– Помнишь, ты как-то спрашивал, почему я стал священником?.. Я могу рассказать… если всем интересно.
Аллен чуть не подавился рисом. Мария расплескала чай, Марк уставился на Йосефа, как Валаам на свою заговорившую ослицу. Даже безучастная Клара открыла глаза и вздрогнула. Йосеф собрался рассказать о себе .
* * *
– Я жил у тетушки, она была старая и одинокая и не могла меня отдать в хорошую платную школу. Так уж сложилось. Вот я и учился в изряднейшей дыре – в благотворительной школе для сирот и многосемейных. Сирот там в самом деле собралось много – и мальчишек, и девочек, школа-то общая. Ну и… большинство детей там были злыми. Не по природе, а от горя и одиночества, конечно; но получилось так, что маленькая «верхушка» – банда такая, скажу откровенно – всю школу терроризировала. Слабых мучили, деньги отбирали, били просто так, для развлечения… Я думаю, вы понимаете, о чем я. Почти в каждой школе есть такие люди – один-два точно найдется, – которым нравится унижать других.
Аллен энергично закивал, вспомнив одно… рыло из параллельного класса, своего главного «врага детства», и шайку его подлых сподвижников. Неужели спокойному, ничем не запятнанному Йосефу, который держался так, будто его воспитывали во дворце – с тихим достоинством, – тоже пришлось пережить нечто подобное?.. Он передернулся, когда в голове всплыли давно вытесненные детские горести – как его втроем зажимали в углу и били по лицу тряпкой… Как в столовой ему плюнули в томатный сок, а потом вылили его на чистую рубашку… И то, как он прятался от врагов в туалете, страстно мечтая о сильном старшем брате, который всем задаст… Старшем брате. Мой милый брат. Брат …
Голос Йосефа пробился сквозь пелену опять накатившегося горя:
– Я никак не мог с этим примириться. Вообще я тогда и не умел примиряться, особенно с тем, что было очевидно несправедливым, и не только из-за себя – да понятно, как это происходит… Мне все время хотелось кого-то защищать – кроме того, многие в самом деле нуждались в защите! В общем, получалось так, что я все время оказывался битым. Я никогда не был ни ловким, ни сильным, но все равно бросался в драку, как только видел, что кого-нибудь обижают. Казался себе таким отважным рыцарем-защитником, а может, и никем не казался – просто дрался, и все. Как-то так получалось, что я и оказывался в итоге виноват, и мне делали замечания и оставляли после уроков… Я тогда, кажется, считал себя очень несчастным. Не от того, что меня часто колотили, а от несправедливости. Каждый раз, идя в драку против многих, я думал: сейчас Господь сделает меня очень сильным, и я покараю этих гадов… И хорошо, что в прошлый раз меня побили, – зато теперь они от меня ничего достойного не ожидают, а я им ка-ак покажу, ведь это же я прав, а они не правы! А потом вечером я лежал в постели и ощупывал синяки и ревел – тихонько, чтоб тетушку не будить… Из-за этих синяков я в теплую погоду носил рубашки с длинными рукавами. Тетушка считала, что я очень стеснительный. Был у нас в классе один такой человек – Эрих Аврелий, предводитель всей этой банды. И ему я очень благодарен. Из-за него я и стал священником.
– Как так? – удивилась Мария, глядя на Йосефа со странным выражением. Кажется, это была смесь восхищения, жалости и… чего-то еще. Если целью Йосефа было отвлечь всех от грустных мыслей, то по крайней мере с Марией ему это полностью удалось. У нее перед глазами так и стоял худенький мальчик в мятой рубашке, с черными, стриженными в кружок волосами. Губы его плотно сомкнуты, взгляд – как у рыцаря перед боем, хотя он и отлично знает, что снова будет побежден…
– Дело в том, что я очень хотел этого Эриха побить. Он мне казался чуть ли не воплощением мирового зла – когда он приближался со своей ухмылочкой к девочке, с которой, как он знал, мы дружили, и вырывал у нее из рук пакет с завтраком, у меня внутри все будто загоралось. Знаете, как я перед сном тогда молился? Просил Бога сделать меня очень сильным, чтобы побить Эриха и всех всегда защищать. Но ничего не происходило, на свои молитвы я не получал ответа…
– А Эрих жил и процветал, – мрачно вставил Марк. Аллен взглянул на него – тот сидел, нахмурившись, наверное, переживая какие-то свои детские воспоминания. Интересно, подумал Аллен, а как прошли его школьные годы – он и в детстве был таким же здоровенным или внезапно вырос потом?..
– Ну да, жил и процветал, и слава Богу, – кивнул Йосеф. – Я благодаря ему очень многому научился. Понял кое-что про силу и про истинную защиту. Дело в том, что мне однажды в жизни было откровение.
– Настоящее откровение? – встрепенулся Аллен. – Ты видение видел, да?
Йосеф улыбнулся.
– Пожалуй, это нельзя так назвать. Мне никогда не было видений в том смысле слова, который ты подразумеваешь. То есть я ничего особенного не видел и не слышал . Просто в сердце вдруг что-то открылось, о чем я до сих пор и не знал, и так со мною говорил Господь. Через мое собственное сердце. Причем то, что Он сказал, было таким простым, что сам бы я до этого никогда не додумался.
Это случилось ночью, на улице лил дождь, в драке мне сильно разбили губу – и, наверное, все со стороны выглядело очень плохо. Но я тогда встал на колени возле кровати и поблагодарил Господа – за то, что он дал мне увидеть мой путь. Вот побил бы я Эриха – и стали бы бояться не его, а меня. Ну а я, конечно, был бы «добрым тираном», никого не обижал зазря – так мне казалось; но Эрих перешел бы в другой класс, в другую школу – и то там наверняка уже имелся свой экземпляр.
– Эрихи неистребимы, – горестно подтвердил Марк, являя самое живое участие рассказу.
– Кроме того, он бы думал, что я его побил, потому что оказался сильнее. А не потому, что я прав. То, что я сейчас говорю, вы и так уже знаете, это очень просто. Но главное, что я понял, состояло в другом: мне открылся способ всех всегда защищать. Я должен был стать священником.
– Сколько тебе было лет-то?
– Сейчас посчитаю… В школу я пошел в восемь лет, значит, одиннадцать… На следующий же день меня крепко поколотили, я, как всегда, сам был виноват; но это меня совсем не огорчило. Я вытирал кровь из носа и улыбался, как будто победил на рыцарском турнире, – на этих словах Аллен болезненно дернулся, – хотелось обнять своих недругов и поблагодарить их за урок и за путь – но они и так на меня смотрели, как на ненормального, а потом отошли – оставив и меня, и паренька, которого я полез защищать… Тут я сделал очень смешную вещь. – Йосеф смущенно улыбнулся. – Я пошел в туалет, стесняясь молиться в школьном коридоре, встал там на колени и помолился… Коридоры у нас, кстати, были на редкость темные и узкие, как в тюрьме какой-нибудь, а в уборной окно открывалось, небо видно…
– А Эрих как? Ты с ним еще сталкивался? – не отставал Марк, которого тема Эриха почему-то несказанно занимала.
– Конечно, сталкивался… Последний раз я с ним столкнулся года полтора назад. Он пришел ко мне исповедаться.
– Вот это да! – удивился Аллен, совсем отвлекаясь от своих несчастий. – А вы друг друга узнали?
– Я его узнал сразу же. А он меня – нет. Священник, он же для прихожанина не человек, а служитель церкви в первую очередь. И это правильно, так и должно быть. К тому же я в самом деле очень сильно изменился, в том числе и внешне… Потом я думал – может быть, нужно было найти Эриха, поговорить с ним; но вовремя понял – если бы ему следовало меня узнать, он это и сам бы сделал. Он очень несчастный, поломанный жизнью человек, и такая встреча только сильней ранила бы его гордыню. Мне только жаль было, что нельзя ему сказать: мол, это он помог мне стать священником.
– А ты влюблялся когда-нибудь? – неожиданно спросила Мария.
Йосеф, нимало не смутившись, с готовностью кивнул.
– И не один раз. Впервые – еще в школе, в ту девочку, про которую я говорил. Она была светленькая такая, маленькая, удивительно красивая. Ее звали Файт, как мою маму, и я ее любил все время, пока мы вместе учились. Она была сирота, а потом ее удочерили какие-то богачи и увезли из города. Я и сейчас ее вспоминаю, как влюбленный.
– Можно спросить? – встрял Марк. – А священство и любовь – они никогда не разрывали тебя на части? Бывает, что ты оказываешься будто между двух огней… Если это нескромный вопрос, то извини, – добавил он под испепеляющим взглядом Марии.
– Нет, за что же… Я отвечу, это очень просто. Я в одиннадцать лет решил стать священником и с тех пор к этому шел. Все остальное, что встречалось мне на пути, было огнями все того же города. Когда я встречал прекрасного человека и видел его красоту, я влюблялся, и тот начинал как бы светиться в моих глазах неким особенным светом. Мужчина – одним, женщина – другим. Я очень радовался, что этот человек есть на земле, и не важно, что между нами происходило и происходило ли хоть что-нибудь. Влюбляться – это очень радостно…
Марк двинул бровями. Ему казалось, что он зря затеял этот разговор.
– Да и как может одна любовь мешать другой? – продолжил Йосеф. – Ведь если они обе – истинные, то это просто одна и та же любовь, две грани одного… кристалла Грааля, если хотите. Не может же вещь мешать сама себе. А что в середине этого камня – понятно без слов…
«В сердцевине кристалла, – подумал Аллен, – да, в сердцевине розы. Я это уже где-то слышал. Или читал. Да, это правильно. Почему же тогда так… болит сердце?»
Тихий шум падающего тела заставил всех обернуться. Клара лежала на земле, и зерна риса рассыпались по подолу ее темной рубашки. Она была без сознания, и из ее носа и приоткрытых губ тянулась яркая кровь.
Следующий час прошел под знаком безумия. Мария вколола девушке какое-то лекарство, повышающее свертываемость крови, но его в аптечке оказалось только пара капсул – и то случайно. Кларе нельзя было лежать, и ее посадили, прислонив к стволу. Она то и дело клонилась вбок, лицо ее стало совсем серым, и то и дело она отхаркивала кровавые сгустки. Мария металась по лагерю, то начиная рассовывать по рюкзакам вещи, то в сотый раз перерывая аптечку в поисках некоей панацеи. Клару постиг коллапс, и причиной тому послужило страшное физическое и душевное напряжение последних суток. Теперь ей могло помочь только переливание крови.
Гай с Марком помчались за помощью в обнаруженную Гаем на карте близкую деревеньку; правда, надежды было мало – название ее было помечено пунктиром, что означало – деревня вымирающая или даже уже нежилая, учитывая, что Гаевой карте года два… Йосеф сидел рядом с девушкой и держал ее за руку, изредка вытирая ей кровь с губ.
Минут через пятьдесят вернулись Гай и Марк. Вернулись они бегом, а на лицах их горело странное в данной ситуации радостное возбуждение. Еще издали они принялись наперебой говорить, одновременно пытаясь собирать вещи.
– Пойдемте, ребята! Скорей! Тут неподалеку…
– Тут избушка рядом. Там один…
– Такой один старик, и он сказал…
– Что поможет Кларе, а в деревне фельдшер…
– Ветеринар, но сделает…
– Что надо, а старик этот правда…
– Сумасшедший.
– Или святой. – И Гай в бешеном темпе начал сворачивать Мариину палатку.
Клару по очереди несли на руках. Йосеф пытался нести на одном плече свой рюкзак, но Аллен прекратил это издевательство, отобрав у него поклажу. Сначала подъем на склон, а потом спуск в другое ущелье оказался на редкость сложным, и тяжело нагруженные друзья несколько раз рисковали свернуть себе шеи. Что удалось двоим налегке за полчаса, у пятерых заняло два с половиной. Да и Клара пугала все сильнее. Она вроде бы пришла в себя, но оставалась странно безучастной к происходящему; и в глазах застыло какое-то оловянное выражение. Впрочем, большую часть времени они были закрыты.
Домик, маленький и серый, стоял среди огромных буков. Снаружи не верилось, что в нем живут люди: он больше подходил для гномов или других сказочных созданий. Низкая дощатая дверь распахнулась, и хозяин, встав на пороге, приветствовал странников учтивым поклоном.
– Привет вам, привет, добрые люди! Хорошо, что меня Господь предупредил и девчушке вашей лекарство заварить, и ужин на гостей приготовить… А кто ж среди вас священник?
Острые глазки старика, похожие на светлые щелки в темной древесной коре, пробежали по залитым потом лицам и безошибочно остановились на Йосефе.
– Заносите-ка дочку сюда, вот на кровать кладите… Эх, крепко ее скрутило, дочка ты, доченька, ну ничего, теперь не беспокойся… До завтра ничего не случится; а завтра и за фершалом сбегаете…
– Мы пойдем сейчас. – Гай и не подумал присесть.
– До деревни, сынок, полдня пути. Ночью он с вами никуда не пойдет. В горы вы его силком не затащите. Да и себе шею в темноте сломите. Нет уж, гости дорогие, я вас долго ждал, почтите и вы меня – садитесь-ка ужинать…
Этот человек был точно сумасшедший – или блаженный. Он знал про них все, кроме их имен. Он знал, сколько их придет, знал, что среди них будут больная девушка и священник. Маленький, как гном, с кожей цвета печеного яблока, он весь лучился энергией: длинная седая борода его трепетала как флаг, когда он бегал по крохотной избушке, накрывая на стол, что-то таская с улицы. За домом у него, как выяснилось, был огород, и росли там лук и картошка; за луком он и бегал наружу, не переставая восторгаться, что гости все-таки отыскали его дом. Он напоил Клару какой-то горькой травяной дрянью, от которой ей и впрямь полегчало, и девушка теперь сидела на узкой деревянной кровати среди подозрительно серых лохматых одеял, медленно потягивая мятный чай из чашки. Кроме чая, ничем покормить ее не удалось; зато остальные граалеискатели уписывали за обе щеки. Печенная в печке картошка оказалась изумительно вкусной; к картошке отшельник подал лук с огорода и коробочку с крупной желтоватой солью.
Сам он тоже присел с ними на край скамьи, но не ел, а только радостно всем улыбался и огорошивал гостей безумными фразами.
– Я, понимаете ли, сегодня помирать собрался. Пять лет уже собираюсь, а все не выходит. Тут я и говорю Господу: знаешь, Господи, тридцать лет отшельничаю, пора бы мне и на покой, как Ты думаешь? Ладно, Насьен, отвечает мне Господь, так уж и быть: помирай… Ныне отпущаю раба Своего, стало быть, с миром…
Аллен подавился картофелиной. Отшельник блеснул на него умными глазами, и Аллену подумалось, что он точно не дурак. И не сумасшедший. Не более сумасшедший, чем они все.
– Так я ему и говорю: Господи, будь так добр, не хочу я помирать без покаяния! Пошли мне какого-никакого священника, если будет на то воля Твоя, если не многого я хочу. А Господь мне отвечает: ну хорошо, Насьен, будет тебе священник, он тебе поможет, только и ты ему помоги. Девчушку вот ихнюю полечи, покорми их – им нелегко пришлось, так и знай…
– Господин отшельник… Вас правда зовут Насьен? – не выдержал Аллен, которого завораживала атмосфера некоей сказки. В сказках ничего не кончается плохо, подумал он дальней частью своего сознания, Клара будет здорова, и с Робертом все станет так, как надо, и мы останемся вместе… навсегда…
– Родители называют, Господь называет, сами себя называем – а имени своего и не знаем, – странно ответил отшельник, подмигивая Аллену обоими темными маленькими глазами. Выглядел он на редкость живым – сухонький, ловкий, быстрый; как с этим могут соотноситься речи о близкой смерти, было совершенно непонятно.
– Вы не выглядите больным, – разделила Алленовы сомнения Мария. – С чего вы решили, что умрете?
– Что ты, дочка, разве больные умирают? – искренне изумился старичок. Странно: он одновременно казался очень умным и в то же время слегка бестолковым – как совсем наивный ребенок. – Умирать надо, когда тебя позвали, а не когда ты на куски разваливаешься. Умирать надо, когда твой срок пришел…
Мария с сомнением пожала плечами. Спорить с сумасшедшим пророком ей не хотелось, тем более что картошка оказалась чудо как хороша. Да и во всем доме отшельника, где горела совершенно доисторическая масляная лампадка под потолком, где стояла железная закопченная печка на кривых ножках, а в углу притулился большой драный сундук, было изумительно хорошо и спокойно. Семеро человек с трудом умещались в крохотной лачуге, но притом все происходящее было настолько правильно и хорошо, что горькое отчаяние последних дней оставило даже Аллена. (Может, дело в этом смешном непонятном человечке? Или в том, что Кларе полегчало? Или… в том, что мы пришли в правильное место , стоящее на Пути?)
На закате отшельник Насьен попросил Йосефа его исповедать и преподать ему Святые Дары. Он, кстати, отдал должное и ране священника, в суматохе всеми позабытой, – промыл ее своими травками, наложил какие-то листья. Рана явственно заживала, но вот о том, чтобы двигать рукой, пока не могло идти и речи.
– Ну, милые мои, я пошел, – дружелюбно и просто попрощался он со всеми, останавливаясь в дверях. – Картошка за печкой лежит, ее вам надолго хватит, если жить тут будете; да поможет вам Господь, потому как сами друг другу не поможете. Крест у меня есть, за дверью стоит; завернете меня в полотно, оно в сундуке. Лопата за домом, в сараюшке, где весь инструмент. Ко мне ночью тут может кое-кто прийти – так вы их не гоните, а скажите вежливо, что я умер и им передаю низкий поклон. Ну, с Богом!
Дверь закрылась за ним и за Йосефом, которого отшельник с детским любопытством попросил переодеться в «настоящие церковные одежды». Йосеф ему не отказал, конечно.
– Да-а, ну и дедуля, – нарушил молчание Марк, подкручивая фитиль в лампе на столе. – Кажется мне, несмотря на все мрачные пророчества, что он нас с вами переживет. Мне бы столько сил в мои-то годы.
Они помолчали. Из низенького окошка открывался чудный вид на закат над склоном. Но вот креста – большого креста из серого дерева – не было отсюда видно, как и двух людей, что замерли возле него. Один из них, в драном черном балахоне, опустился на колени.
– Pater, peccavi.
(Он знает еще и латынь?..)
Йосеф вернулся часа через полтора, когда собирались сумерки. Белой фигурой он остановился на пороге, странно посмотрел на друзей.
– Что там?..
– Насьен умер, – просто отозвался священник. – Я уже сделал все, что нужно. Пойдемте похороним его.
Поздно вечером, когда все было закончено, друзья расстилали на полу избушки спальники, готовясь лечь. И тогда явились они . Те, про кого говорил отшельник. Кто-то тихо постучал-поскребся в дверь, прошуршали мягкие шаги. Мария, бывшая ближе всех ко входу, приоткрыла дверь – и тут же ее захлопнула, обернулась, белая как мел.
– Ребята, там… Кажется, там медведь.
Рука Марка потянулась к топору, стоявшему около печки; но Йосеф остановил его, вышел на порог. Постоял, вглядываясь близорукими глазами в темноту.
Очки искать в темноте бесполезно, но, кажется, это и правда был медведь. Большая, темная, громко дышащая фигура. За ним скромно переминались какие-то гости поменьше, совсем сливаясь с сумраком. Поблескивали только их выжидающие глаза.
– Ваш друг Насьен умер, – сказал Йосеф в ночь максимально учтивым голосом. – Он отошел в мире и спокойствии и просил передать вам вот это. – И священник вежливо поклонился блестящим глазам, после чего вернулся в домик и плотно притворил за собой дверь.
За стенами послышались шорохи, тихие охи и вздохи. Ночные отшельниковы гости уходили домой, то ли грустя о своем друге, то ли просто размышляя.
– Страшненькие они все-таки, – прервал молчание слегка напуганный Аллен. – Я теперь ночью побоюсь наружу выйти, не знаю, как вы…
– Пользуйся горшком, – хмыкнул Марк.
– Лучше зови меня с собой, – предложил добросердечный Гай. – Мне такие, как они, наоборот, нравятся… Я бы с ними познакомился.
– Ох, нет, только без меня, – передернулся Аллен. – Кроме того, ты и овчарок-то боишься – куда тебе с медведями знакомиться!
– Овчарки – дело другое. Они специально выведены на погибель человечеству… и не защищайте вы их, все равно не поверю! А лесные звери – они хорошие. Особенно эти. Они же его друзья…
Отшельникова кровать досталась Кларе; Мария вколола ей на ночь последнюю дозу лекарства и положила под спину свернутые Насьеновы одеяла, чтобы девушка спала полусидя. Она почти не говорила – на это недоставало сил, но бледность ее уже не была такой свинцово-серой, и она то и дело улыбалась в ответ на встревоженные взгляды друзей. Наверное, ей было страшно неловко, что она доставляет другим столько хлопот.
Йосеф потянулся к ночнику, чтобы задуть его, но Мария внезапно тронула его за руку, зависшую в воздухе:
– Отец Йосеф… Мне нужно с вами поговорить. Я… хочу исповедаться.
В голосе ее было нечто такое, что заставило уже почти спящего Аллена подняться и воззриться на нее с тревогой. В горячке смертей и болезней никто не замечал, что с Марией что-то происходит, но теперь Аллен ясно почувствовал – она не в порядке. Все не так. В чем это выражалось, он бы не смог объяснить, но ощущение поздно замеченной беды задело его по сердцу, как птица крылом.
Йосеф без единого вопроса встал, одернул мятую водолазку.
– Пойдемте. Ребята, я оставлю ночничок, хорошо? Мы скоро вернемся. Спокойной ночи.
Они остановились неподалеку от Насьенова креста на свежей могиле. Чем-то эта могила разительно отличалась от другой, оставленной ими на перевале, – от этой исходила спокойная радость, та же буквально источала скорбь. Наверное, так отличается смерть в срок от всех остальных смертей, мельком подумал священник, присаживаясь на холодную траву. Над черным лесом светил тоненький серп луны. Он плыл меж темной листвы, как светящаяся лодочка.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.