Текст книги "На высоте десять тысяч метров"

За окнами дачи падал снег. Температура на термометре неумолимо опускалась вниз, суля крепкий мороз. Снег мгновенно скрыл все огрехи осенней сырости. В эти несколько дней моя рефлексия, достигнув пика, трансформировалась в печаль о потерянном прошлом. Само прошлое было безусловным в своей монументальности, но вечная неуверенность не давала мне покоя. Я ясно понимал, что погибаю, увязнув в аморфности своего разума. Сидел у окна, и мне всего только и оставалось, что следить за движением снежинок. Почему-то вспоминалась фраза «тщета жизни»; забавная по своей сути, она вызывала улыбку, что было еще ужасней. Такой цинизм должен был стать тревожным сигналом, и я вдруг захотел выпить. Пойти в магазин, взять вина и выпить его всё, до последней капли. Я встал, оделся и вышел на улицу. Остановившись на пороге, открыл ладони так, чтобы снежинки ложились в руки, словно хотел набрать их немного про запас.

В магазине оказались посетители, и я, отойдя к боковому прилавку, стал разглядывать выставленные на стеллаже бутылки с вином. Денег у меня не было, но я знал продавщицу, пусть и шапочно, и это давало мне шанс. Было дешевое вино, которое пользовалось определенной популярностью из-за своего объема. Это были литровые бутыли, на которых была наклеена этикетка с изображенным на ней улыбающимся Юрием Гагариным. Рисунок был явно сделан с известной всему миру фотографии. Открытая и обезоруживающая улыбка героя была цинично использована бутлегерами для рекламы дешевого вина. Вино так и называлось – «Гагарин». Это была абсолютная бормотуха с приемлемой ценой и нормальным опьяняющим действием. И, что самое интересное, реклама действовала.

За спиной хлопнули входные двери. Я обернулся на звук и увидел Гошу.

– Привет! – он скинул с головы заснеженный капюшон куртки. – Что стоишь, пойдем выпьем за встречу! Ты что будешь?

Перебравшись через Шаумянский перевал на автомобиле, мы спустились по серпантину к Черному морю. Был месяц июль, море простиралось перед нами, и было видно из любой точки, где только мог находиться наблюдатель. От голубой глади рябило в глазах, огромная природная чаша воды манила к себе страждущих с неимоверной силой. Мы тоже жили на море. Это холодное море, и его силуэт угадывается где-то за домами или соснами, растущими на песке. К нему надо пройти по лесной тропинке настолько близко, что только тогда море открывалось тебе, и оставалось лишь спуститься с дюны и подойти к воде. Однажды на вокзале приморского города меня остановили туристы. «Молодой человек, подскажите, как пройти к морю?» Они выглядели растерянно. «Море?» – сначала я не понял сути вопроса и невольно огляделся, скорее машинально, а затем спросил, откуда гости. «Из Магадана». Такой географический сюрприз заставил меня улыбнуться, и я простер руку в направлении их будущего движения и повел этой рукой, охватывая воображаемый масштаб. Гости из Магадана внимательно следили за кистью моей руки, как за неким откровением. «Любая дорога, идущая в этом направлении, приведет к морю». И они пошли к морю по улице Льва Толстого.

Мы же видели Черное море как на ладони, прямо перед собой, великолепного лазурного цвета. Оно, как общее достояние, преподносило себя любому страждущему, независимо от возраста и пола, вероисповедания и национальности, и страждущие стремятся спуститься по горной тропе к узкой полоске берега, именуемой пляжем, и войти в теплые воды.

Вечером снег перестал падать и температура воздуха опустилась до неприличной. Я сидел в доме и пил вино с Гошей.

– Вот, видишь, ремонтом занимаюсь. Ты когда выгнал меня, я сначала очень злился на тебя, а потом… – Гоша взял бутылку и вылил остатки вина в кружки. – Домой приехал, а в прихожей зеркало висит. Я, значит, подошел, куртку снял и в зеркало это взглянул ненароком. Смотрю, блин, а у меня лицо серо-зеленого цвета. Как у покойника. Давай выпьем?

– Давай…

Мы подняли кружки и выпили. Гоша сидел прямо предо мной. Неизменно остриженная голова обнажала неровности его черепной коробки. Почему-то я подумал, что профессор Ломброзо не прошел бы мимо этого экземпляра. Но, независимо от предполагаемых его теорией выводов, сегодня этот странный человек был мне симпатичен. Я даже мысленно простил его напускную кровожадность, и мне захотелось погладить его острый череп, будь он неладен.

– Гоша, я тебе так благодарен…

Он удивленно приподнял брови, при этом непроизвольно шевельнув ушами.

Я от души засмеялся. Гоша оглядел пространство столика:

– Что, больше нет ничего?

– Последнее выпили…

– А где в эту пору можно купить чего-нибудь этакого?

– Говорят, есть одно место в Каменке, где торгуют самогонкой… Но я точно не знаю где…

– Одевайся…

Снег искрился в свете уличных фонарей. Мы шли по пустынной дороге ночного дачного поселка. Было очень холодно, и я увидел, как борода Гоши покрылась инеем.

– Ты на свою бороду посмотри!

Своей бороды я рассмотреть не мог и холода не особо чувствовал, вернее куртку я закрыл на молнию, а вот летнее псевдотрико особо не грело, и ноги стали замерзать.

– Мы похожи на героев Джека Лондона. Читал его?

При каждом слове изо рта вырывался густой пар. Путь, по которому мы шли, был нам известен, но лишь до пересечения с основной дорогой.

– Да я просто зачитал книгу Лондона до дыр… Это были мои герои… Ты понимаешь меня? – Гоша внезапно оживился. – Малыш и этот, Белью… Смок Белью… А ведь мы действительно словно на Аляске сейчас…

– На Клондайке… Вдвоем морозной ночью, и никого вокруг…

– Только льды и снега…

Поймав нить разговора, мы брели по заснеженной дороге, даже не заметив, что закончились уличные фонари и естественный мрак ночи поглотил нас. Но теперь снег отражал свет диска луны, висящего на чистом ночном небе, и дорога была словно на ладони. Холод уже начинал сковывать нас, когда мы вошли в соседний поселок.

– Какие будут предложения, Малыш?..

Остановившись друг против друга, захваченные пленом ночи, мы были почти у цели, но как найти эту цель, нам было неизвестно. Я предположил:

– Может, надо постучать в окно первого попавшегося дома?..

– Верно…

Гоша развернулся и, пройдя через дорогу, скрылся во дворе дома. Я услышал, как залаяла одинокая собака, почуяв чужака. Затем раздался стук в дверь. Происходящее было за пределами моей видимости, и я прохаживался вперед-назад, ощущая от внезапной остановки холод ног. Спустя несколько минут Гоша уже шел назад, медленно раскачиваясь всем телом:

– Всё найс, Малыш…

Мы остановились под огромным деревом, на голых ветвях которого лежал снег. Гоша достал из-за пазухи бутылку и открутил крышку. С ветвей дерева нам на головы посыпались невесомые белые снежинки. Из бутылки пахнуло сивухой, и мы стали пить по очереди, делая быстрые глотки и закусывая теплым яблоком, вытащенным из-за пазухи.

Обыденность жизни кристаллизируется по утрам. После короткой фазы предрассветного сна, несущей самые яркие сновидения, приходит пора вставать и начинать день. Где-то я читал, что проживание жизни день за днем есть главный подвиг человека. Здесь, видимо, подразумевается рутина жизни, которая заедает, наполнена скукой и непониманием происходящего. Из всех членов нашей семьи самой легкой на подъем является дочка. Как только она научилась ходить, ее день начинался в районе шести часов утра. Она ползала по кровати, искренне не понимая, почему мы спим. Видимо, об этом она мурлыкала на своем особом языке, пытаясь пробудить нас от тяжелого сна. Сын, напротив, находится в постели до последнего, словно ожидая горна, трубящего о подъеме. Он относится к жизни осторожно, отдавая инициативу в руки близких людей старшего поколения. Этим представителем старшего поколения являюсь я. И если с детьми все, в общем-то, понятно, их ждет нормальное будущее (какой родитель не верит в это?), то у нас с женой процесс подъема сопряжен с бесконечными личностными особенностями. Это можно назвать привычками, самой страшной из которых является подъем «не с той ноги». Его разрушительная сила схожа с психической атакой белогвардейских офицеров в фильме «Чапаев». Вопрос, в чьих руках окажется долгожданный пулемет, всегда открыт. Иногда кажется, что семейное счастье так близко, буквально за теми горами, над которыми встает новое солнце.

Вечером в кафе на побережье Черного моря отец доводил мою жену до слез. Она оправдывалась, делая явную ошибку, тем самым «раздраконивая» отца. Это давало ему непревзойденный гандикап. Я наблюдал, как папа привычной манерой наносил словесные удары, сам не ведая их силы. Хотя что он говорил такого? Ну, посетовал, что у нас мало образования. Затем изложил, что это явная причина отсутствия общего знания. Соответственно, это влияло на статус в обществе. Как следствие, что мы можем дать своему ребенку? Логика давала ему возможность импровизировать, но он мог это делать только лишь до определенного момента. Дальше, по его же мысли, у отца не хватало образования. Он даже пытался извиниться, увидев слезы на щеках женщины, но вечер был испорчен. Мне было сложно понять, почему жена так расстроилась, но я испытывал неловкость за папу, который пил пиво, радовался внуку и пророчил всякую ерунду. Впрочем, все было в его любимом стиле. Было уже темно, и теплый воздух нес морскую прохладу. Отец, допив пиво, засобирался и ушел в темноту. Он ночевал у друга, оставив нам в полное распоряжение однокомнатную квартиру. Я посадил сына на плечи, и мы пошли по едва знакомому маршруту, поднимаясь в гору по асфальтированной пешеходной дорожке, ведущей к пятиэтажной хрущевке, расположенной посреди горы. Уже в квартире жена дала волю своей праведной мести, высказав мне все, что хотела бы сказать моему отцу. Пусть будет хотя бы так. Это ее маленькое право.

Рано утром солнце уже осветило этот мир ярким светом, оставалось лишь высунуться из окна, чтобы подмигнуть ему глазом. Небо было совсем рядом в своей девственной синеве, вокруг были горы, и по ним были разбросаны дома, в которых еще спали местные жители, отдыхающие и командировочные. Жена была спокойна; она уже успела загореть под южным солнцем и теперь была похожа на скво, индейскую женщину, красивую и определенно тоскующую о непостижимом из миров.

– Когда пойдем на море?

– Ну, часов в двенадцать…

В двенадцать часов дня асфальт под нашими ногами плавился и проминался, словно пластилин. На раскаленных камнях побережья сидели и лежали люди, укрывшись от палящих лучей с помощью больших и малых зонтов. Море кишело страждущими, ищущими прохлады в прибрежной воде. Особенности такого экстремального отдыха быстро охладили наш пыл, заставив бежать обратно, под защиту толстых стен квартиры. В комнате висел кондиционер, на который еще недавно я смотрел с нескрываемым удивлением, а теперь мы с женой мигом нашли пульт и запустили прибор. Повеяло леденящей прохладой, и остаток дня мы провели на диване, просматривая музыкальные каналы и собирая с сыном конструктор из маленьких пластмассовых деталей.

Пляж разочаровал нас несказанно. Мы привыкли к простору песчаных дюн и отрезвляющей прохладе вод Балтики, а здесь люди массово ютились на крохотном пятачке, подсиживая друг друга в поисках лучшего места, и в этих их потугах ощущалась откровенная нагота человеческого тела без единой капли эротизма. Только вечером нас отпустила лихорадочная суета и мы стали нормальными обывателями, осторожно фланирующими по простецкой набережной Ольгинки.

Зима несет в себе другую крайность времен года. Отсутствие света и тепла вводит душу человека в состояние непреходящей фрустрации. Снегом замело весь мир в округе и за ее пределами. Впрочем, как жил мир, мне было неведомо. Но я обижался на него с довольно большой силой, сетуя на ситуацию и не видя перспектив. Эта обида убивала меня малыми дозами. Ах, как не хватало мне противоядия. Кошка приходила ночевать, и я угощал ее паштетом, намазанным на кусочек черного хлеба. По ее взгляду было видно, что предпочитала она иную кухню, с рыбной диетой или мясной нарезкой, но природный аскетизм позволял правильно обращаться с любым материалом. Поев, кошка осторожно запрыгивала на кровать и, устроившись на одеяле, прикрывала глаза. Тогда я аккуратно гладил ее по голове, и она урчала, погружаясь в дремоту. Так шли день за днем.

Однажды я нашел в сугробе сто рублей, показавшиеся мне огромной суммой. Повертев бумажку в руке, я пошел в магазин и купил банку кильки для кошки, несколько бутылок дешевого вина, буханку хлеба и пачку сигарет. Неся все это в охапке, я мысленно благодарил человека, обронившего деньги. На даче я зажег дрова в камине и стал пить вино, ощущая внезапный подъем душевных сил. Дрова в камине трещали, я пьянел, раз за разом наливая в стакан вино и выпивая его. Вино могло бы стать противоядием, если бы не его разрушительное действие на душу. Я достал кипу своих фотографий и стал рассматривать их. Они были вперемешку, и на одной я был крохотным мальчиком, на другой я курил с однополчанами, а вот я в пионерском галстуке, с комсомольским значком. Я вглядывался в знакомое лицо и пытался понять что-то важное, а затем расплакался, распустил нюни, жалея об ушедшем времени. Меня снедала обида, моя темная сторона явственно проступила, я стал маленьким и злым неудачником и стал мстить самому себе, бросая в костер свои фотографии, выбирая для этого одни и бросая на пол другие. Вино придавало мне сил, языки пламени плясали на стенах комнаты яркими отблесками, и безумные мысли стали казаться первой истиной в этом замкнутом мире. Как же я в эту секунду ненавидел всё, существующее в этом мире. Я ревел в полный голос, широко открыв рот и практически скрючившись на кровати, как это делают одержимые дьяволом в известных фильмах. Побыв в этом состоянии совсем небольшое время, я затих, испугавшись произошедшего. Сила костра стала угасать, дрова стали тихонько потрескивать, и меня потянуло в сон. Весь порядок опьянения был соблюден, и последним, что я помнил, была кошка, которая забралась на кровать и легла мне на спину всей тяжестью своего кошачьего тела.

Новый год я встретил в компании кошки и крысы. На столе из угощения были банка маринованных огурцов и бутылка водки. Старая громоздкая радиола, покоящаяся на четырех ножках, была включена для общего фона, и из ее динамиков был слышен джаз. Крыса и кошка уже спали, а я сидел и мысленно подводил итоги года, а скорее жизни. В принципе, говорил я себе, жизнь моя являлась цепью неких закономерностей, утраченных иллюзий и желанного одиночества. Разум мой принимал это с пугающей легкостью, определяемой мной как элемент трусости. Вся моя жизнь последнего времени основывалась на разрушении, и если я сидел сейчас в заснеженном доме, без друзей и родных, значит таков мой итог. Я налил себе в стакан водки и выпил примерно в двенадцать часов ночи. Захотелось умереть легко, неслышно, без пафоса и эпиграмм, что я бы назвал вполне нормальным; но не сегодня, может быть позже, когда потеплеет, пригреет солнышко и кончится вьюга. Или был другой вариант, в котором удача не нашла меня, но я бы слился с природой, растворился и исчез навеки. Из других вариантов мне больше всего нравился еще один, но в нем тоже фигурировало слово «смерть». Тогда я встал и вышел за дверь. В природе была полная тишина, и на небе светили звезды. Звезд было бесконечно много, и они мерцали на ночном небосводе. Странное существо этот человек, подумалось мне, чего ему не хватает в этом подлунном мире, прекрасном и невозможном? Вечно какие-то мелкие изъяны мешают правильно понять и прожить эту крохотную жизнь. Так, может, не стоит себя мучить, хотя бы сегодня? Примерно с такими мыслями я вошел в новый, 2001 год.

– Я предлагаю начать путешествовать по городам нашей области, – жена утром за столом озвучивает идею, которую вполне можно было бы поддержать.

– Нет, я не хочу… – Сын всегда занимает альтернативную позицию, основанную на голимом скептицизме, и отстаивает до последнего. В таких случаях лучше промолчать, сделав вид, что тирада не понята или просто не услышана. На выручку приходит младшее поколение.

– Давай! – дочка оживляется и перестает есть омлет, уложив на стол вилку.

– Ешь давай!

– Ну мама!

Между мамой и дочкой начинается борьба за призрачную идею отстаивания своих территорий, что делается из благих побуждений заботы одной и зачатков юной самостоятельности другой.

– Куда поедем? – я решил вставить несколько слов в общий контекст, потому что кофе в кружке был почти выпит. За окном моросил дождь.

– Так, если ты сейчас омлет не съешь, то…

– Мама!

– Девушки…

– Папа, какие они девушки…

– Сын, успокойся, так мы каши не сварим. Идея сама по себе хорошая, глупо воевать из-за омлета. Куда едем?

– В Багратионовск. Там храм большой. Заодно и город посмотрим.

– Не поеду я!

– Почему?

– Не хочу…

– Ну мы же собираемся путешествовать, как Конюхов…

– Папа, при чем здесь Конюхов?

– Человек хороший…

– Мама, а мы в кафе потом пойдем?

– Обязательно пойдем.

– Ура! – дочка берет вилку и принимается доедать холодный омлет.

Оказавшись в своей квартире, находящейся на побережье Черного моря, мы заскучали. Я бы назвал это словом «остановились». Если учесть, что жизнь наша заполнена всякой всячиной, где существуют работа, обязательства и заботы, перекуры и даже минуты лени негласно регламентированы короткими передышками, то нарушение всего этого искусственного механизма оказывает разрушительное действие на организм. Даже не на организм, а прямо на мозг, вызывая когнитивный диссонанс или что-то в этом роде. Я смотрю из окна третьего этажа на новый мне мир и не знаю, что мне делать. Я – несчастный отдыхающий, не знающий, чем занять свое время. Мы все вместе выходим вечером и идем по дорожкам санатория, фотографируемся у каждого экзотического куста, разглядываем идущих навстречу людей, заглядываем в ярко освещенные окна вестибюлей. Это называется фланированием. Больше всего рад сын, и он тянет меня за собой, заставляя кататься на трехколесных велосипедах, прыгать с детских горок, торжественно замирать около деревянных гномиков, ожидая вспышки фотоаппарата. Вот сын стоит у самой кромки воды, голенький и мокрый с ног до головы. Я снимаю видео, а он кричит мне: «Папа, купайся, купайся, папа, купайся!» Он говорит это требовательно и настойчиво мне, его папке, и я бросаю фотоаппарат, бегу в море и плюхаюсь смешно и нелепо. Сын хохочет. Только жена моя тихо грустит. Когда она молчит, то так прекрасна, что нет слов.

Видео с маленьким сыном, стоящим у кромки воды, стало лейтмотивом воспоминаний того периода. Он звал меня купаться настойчиво, выражая боязнь перед большой водой, да что большой – просто огромной, бескрайней для его сознания. На крохотном пятачке каменистого пляжа я нырял по команде сына, под водой собирал водоросли, тянущиеся со дна, и выныривал уже, как водяной, с пучком этих водорослей на голове. Это вызвало радость у сына, и он бросал в меня мелкие камушки. Жена улыбалась, хотя это было для нее сложной реакцией. Все естество ее боролось с этим миром. Вечный антагонизм отражался на ее лице в виде сдвинутых бровей, что являлось первым признаком сомнения и неуверенности. Мне казалось, что это она должна была стоять на месте сына у кромки воды, голенькая, с мокрыми, слипшимися в пучки волосами.

Что бы она кричала? Вот здесь я теряюсь, ведь глупости несут определенную смысловую нагрузку. Если слова сына органичны его первичной натуре, то мотивы женщины, даже если она была бы голенькой и мокрой от волн прибоя, смутны и архаичны, будь этот зов криком русалки, манящим в пучину моря, где либо погибнешь, либо станешь обладателем несметных богатств, или криком утопающего – тогда это явно действие про запас, ведь женщина лишь по щиколотку в воде. А коли это есть обещание рая, то надо быть прожженным агностиком и лучше нацелиться на подводные сокровища, ведь они ближе.

Много лет назад у нас произошла история, тоже связанная с купанием. На заре наших с женой встреч мы решили пойти позагорать вдвоем и для этого уединились в дюнах. Их оригинальная структура сочетания песка и кустарников создавала природные шхеры, позволяющие укрыться от ветра и посторонних взглядов или самому стать тайным соглядатаем, подглядывающим чужую жизнь. После долгого периода одиночества я робел рядом с женщиной, поэтому был покладист и молчалив.

– Я пойду искупаться. – Она поднялась и стала собирать двумя руками белокурые волосы в пучок, обнажив нежные бритые подмышки.

– Тебя проводить?

– Я сама…

Она поднялась на вершину дюны, а затем стала спускаться к морю, исчезнув из вида. Я задремал, пригретый солнечными лучами, но внутреннее чувство ответственности заставило встать и подняться на дюну. На море было ветрено, и волны бились о берег, разрезаемые деревянными бунами. Моя дама вполне уверенно преодолевала водные преграды, поэтому я вернулся назад и лег на полотенце. Практически сразу состояние легкого сна вернулось, и я задремал в довольно вульгарной позе.

Днем на пляже сны не приходят, зато присутствует чувство успокоения и меланхолии. Пляж – это место, где не надо спешить на работу, нервничать по поводу нарушенных обещаний, странных забот и болезненных волнений. Человек приходит к морю с одной-единственной целью, чистой и сугубо эгоистической, которая являет собой сосредоточение чистейшей лени и праздности. Именно тогда наступает истинное чувство покоя, позволяющее дремать под прямыми солнечными лучами. Когда я открыл глаза, то увидел свою будущую жену сидящей на красном полотенце. Она сидела рядом, так близко, что я видел застывшие на ее гусиной коже капли воды.

– Как вода?

– Хорошая… – Она отвечала скорее машинально, ведь подобные диалоги звучат на побережье постоянно, в той или иной интерпретации. – Я чуть не утонула… Такие волны… – Она вновь занималась своими волосами, теперь отжимая их, закручивая кистями рук, а затем отпуская пряди. Движения женщины были плавными, и в них сквозила безусловная грация. – Волны прибили меня к волнорезу… Я просила парня, проходящего мимо, помочь, но он ушел… Я шла к берегу, держась за стойки волнореза…

Я смотрел на нее с тревогой. Кожа чистая, без характерных ссадин и подтеков, значит, о деревяшки не билась. Я сел на полотенце, находясь в некотором смущении. Что делать, я не ведал, но все само собой разрешилось тем, что она перевернулась на живот и легла на свое полотенце, подставив тело солнцу.

Все улеглось, и мы вернулись домой, проведя у моря несколько часов. Только однажды, в пылу ссоры, моя женщина бросила мне в лицо фразу, смысла которой я сначала не мог уловить:

– Я чуть не утонула, а ты не пришел мне на помощь…

Затем эта фраза стала звучать чаще, и слова уже приобретали оттенок упрека, обнажая суть общей проблемы, начавшейся именно с малости.

Нет, подумал я, так не может быть. Женщина, стоявшая по щиколотку в воде, была бы ко мне более благосклонна, чем дама, грешащая излишней самостоятельностью в купании.

Зимовье мое в дачном поселке подходило к завершению. Я, словно истовый полярник, держал оборону, разве что не делал замеров температур и не телеграфировал в центр по существенным поводам. Но по тягучести подсолнечного масла в бутылке было понятно, сколько градусов было в природе. Когда потеплело, снег внезапно растаял, превратив землю в сосредоточение грязи и бесконечных луж. Я стал пить вино с пугающей периодичностью, находя собутыльников в среде местных маргиналов. Один из таковых был настоящим бездомным, закрепившимся в поселке более чем основательно. Он поселился в заброшенном домике, сделанном из шлакоблоков и имевшем крышу из шифера. Окна он закрыл картонками, а входной проем занавешивало старое тяжелое одеяло. Зимой он сторожил дачу и его хибара стояла пустая. Но тепло потихоньку возвращалось в мир, а вместе с теплом оживали и люди. Бездомного все называли Кроликом. Жизнь этого человека была странна некоей особой степенью свободы, ограниченной только его сознанием. А сознание его было скупо, он был будто блаженным, что не мешало, а скорее помогало его жизни. Надо признаться: в дни запоя я, бывало, ночевал в хибаре, расположившись на одном из матрасов. Пол внутри был земляной, и матрасы стояли на деревянных палетах. Кролик собирал по поселку всякое старье и складывал в углу домика. Размеры помещения были два на три метра, поэтому особо развернуться здесь было невозможно. Кролик пил всегда, это было одним из краеугольных положений его бытия, хотя раньше у него была семья, возможно были и дети, отношения и связи, которые этот человек порвал в одночасье. Когда я задавал ему вопросы, касающиеся его прошлого, то ответы были скупы, суть – туманна, в них сквозило желание жить настоящим. Иногда мы с ним напивались так сильно, как только это было возможно, и тогда настоящее отодвигалось на будущее.

Хозяин дачи, на которой я жил в течение года, договорился с новым жильцом. По всей видимости, ему нужны были деньги, ведь я жил бесплатно и, кроме того, явно терял ценность в глазах своих товарищей. Признаться, я действительно скользил по плоскости вниз, не ведая ориентиров в окружающем пространстве. Однажды новый квартирант приехал вместе с бригадой рабочих, которые стали заниматься установкой железных входных дверей. Я слышал работу перфоратора, удары молотка, голоса работающих за стеной людей. Как назло, я был пьян и лежал на постели в полной беспомощности. В какой-то момент дверь в комнату открылась, и я увидел в проеме двух своих школьных друзей. Они разглядывали меня с печальной иронией.

– Ты что, офигел?

Мне было ужасно стыдно, но я был настолько пьян, что сознание самоустранилось от внезапных нравственных проблем алкогольным небытием.

Проснулся я с головной болью от выпитого накануне. Новенькая железная дверь была закрыта на замок, что, несомненно, было знаком того, что жизнь на даче подошла к концу. Я собрал в пластиковый пакет книги и фотографии и вылез в окно на улицу. Больше всего мне было жаль кошки, которая явно привыкла к определенному ритму жизни; и что с ней теперь будет и что будет со мной? Я задавал себе вопросы, двигаясь по дороге. Между тем в природе воцарилась весна и солнце днем прилично грело округу, но вечером вновь приходила прохлада. Я очутился у домика Кролика. Прямо как в произведении Милна. А каким бы персонажем мог стать я? Пятачком или осликом? Скорее, ослом. Итак, осел пришел к кролику. Как мило.

Кролик сидел внутри своего домика, прямо напротив двери, на своем грязном матрасе. Входное одеяло было краем полога закинуто на гвоздь, и он увидел меня, стоящего в проеме двери.

– Будишь пить? – он говорил хриплым, «наждачным» голосом, периодически произнося грубые слова и сплевывая на землю слюну.

Мне определенно надо было выпить и склонить на ночь голову, хотя бы в хибаре Кролика.

Бездомные люди, безусловно, все аскеты. Ограниченные в материальных благах, они привыкли довольствоваться малым. Сиюминутная борьба за место под солнцем становится делом всей жизни бомжа, и постепенно наступает просветление, несущее истину. Каждому бездомному должны быть известны слова немецкого философа Мартина Хайдеггера «Истина – не что и не кто, она то первое, в чьем свете проясняется всё». Узнав истину или пусть малость, похожую на нее, бездомные всего мира могли бы жить в просветлении. Вот и я смотрю в лицо Кролику, первому в мире бомжу, с которым я так близко соприкоснулся. Я жаждал увидеть Диогена, бредущего по дороге, и в руке его горящую свечу, этот символ поиска чего-то нравственно важного.

– Ну что, блин, давай выпьем за весну, – Кролик сует мне в руку пластиковый стаканчик с водкой.

Я быстро выпил и повесил стаканчик на торчащий из стены гвоздь.

– Слушай, Кролик, мне надо переночевать…

– Вот, пожалуйста… – он указал рукой в сторону второго спального места.

Я вошел внутрь домика и сел на продавленный былыми хозяевами матрас. Теперь мы сидели с ним друг против друга. Кролик достал из угла бутылку и вновь налил в стаканчики.

– Не все же должны быть диогенами, да? – Я задал вопрос машинально и так же рефлекторно выпил содержимое стаканчика.

– Диоген – это который в бочке жил?

– Ты знал о нем?

– А что, известный человек был…

Мы говорим о древнем греке, будто он был нашим современником да жил по соседству.

Кролик закурил сигарету и протянул мне пачку.

Мы курили молча, смотря через дверной проем на навалившиеся сумерки. Водка окутывала дурманом, и раны мои душевные постепенно обезболивались. «Хороший человек Кролик», – думал я, откидываясь спиной назад. Сознание вновь погружалось в пучину забвения, и я закрыл глаза.

В какой-то момент нахождения у Черного моря мне вдруг остро захотелось уехать домой. Дорога домой всегда трудна и терниста. Желание возвратиться возникает на фоне общего неприятия неизвестного. На курорте времяпровождение искусственно стимулируется выдуманным набором мероприятий, способствующих заполнению максимального количества времени, освобожденного переменой образа жизни. Моя жена решила приготовить шашлык на берегу моря. С этой целью она спустилась с горы в поисках подходящего куска мяса. Разбросанные по разным улицам магазины новизной своего расположения являли для жены математически сложную алгебраическую задачу. Жена моя имела свойство терять дорогу и плутать, путая пути и тропинки. Она могла заблудиться в трех соснах и забыть последовательность расположения этих деревьев. Так она вышла на небольшую мясную лавку, где за прилавком стоял зрелый армянин. Он увидел загорелую белокурую красавицу, застенчиво жмущуюся к краю узкого прилавка, и, оценив внешность женщины, решил продать ей самый лучший на этой улице кусок мяса. Так жена купила мясо с костью, дав возможность продавцу немного заработать, выгодно продав товар, набив руку и бесплатно полюбовавшись красотой русской женщины. Когда на кухне жена мариновала купленное мясо луком, она ругалась, виня себя, и порывалась вновь спуститься с горы, чтобы сказать этому восточному торговцу несколько нелестных слов. Мне пришлось отговаривать ее, и я спросил:

– А ты сможешь найти этого мясника?

Нож в ее руке на секунду остановился, что говорило о напряженной внутренней работе ее мозга.

В слово «мясник» я вложил холодные нотки сарказма, без грамма сантиментов и экивоков, свойственных скользким неудачникам, ввернув для красного словца:

– Сволочь!

Жена странно на меня посмотрела. Раньше подобные ее внешние реакции вызывали у меня ощущение апории, неразрешимой задачи, но поймав нить происходящего, я стал улавливать в этих взглядах нотки музыкальных маршей. Вот слышались частая барабанная перепалка или звонкие рулады духовых инструментов, лирическая похоронная мелодия или лихая походная ритмика, но узнаваемее всего была группа струнных инструментов. Ведь в детстве девочка мечтала научиться играть на скрипке. Готовое мясо убирается в холодильник, а голая кость кладется на дно мусорного ведра, что вполне можно назвать актом прощения хитрого мясника из провинциальной торговой точки у самого Черного моря.