Текст книги "Домой, во Тьму"

– Понятно, – усмехнулся Николас. – Год – это солидный срок, а Гюйсте Волк был неплохим учителем. Ты должен быть благодарен ему. Он дал тебе многое, чтобы ты смог выжить в Империи в одиночку.

Топорик запнулся. И шел дальше, чуть отставая, уже не глядя на Николаса. Так они добрались до места ночной стоянки.

– Я иду в Лакнию, – сказал Николас, остановившись, – далеко в Лакнию, за Северные горы. Если хочешь, можешь пойти со мной.

Янас тоже остановился. И, не поднимая головы, неопределенно пожал плечами.

– За Северные горы не пройти, – сказал он, глядя себе под ноги, – запрещено императорским указом…

Перед глазами Николаса промелькнул образ Катлины. Вот она смеется, прижимая к груди розовый, смешно лепечущий комочек… Нет, Николас не в силах отпустить этого мальчика. Отпустить – значит, потерять навсегда… Катлину?

Да, Катлину.

– Что-нибудь придумаю, – проговорил Николас, сглотнув. – Хорошо… Я хочу, чтобы ты пошел со мной. Мне понадобится помощник. То есть не помощник, я хотел сказать, а…

«Близкий человек, – договорил он мысленно. – Я помню, каково это – чувствовать рядом того, кому веришь…»

Топорик встретился с Николасом взглядом и обомлел. Так на него никто, кроме маменьки, никогда не смотрел.

– А… – решился Топорик, – что будет там, в Лакнии?

Лицо Николаса потемнело.

– Расплачусь с долгом, – сказал он. – Это будет быстро. Ты согласен? И мы вернемся назад.

– В Верпен? – В голосе Топорика прорезался страх.

Николас помедлил.

– Нет, в Верпене нам делать нечего. Куда угодно. В Герлемон. В Бейн. Или… – Слово «Потемье» едва не сорвалось с его губ. – Разве это важно – куда? Ну как, ты согласен?

– Да, – помедлив, буркнул мальчик. Он хотел было спросить, о каком долге идет речь, но быстро догадался сам. Убитая женщина, там, в Верпене…

– Между прочим, я тоже согласен, хотя меня вы, господин, почему-то забыли об этом спросить, – подал голос отец Матей, до этого бредущий позади и во всеуслышание оплакивающий недосягаемый самогон.

– Что священнику делать в Лакнии? – спросил его Николас.

– Эта провинция находится под покровительством Святой Церкви, – сварливо заметил проповедник, – значит, там мне найдется работа. В халийских степях мне оставаться нельзя, в центр Империй возвращаться – тоже. А высылали меня как раз в Лакнию. Халия ведь тоже Лакнии принадлежит, вы разве не знаете?

– Боюсь, святой отец, тебе придется трудновато, – заметил Николас. – Северяне вряд ли воспримут серьезно проповедника, который несет им слово Божие в одних подштанниках.

Матей тяжело вздохнул и оглянулся вокруг, словно надеясь найти поблизости для себя подходящее обмундирование. Что-то привлекло его внимание. Он наклонился, поднял у себя из-под ног истоптанный лист бумаги и близоруко на него прищурился.

– Белая бумага! В здешних диких местах! Не разберу, что написано… Печать! Поглядите, внизу императорская печать! Такую имеют право ставить только сам государь, его ближайшие придворные и посланники…

– Это мое, – сказал Николас, – отдай.

– Ваша, господин?! – изумился священник.

Николас принял от него бумагу. «Меча и пламени недостаточно, чтобы очистить от скверны ствол древа животворящего, коим есть…» – мелькнуло у него перед глазами. Измятая и грязная, бумага не была, впрочем, порвана. Только в нескольких местах виднелись проколы от усиков бабочки, которая была в эту бумагу завернута. И печать, оттиснутая внизу, прочитывалась довольно четко.

– Вы императорский посланник Высшей Канцелярии? – почтительно спросил отец Матей. – Направляетесь в Лакнию по особому поручению государя Императора? Простите, господин, за то, что я сразу не догадался, старый я дурень… – Он преклонил колени и, поднимаясь, сказал еще:

– Хотя догадаться было трудно. Посланники обычно не ходят в одиночку, их сопровождает эскорт из солдат Летучего Императорского полка и отряд стражников, сменяемый в каждом городе, через который проходит посланник… Я понимаю, вы великий воин, господин, вам охрана вовсе не нужна, но… Никогда не слышал о том, чтобы императорские посланники Высшей Канцелярии отличались силой и бойцовскими качествами… Вот Тайная Канцелярия – другое дело…

– Я принадлежу к редкому виду, – усмехнулся Николас, бережно пряча листок с печатью. – Однако солнце давно уже встало, нам нужно идти.

– В Лакнию… – проговорил Топорик полуутвердительно-полувопросительно, повернувшись туда, где синели на горизонте вершины Северных гор.

– Пешком? – ужаснулся Матей. – Господин э-э-э… Николас… Мы не можем идти пешком. В конце концов, это недостойно вас! И меня тоже. Предлагаю вернуться назад, в первой же деревеньке взять лошадей, повозку, еды и питья. Питья, кстати, побольше, это очень важно в путешествии. И мне неплохо было бы приодеться. Согласен на дорожную сутану, башмаки из доброй свиной кожи и подбитый мехом плащ. Ведь граждане Империи обязаны представлять императорским посланникам и его спутникам все необходимое, так?

– Так, – сказал Николас, – конечно, так. Только обратно мы не пойдем. Моя миссия…

– Императорские указы говорят о том, что миссии посланников секретны, и я не желаю ничего знать больше! – воскликнул проповедник, зажимая уши.

– Секретны и безотлагательны, – согласился Николас. – Поэтому мы пойдем вперед. Селение, где ты, святой отец, прожил пять месяцев, ведь недалеко?

– Господин!.. – охнул отец Матей. – Местные крестьяне императорских указов не читают, они… вы же сами могли видеть… вчера ночью… Они же нас чуть не… И теперь они… Как бы они ни были глупы и невежественны, они понимают, что, если оставят нас в живых, снова явятся войска, дабы дать им живительную воду веры не при помощи слов, но при помощи стали и огня! Я удивляюсь, почему они до сих еще не вернулись!

И Топорик глянул на «посланника» удивленно и испуганно.

– Тем более, – сурово завершил разговор Николас. – Мой долг гражданина, верного слуги Императора и Святой Церкви – разъяснить заблуждающимся истину. Показывай дорогу, святой отец.

Это оказалось неожиданно простым делом – разъяснять заблуждающимся истину. Подозрительно простым делом. Крестьяне, не пререкаясь, отдали путникам все, что им требовалось: трех кобыл, маленьких, жилистых и черных, как воронье перо; полмешка вяленого мяса, связку съедобных корешков и пару бурдюков с водой, правда, солоноватой и густо смешанной с песком и пылью. Пока Николас и Топорик стояли среди молчаливо суетящихся крестьян, многие из которых несли на себе явные следы ночного сражения, отец Матей пробрался в свою хижину – она одиноко возвышалась среди голой степи. Жилища самих халийцев не были заметны с расстояния нескольких шагов. В этих местах принято было селиться в землянках, таких просторных, что там помещались даже загоны для скота. Подобный способ существования был единственно приемлемым для халийских степей, где крестьяне выживали не столько за счет собственного труда, сколько за счет набегов на соседние поселения. Здесь, в степи, видимость была прекрасной на много тысяч шагов. Самый острый глаз не отличил бы скудные огородишки, укрытые за каменными валунами, от обычной степной растительности, а огонь халийцы разжигали только по ночам, пряча его под землей, выпуская наружу лишь дым, который в сумерках был неразличим.

– Я готов, господин! – провозгласил проповедник, появляясь из своей хижины.

Теперь, одетый в монашескую рясу с капюшоном – крест и панагия с Богородицей поверх рясы, – он выглядел строже и внушительней. На лице его несуразно темнело странное сооружение – два мутноватых стеклышка, соединенные между собой изогнутой проволочкой. Сооружение возлежало на носу и крепилось на ушах такими же проволочными зигзагами. В руках священник держал небольшой узелок и глиняный кувшин с горлышком, запечатанным сургучом. Топорик, увидев преобразившегося проповедника, открыл рот и не удержался от поклона. А Николас еще раз внутренне одобрил свое решение взять священника с собой. В конце концов, тот уже успел – хоть и нечаянно – оказать ему неоценимую помощь. Эта идея с «посланником» и «миссией» Николасу очень понравилось. Так будет много легче пробраться через все заставы, устроенные Императором в Северных горах, за которыми затаился бунтовщик и отступник граф Пелип со своим Братством.

Крестьяне рассосались кто куда. Топорик отлепился от бедра Николаса, а сам Николас расслабленно опустил руки. Разжал пальцы, и сюрикены, прятавшиеся меж его пальцев, упали обратно в мешочек. Стало тихо, лишь из-под земли время от времени доносились сдавленные голоса. Николас прямо здесь тщательно обследовал провиант. Мясо и вода не внушали опасения; мясо пахло мясом, а вода – водой. Корешки исходили слабо-терпким ароматом, незнакомым, потому Николас решил не рисковать и оставил их на земле.

Когда ярко-желтое солнце сдвинулось с зенита, они уже двигались дальше на север, покачиваясь на лошадиных крупах. Отроги Северных гор, приближаясь, тускнели и темнели, утрачивая свою небесную синеву. Травы становилось все меньше, а валунов – больше, среди них встречались такие большие, что приходилось ненадолго менять направление, чтобы их объехать.

К вечеру заметно похолодало. Николас набросил на себя черный плащ из грубой дерюги, спутники последовали его примеру. Эти плащи крестьяне принесли вместе с провизией, хотя Николас и не просил у них одежды.

«Странно, – думал он, – естественно было бы ждать от них сопротивления, отмщения или хотя бы подвоха, но все обошлось слишком легко… Даже не потрудились отравить мясо и воду… Очень странно… Может быть, подвох ждет впереди?..»

Они ехали уже без малого семь часов и ни разу не наткнулись на засаду. Теперь засады можно было не опасаться – крестьяне не смогли бы передать сообщение на таком расстоянии, да и передавать его было некому. Халийцы жили небольшими селениями, жили розно, селения не поддерживали дружественных отношений.

– А она… Она тоже была… как ты? – после долгого молчания заговорил снова Янас.

– Катлина? – невольно усмехнулся Николас. – Нет, что ты… Мне кажется, я единственный эльвар в вашем… в нашем… в этом мире. Последний из выживших.

Разговор их начался сам собой. Николас заговорил первым. На его вопросы мальчик поначалу отвечал неохотно, путался от смущения, но очень скоро перестал дичиться и, наверное, сам не заметил, как выложил Николасу о себе все: и про папеньку, и про кума Иоста, и про маменьку, и про Лесное Братство, и про Братство Висельников, и даже пройдоху Ганса Коротконогого не обошел. Затем настала очередь самого Николаса. Отец Матей ехал позади них, покачиваясь на лошадином крупе, прихлебывал из кувшина самогон и напевал себе под нос что-то косноязычно-развеселое. Вряд ли его сейчас интересовало что-либо, помимо самогона.

Николас припоминал вслух все события своей жизни, начиная от осознания самого себя в пылающей повозке, с грохотом несущейся по каменистой дороге, и заканчивая резней в доме-башне отца Лансама – словно бы не для мальчика, а для себя самого. Никогда и никому он не рассказывал историю своей жизни. Только, пожалуй, Катлине… Где-то на середине рассказа он на мгновение прервался, опомнившись, и вдруг заметил, как блестят глаза мальчика. Янас слушал его с раскрытым ртом, не перебивая. Ни тени недоверия не было на его лице.

«Впрочем, это неудивительно, – подумал тогда Николас. – Все дети любят сказки… Будь он лет на пять постарше, он бы ни за что не поверил мне. Хотя… Он ведь видел меня без одежды…»

– А другие? – спросил вдруг Янас.

– Что?

– Ну, кроме тебя… Остался ли кто-то еще? Помнишь, там, в канализации… безликие… Кто они? Я никогда о таких не слышал.

– Я тоже. Мне трудно говорить об этом. Я совсем ничего не помню. Только иногда… всплывают какие-то картинки… Огромное озеро, куда вливается множество рек… озеро кипит… и день и ночь над ним стоит дымка из водяной пыли. Кажется, оно называется Стремительные Водовороты. Скалы… На их вершинах голубой лед сверкает под утренним солнцем так, что невозможно смотреть… Я не знаю: воспоминания это или сновидения, но… Но я знаю одно – Потемье прекрасно!

– Прекрасно? Люди говорят, что это – ужасный мир.

Мальчик помотал головой. Как и все жители Империи, он слышал легенду о Потемье. Когда-то, когда Врата Потемья были открыты, создания оттуда посещали земли людей, похищая некрещеные души. Давая им иную, нечеловеческую плоть. Такие были обречены на тоскливое существование между двумя мирами – меж Потемьем и миром людей. Но Герлемон Святоборец закрыл Врата. Запечатал их навсегда.

– Потемье прекрасно… – помолчав, повторил Николас, будто совсем не слушал мальчика.

– Я… не совсем понимаю. Нет, я не про души. Я про тебя… Зачем ты здесь? Какой-то смысл в том, что тебя… изгнали?

Николас мгновенно обернулся к мальчику – так быстро, что тот не успел опустить глаза.

– Я никогда об этом не думал, – выговорил Николас. – Изгнали… Меня – изгнали… Какой может быть смысл в моем изгнании? Я здесь совсем один. Ты понимаешь, что это такое – когда ты совсем один?!

Последние слова вырвались из него словно сами собой. Впервые Николас подумал о том, что очень нескоро оправится от гибели Катлины. А Топорик помедлил немного и ответил:

– Это я понимаю…

– Я… – не в силах остановиться, продолжал Николас, – будто осколок, залетевший сюда из былых времен, существо без прошлого и будущего. Я стану самим собой лишь тогда, когда найду то место, где есть такие, как я. – Тут он наконец заставил себя замолчать.

Как странно! Все, о чем он думал бесконечно долгое время, оказывается, укладывается всего в несколько фраз…

Кажется, Янас хотел спросить еще о чем-то, но, глянув на потемневшее, словно заострившееся лицо Николаса, ничего спрашивать не стал. И Николас ничего больше не говорил.

Закончив разговор и погрузившись в себя, он неожиданно понял, что его до сих пор не отпустила больно стягивавшая все тело настороженность. Зато отец Матей, вдосталь нахлебавшийся самогона, ободрился настолько, что пришпорил свою лошадку, пустив ее вскачь.

– А давайте вернемся! – предложил он, поравнявшись с Николасом. – Господин императорский посланник, давайте вернемся, а?

– Не болтай ерунды!

– Я буду учить их! – кричал священник, хватаясь руками за лошадиную гриву. – И на этот раз семя упадет в благодатную почву! Вы видите: они поняли, что за прегрешения их ждет расплата не только на небе, но уже и на земле. Такого смирения я никогда не читал на лицах этого дикого народа! Вы, господин, как архангел с карающим мечом, пришли и преподали им урок! Раньше они говорили, что Христос был просто дурак, что не использовал свою силу во благо себе и своему роду; вы не поверите, но они даже смеялись над ним! А сейчас, когда они убедились в том, что Господь-вседержитель печется о верных своих слугах, спасая их из лап смерти, что он может не только быть милостивым, но и направлять свой гнев на нечестивцев, они переменятся! Я это чувствую! Давайте, господин, вернемся! И осеним Халию святым крестом!.. Всю Халию!

Начало темнеть. Николас подхлестнул свою лошадь, но через несколько минут придержал ее. Священник и мальчик безнадежно отстали. У крестьян не нашлось седел и подходящей упряжи, так что всадникам пришлось Держаться на голых крупах, и если для Николаса это не составляло большого труда, то его спутники прилагали все усилия, чтобы не упасть.

Еще через час стало ясно, что даже к ночи они не доберутся к подножию гор. Надо было останавливаться на ночлег где-нибудь неподалеку, тем более что лошади явно устали. Топорик, хоть и не жаловался, но уже кренился со своего скакуна то на один бок, то на другой, а отец Матей громогласно сообщал, что хотя дух его крепок, но тело нуждается в отдыхе и иссыхает, а на скаку пить из кувшина очень трудно.

Скомандовав продолжать путь, Николас пустил лошадь вскачь – он намеревался проехать вперед и поискать место для ночлега. Далеко обогнав мальчика и проповедника, он остановился – у подножия зажегся огонек. Присмотревшись, Николас понял, что костер горит на сторожевой вышке.

Застава!

До нее всего пару часов езды, может, и того меньше. Если б они оказались здесь засветло, они бы заметили ее раньше. Потрогав у себя на груди бумагу с печатью, Николас на минуту задумался.

Гарнизоны северных застав составляли лакнийские рейтары. Эти наемники были отличными воинами, умелыми наездниками, обладали почти невероятной выносливостью и свято чтили свой кодекс чести. Они по праву считались лучшими воинами в Империи. Нанимаясь на службу, они присягали Императору и долг перед ним ставили превыше серебра, которым казна оплачивала их услуги. Другое дело, что северяне никогда не поступали в армию поодиночке: они нанимались целыми кланами и подчинялись исключительно старейшинам рода, которые, в свою очередь, ориентировались на приказы имперских армейских генералов.

Не подай ему проповедник идею насчет «посланника», Николас предпочел бы обойти заставу стороной, но теперь решил двигаться прямо. У него была бумага с личной печатью Императора – бумага, несмотря на то что на ней написано, вполне сойдет за высочайшее разрешение следовать в закрытые земли: здесь, на заставе у подножия Северных гор, вряд ли можно найти кого-то, владеющего грамотой. Лакнийцы – те, кто ступил на путь воина, испокон веков знали лишь одно ремесло – военное, они даже оружия себе не ковали, покупая или отбирая его у кого только можно; все остальные умения, в особенности умение читать и писать, открыто презирали.

Николас ударил кобылу пятками. Проскакав полтысячи шагов, он почувствовал чье-то присутствие неподалеку и потянул лошадь за уши, заставляя остановиться. Ветер донес до него запах пота, металлическое бряцанье и негромкий перестук копыт. Должно быть, патруль с заставы обходил окрестности… Так и есть – Николас, проехав чуть вперед, различил в сумраке светлые силуэты всадников. Восемь всадников – насчитал Николас – на белых конях.

Он пришпорил лошадь и медленно двинулся прямо на них.

Глава 3

Прежде чем он успел окликнуть патруль, его кобыла, почуяв лакнийских скакунов, заржала. Налетевший неожиданно ветер тряхнул сумрачное степное небо, обнажив полную луну, – в ее свете Николас увидел, как рейтары разворачивают к нему коней.

Он подозревал, что в императорской армии существует система паролей или специальных приветствий, поэтому не стал искушать судьбу и просто молча поднял обе безоружные руки вверх. Рейтары, подстегнув коней, поскакали ему навстречу. Они не отреагировали на его знак, будто вовсе не заметили: на скаку они выстроились подковой, словно готовясь, догнав, окружить Николаса. Заскрипели рычаги арбалетов – это арьергард приготовился стрелять; рейтары, мчавшиеся впереди, опустили пики.

Такого Николас не ожидал.

Никаких вопросов, никаких переговоров, никакого предупреждения – патрульные почему-то увидели в нем врага, которого необходимо немедленно уничтожить. Восемь против одного! Лакнийцы всегда чтили традицию честного поединка, и сейчас их поведение просто ошеломило Николаса.

Он рванул лошадиную гриву, повернул кобылу и с силой пришпорил ее по мускулистым бокам. Визгливо заржав от боли, она метнулась назад.

Через несколько секунд Николас обернулся – лакнийцы неотвратимо настигали его. Еще минута, и «подкова» превратится в «клещи». Он еще раз пришпорил лошадь, хлестнул ее открытой ладонью по шее. Коротконогая степная кобылка могла бы потягаться в гонке с северными белогривыми скакунами, не будь она измучена многочасовым переходом. Да еще эта поклажа… По бокам лошади стучали два мешка, связанные друг с другом недлинной веревкой; в одном из мешком помещалась шкатулка с эльваррумом, в другом – вяленое мясо и бурдюки с водой.

Острия пик приближались, угрожающе покачиваясь. Круглые металлические шлемы и кольчуги рейтаров сверкали ярче лунного света. Патруль был уже так близко, что Николас отчетливо видел рукояти тяжелых двуручных мечей за спинами передних воинов. Где-то совсем рядом, может быть, вон за тем пологим холмиком бредут сюда лошадки отца Матея и Янаса.

Коротко и упруго треснули тетивы арбалетов. Николас распластался по спине кобылы. Две стрелы свистнули над ним, третья вскользь рассекла левое плечо, четвертая под острым углом влетела ему в спину, оцарапав ребро и пронзив легкое. Почувствовав кровь во рту, Николас выругался. Что происходит, черт возьми? Неужели Император отдал приказ уничтожать всякого, кто хотя бы на тысячу шагов приблизится к заставе?! Не может этого быть… Здесь что-то еще, что-то другое…

Извернувшись, он выдрал стрелу из своего тела, сорвав при этом с себя и черный плащ. Рейтары мгновенно – все как один – засвистели и закричали…

«Все, – промелькнуло в голове Николаса, – они не оставили мне выбора…»

Стиснув лошадиный круп ногами, он потянулся к мечу. План его рушился, не успев начаться, но за мгновение до того, как решиться принять бой, он вдруг, осененный неожиданной мыслью, оставил меч в покое и дернул за левое ухо кобылку. Она, едва не споткнувшись, сменила направление и резко ушла влево.

Рейтары, ломая построение, помчались наискосок. Николас повернул вправо, затем снова влево – и оглянулся.

Он потерял всякое преимущество в расстоянии, зато лакнийцы, отвечая на его маневры, полностью разрушили свою «подкову» и настигали его беспорядочной и тесной лавиной. Копыта их скакунов грохотали прямо за спиной Николаса. Если бы они могли перезарядить арбалеты на скаку, то нашпиговали бы его стрелами. Впрочем, вряд ли бы стали тратить стрелы. Еще несколько рывков – и в ход можно будет пустить пики.

Николас сдернул с кобыльего крупа поклажу – веревка, на каждом конце которой были прочно прикреплены тяжелые мешки, взлетела в воздух. Коротко крутанув веревку, Николас швырнул ее назад и вниз.

Бросок вышел точным. Утяжеленная мешками веревка оплела передние копыта ближайшего рейтарского скакуна. Отчаянно заржав, конь кубарем покатился по земле, и, прежде чем лакнийцы успели понять, в чем дело и придержать неистовый бег коней, еще четыре скакуна, хрипя, забились в облаке пыли.

Погоня рассыпалась. Животные и люди, спутавшись в единый ком, орали от боли и испуга. Трое всадников избегнувших западни, осадили коней. Трижды отрывисто лязгнула сталь – двуручные мечи покинули ножны.

Николас спрыгнул на землю.

– Остановитесь! – крикнул он, правую руку воздевая к небу, а левой незаметно стягивая пониже перевязь меча. – Во имя Императора!

Всего трое… Он бы легко справился с ними, пока остальные пятеро приходят в себя. Но не стоило обнажать меча, когда оставалась еще малейшая надежда на иной исход. Хотя надежды, кажется, не было… Разгоряченные погоней северяне, возможно, даже не услышали его. Спешившись, они с двух сторон бежали к нему, и каждый обеими руками сжимал длинный массивный меч.

– Стойте! – в последний раз выкрикнул Николас.

Рукоять меча скользнула ему в ладонь. Сейчас нырнуть под замах первого, всадить ему меч в середину грудной клетки, обратным движением разрубить голову тому, кто сунется следующим…

– Сдохни, исчадие Преисподней! – прохрипел, приближаясь, один из лакнийцев.

Николас вдруг с удивлением заметил, что меч тот держит перед собой, обхватив латными рукавицами лезвие посередине. Крестом, образованным гардой и длинной рукоятью, будто пылающим факелом, готовится сделать выпад ему, Николасу, в лицо. Но долго раздумывать об этом было некогда. Николас развернулся к остальным – они-то мечи держали как полагается…

– Святые угодники! – раздался позади него прерывающийся сиплый тенорок. – Мои глаза лгут мне, или славные сыны Лакнии действительно хотят напасть на императорского посланника?! Опомнитесь, несчастные остолопы!

– Еще двое! – воскликнул воин с «крестом».

Топорик выглядывал из-за лошадиной шеи, глаза его были расширены от страха. Отец Матей напротив – настроен был весьма решительно: с риском для равновесия он воинственно размахивал откупоренным кувшином.

– Священник… – изумленно проговорил кто-то из лакнийцев.

Трое спешившихся опустили мечи. Николас медленно отступал, не выпуская из поля зрения рейтаров: троих прямо против него и еще четверых, успевших подняться с земли и растащить покалеченных лошадей. Один рейтар лежал поодаль, морщился, баюкая обеими руками согнутую в колене ногу. Смертельно бледное его лицо подергивалось, из закушенной губы сочилась кровь, но он не стонал.

– Дуболомы! – постаравшись придать своему голосу начальственную строгость, рявкнул Николас. – Вас для того сюда поставили, чтобы вы нападали на слуг Императора?! В Герлемоне мне говорили, что лакнийцы доблестные воины, но теперь я вижу – все это ложь! Ввосьмером бросаются на священника, безусого мальчишку и государственного служащего – и даже их не в силах одолеть! Поклажа, сброшенная с удирающей лошади, напугала вас больше, чем аркебузира – пушечное дуло неприятеля… – Он сознавал, что говорит уже лишнее, но ничего другого императорский посланник сказать и не мог.

– Я ему сейчас заткну пасть! – Ррейтар без шлема, с окровавленной головой, двинулся было вперед, но его остановили.

– У нас приказ от капитана Балбрака, – неуверенно начал воин с «крестом», – он…

– Балбрак! – завопил отец Матей. – Балбрак Раблл! Этот старый одноглазый пердун еще в строю?! А я-то думал, он давно уже воюет только с пивными кружками! Тащите его сюда, и, может быть, я уговорю господина императорского посланника не сообщать командованию о том бардаке, который он развел в своем гарнизоне!..

Трое с мечами переглянулись и опустились перед Николасом на колени.

При одном взгляде на капитана Балбрака сразу становилось ясно – этот воин, хоть и стар, еще не скоро уйдет на покой. Был он огромен и кряжист, как медведь. Всклокоченная седая борода покрывала нижнюю половину его лица, а верхняя была обожжена и иссечена. На облысевшей голове пятна ожогов и змеистые вздутые шрамы образовывали жуткую мешанину, перебитый во многих местах нос был сильно скошен набок, на месте правого глаза зияла черная дыра, но левый – живой и блестящий – глядел цепко, как у молодого. От капитана горячо пахло дубленой кожей, лошадиным потом и сладковато-терпкой вражьей кровью. Не без внутренней дрожи подавал ему Николас бумагу с печатью.

Балбрак принял бумагу волосатыми лапищами бережно, словно бабочку, склонился над ней и надолго замолчал. Николас тем временем осматривался.

Жилище гарнизонного капитана напоминало нечто среднее между оружейной и трапезной. Большую часть единственной комнаты занимал длинный стол из неоструганных досок, заваленный пустой посудой, среди которой преобладали кружки и кувшины. Еще наличествовали прибитые к полу лавки и простая деревянная лежанка без всяких признаков постели – вот и вся мебель. На бревенчатых стенах поблескивали громадные четырехугольные щиты с императорскими золотыми скипетрами и гербами Лакнии (медведь с оскаленной пастью, вставший на задние лапы), двуручные мечи, топоры с широкими двусторонними лезвиями, наискось – от пола до потолка – перекрещенные длинные пики и тяжеленные шипастые булавы. Окон здесь не было, комнату освещала дюжина масляных светильников, тут и там расставленных на столе. Николас перевел взгляд на капитана.

– Ты на человека смотри! – захлопал Балбрака по плечу неугомонный проповедник. – На человека, а не в бумажку! Господин Николас – во какой! Я в нем по… полностью уверен! Как в себе самом! Он знаешь какой человек?! Спасая мне жизнь прошлой ночью, он дрался как лев, он раскидал толпу из двадцати… нет, тридцати… нет, сорока… Да что там! Полсотни оголтелых язычников он одолел!

Николас торопливо плеснул в кружку отца Матея еще пива.

– Пьяные крестьяне, – сказал он, пока проповедник блаженно булькал, заливая пивом себе грудь. – Их было не больше десятка. Эти грязные твари разбегаются в разные стороны, стоит их хоть немного припугнуть.

Капитан кивнул, не отрывая взгляда от бумаги. Николас с опаской подумал: а, может, он и впрямь обучен грамоте и, дочитав документ, сейчас встанет, усмехнется и скомандует:

– А ну-ка, взять этого самозванца!

Но Балбрак положил бумагу на стол:

– Господин посланник, кажется, ранен?

– Пустяки, – ответил Николас, – царапина, не заслуживающая внимания.

– Мои ребята стреляют хорошо, – прищурил единственный глаз капитан.

– Недостаточно хорошо.

– Хм… Ну, ладно. Какие указания привез господин императорский посланник Высшей Канцелярии?

Николас откинулся на спинку стула:

– Никаких, – нарочито лениво выговорил он. – Я здесь проездом. Мой путь лежит по ту сторону Северных гор, и миссия моя секретна.

Балбрак повел себя так, как и всякий служака, узнавший о том, что важный человек появился в его владениях не по его душу. Он с готовностью покивал и тут же перевел разговор на другую тему:

– Как поживает государь Император?

– Государь Император, – ответил Николас, – бьется в неустанных заботах, как ястреб в тенетах. Лишь на нем одном, на нем, да еще на матери нашей Святой Церкви возлежит ответственность за спасение народа великой Империи от козней врага рода человеческого.

Балбрак аж крякнул.

– А генерал Гальбар? – спросил он.

Тут следовало надменно прищуриться и смерить собеседника пренебрежительным взглядом. Николас именно так и поступил:

– Генерал Гальбар хорошо поживает. Дай бог каждому – так поживает мой друг генерал Гальбар. По крайней мере, мне так показалось, когда я обедал у него последний раз… Не понимаю, какое дело гарнизонному капитану до славного генерала Гальбара?

Балбрак приподнялся, наливаясь пунцовой кровью.

– Мы! – заревел он. – Сыны Лакнии! Испокон веку сражаемся во имя Господа нашего Иисуса Христа! Потому что небесным провидением ниспослан нам этот путь! И не чины и серебро, а честное имя воина может служить нам наградой! Какое мне дело до того, что сын сестры моей матери стал генералом?! Какое ему дело до того, что сын сестры его матери носит звание капитана?! Все ты врешь, вонючка, не друг он тебе! Гальбар из рода Рабллов никогда не пустит на порог своего дома такого, как ты! И Балбрак из рода…

– Сядь! – Это слово прозвучало негромко, но капитан почему-то осекся на полуслове и медленно опустился за стол, моргая и непроизвольно потряхивая головой, будто освобождая ее от невидимой паутины.

– Может быть, Балбрак из рода Рабллов объяснит, почему его люди, словно головорезы с большой дороги, беспричинно нападают на невинных странников?

Николас перевел дыхание и отвел глаза, и капитан наконец проморгался. Это стоило больших усилий – «удержать» взглядом такого исполина. Второй раз такой фокус мог и не получиться. Поэтому сейчас важно было не давать Балбраку опомниться.

– Всадники… – хрипло выговорил капитан.

– Что еще за всадники?

– Местные их так называют – Всадники. Должно быть, они приходят из самой Преисподней. Это не люди, господин императорский посланник, это демоны. Они принимают обличье человека в черных одеждах на черном коне. Появляются только по ночам, как и полагается нечисти. Поодиночке, по двое, по трое… Габл, внук моего дяди, как-то раз видел сразу шестерых – и совсем недалеко от заставы.