Текст книги "Тебя все ждут"

– Ваше сиятельство… – кашлянул у меня над ухом Семён. – Ванну прикажете приготовить?

– Давай завтра утром. Сил нет.

– Как же, ваше сиятельство?! – ахнул Семён. Тут я вспомнил про утреннюю записку, мне стало стыдно: он же хотел что-то важное рассказать…

– Давай ванну, только быстрей.

– Мухой, ваше сиятельство!..

Семён натаскал воды (на самом деле принёс только две пары вёдер: остальное доставили невидимые водоносы через чёрный ход – иначе ему пришлось бы бегать туда-сюда полчаса), установил ширму, которая отделяла ванну от двери, – и, как обычно, за ширмой сделал вид, что помогает мне выбраться из коляски, раздеться и пересесть в ванну.

Пока я ёрзал, устраиваясь в узкой ванне (мне всегда было страшновато, не опрокинется ли: антикварные ножки в виде львиных лап большой уверенности не внушали), Семён исподтишка сунул мне новый листочек и карандашный огрызок – и выглянул из-за ширмы наружу, чтобы зачерпнуть кувшином горячей воды из ведра.

На листке было написано:

ВАЖНО!!! Какую вам обещали Зарплату?

Я разочарованно плюхнулся в ванну: ну во-от, я-то думал, мы с ним разопьём контрабандное пиво, или даже водку, или будет ещё какое-нибудь хулиганское приключение, а он про зарплату… Но почему «обещали»? Обещали и не дадут?!

Семён притворялся, что поливает меня из кувшина: на самом деле, просто сверху лил воду в ванну тоненькой струйкой, глазами кивал на карандаш и листочек – мол, напиши, напиши.

Я потянулся к листочку карандашом, а в голове, как пузырьки от журчавшей горячей воды, мелькали и лопались брызги, обрывки:

…Зачем ему?..

…Он мне хочет помочь?..

…Нельзя! Нельзя!..

…«Тяжёлое нарушение»… Выгонят…

…Ну и что? Всё равно завтра будет провал…

…Да, но «санкции», страшные санкции…

…Никому нельзя раскрывать условия договора, «коллегам в первую очередь»! Отнимут всё, что заработал…

…Но Семён же не просто «коллега»…

…Тем более завтра всё кончится…

…А если кончится, какая разница?..

…Какая разница, что написать?..

…А ему-то какая разница? Ему зачем?..

…Написать или нет?..

…Что писать?!..

Когда до листочка осталось полмиллиметра, я по наитию перевернул карандашный огрызок и не графитовым стерженьком, а обратным, неочиненным концом карандаша стал выдавливать линию, линия поползла вбок и сделалась полукругом… Семён уставился, не понимая. Я пририсовал к полукругу ещё одну линию, сверху вниз… получилась девятка. Что значила эта девятка, я не мог сообразить – но хотя бы не тройка, уже хорошо.

Под взглядом Семёна я чувствовал себя голым. И ведь правда, я был совершенно голый, а он одетый.

…Он не имеет права давить на меня…

…Кто он вообще такой?! Эпизодник, слуга…

…Или друг?..

…Единственная опора…

Тем временем я нарисовал второй полукруг и, подчеркнув, превратил его в двойку. Вышло девяносто два. Сам не понял, что это значит, девяносто два, что за глупость? Выдавил в конце кривой нолик. Вышло девятьсот двадцать. Число неровное… вроде смотрелось правдоподобно.

Семён вытянул губы в трубочку и растянул. Вытянул – растянул. Я понял, что он спрашивает: «рублей»? Я кивнул с облегчением: я ведь подписывал не в рублях, а в долларах, – значит, меня не поймают. Следующий беззвучный вопрос: «В месяц?» Я подтвердил одними глазами, со страхом пытаясь сообразить, не совпадает ли вдруг эта сумма с обещанной… Нет, вроде не совпадала… Считать я не успевал.

Семён взглянул на меня, как мне показалось, с недоверчивой жалостью, поднял в знак одобрения большой палец, отнял бумажку и вылил в ванну остатки воды из кувшина.

* * *

Лёжа в постели, я мучился от стыда и от страха.

Было стыдно и муторно оттого, что предал мужское братство, – и страшно, что этот листочек может попасть к шоуцерберам.

Ну и что? Чтó на этом листочке? Вообще ничего. Ничего не написано. Выдавлено неизвестно кем неизвестно что. «920». Что это такое? С той суммой, которую мне обещали, не совпадает… Или совпадает?!.

Я долго пытался в уме перемножить доллары на рубли (как вы поняли, в арифметике я не силён) – нет, вроде не совпадало никак, ни в месяц, ни в день… Может, как-нибудь пронесёт.

Всё равно пара дней – и домой…

Подумал, что за все эти две недели ни разу не позвонил – а сегодня даже ни разу не вспомнил о доме. С другой стороны, простительно: такая каша кругом…

Ну и ладно. Провалимся – и хорошо… Главное, чтоб заработанное не отняли…

Завтра…

– …Нет, но какая же мразь! – закричала на меня Алка ещё издалека. Я похолодел. Она возвращалась одна, без Семёна.

Минут двадцать назад, выслушав что-то по рации и поменявшись в лице, она медным голосом приказала Семёну следовать за собой, и они удалились, оставив меня одного посреди всеобщей истерики.

Уголовник с хвостом командовал ошалевшими взмыленными танцорами. Кто-то бегал звал Митеньку, Митеньки нигде не было. Лакеи под руководством бесстрастного Ферапонта втыкали в люстру десятки толстых свечей. Ведущий танцор стоял, подняв руку как регулировщик, вокруг него суетились две костюмерши, одна подворачивала рукав фрака, другая ползала у атлетических ног, прикалывая штанину булавками, а маленькая партнёрша за этим придирчиво наблюдала.

Я всем мешал, но никуда деваться не мог. (Позже я научился передвигаться в кресле самостоятельно, проворачивая колёса руками – тогда ещё не умел.) Один раз меня передвинули бесцеремонно, как мебель…

– Какой нереальный подлец! – пылала Алка. – Мы тут все убиваемся… Не выйду, говорит, на площадку, пока не увижу подписанный договор. Выждал, сволочь, выбрал момент… Ультиматум!.. Ну ничего, он получит от юридической службы… Представляешь, потребовал девятьсот тысяч в месяц!..

Меня бросило в жар: он практически точно повторил сумму, которую я ему вчера выдавил на бумажке. А если бы я написал правду?..

Алка что-то почуяла:

– Ты знаешь об этом? Он с тобой обсуждал?

И, не успел я соврать, пролаяла в рацию:

– Что ещё?!.

Я подумал: Семён меня сдал. Сейчас меня выгонят и отнимут все деньги.

– …А ты уверен? Слушайте, Ферапонт, тут умные люди говорят, потом замучаетесь отскребать от воска. Говорят, надо намазать маслом. Так, говорят, в церкви делают. Ну да, каждую дырку, каждую эту… гнездо. Всё равно быстрей в десять раз, чем потом вам же всё это отчищать… Откуда я знаю, каким. Наверно, подсолнечным. Римма, девочки! Срочно масло, пять литров. Любое дешёвое. В «Дикси». Ну да, да, все люстры, все канделябры. Настенные тоже, естественно. Купите десять! Давайте, давайте, бегом!.. Мы его вышвырнули, разумеется.

Я не сразу сообразил, что она вернулась к теме Семёна.

– Утро перед премьерой… Сначала Митенька…

– А что с ним?

– Тоже не знаешь? Всё, нету Митеньки. Ну, положим, это даже неплохо… Но почему надо всегда всё в последний момент?!.

Вроде пока меня не выгоняли. Я спросил:

– А кому же я буду давать указания? Про гостей, про бутылки…

– Вон Ферапонту давай свои указания. Не про то думаешь, Лёшик. Как ты вообще будешь ездить? Кто тебя будет возить? А? Дошло?.. Но – мужайся, граф! Мы приняли единственно правильное решение. Ты думаешь, чтó я торчала там полчаса? Эту тварь мы уволили за две минуты. Вот, знакомься. Дуняша.

– К ваш-шим услугам, – я обернулся на плюшевый голос: передо мной опустилась большая круглая голова с белым пробором посередине, толстая шея, могучие плечи – присела, покорно опустив голову, девушка-великан, Мать-Земля… Несмотря на исполинский размер, она не выглядела уродливо: совсем молоденькая, лет двадцать максимум, розовая, тугая. Такая считалась бы первой красавицей на какой-нибудь Вологодчине, или наоборот, в Кабардино-Балкарии, столько было в ней жизни, мощи… Но здесь, в графском доме, рядом со мной?!.

– Подожди… Подождите…

– Да, вот такая у меня Сашенька! Абсолютно самоотверженный человечек, согласилась всё бросить, в одну секунду…

Определение «человечек» особенно подходило этой былинной девахе.

– Я очень рад, но…

– Сейчас, Борис Васильевич, две минуты! Пока репетируйте без меня… Что «но», Лёшик? Какое тут может быть «но»? Через четыре часа эфир. Сашка одна знает все перемещения, весь алгоритм, вообще всё!

– Но как мы с ней будем смотреться?!

– Вы будете выглядеть… интересно.

– В девятнадцатом веке не может быть у мужчины женщина-камердинер! Она кто? Сиделка? Кто она мне?

– Она вместо Семёна.

– Погоди, погоди, Семён меня в коляску сажал, вынимал…

– Сашка справится. Справишься?

– …одевал меня!..

– Лёшик! Это сейчас единственный вариант. Других нет.

– А кто будет у меня в ухе?

– Найдём. Не найдём – сама сяду. Лёшичек, переживём этот вечер, а там видно будет. Иду!..

Саша-Дуняша минуту стояла, стыдливо повесив голову и кулачищи, потом взялась сзади за ручки моего кресла и мягко-мягко, бережно, незаметно меня покатила.

Вокруг всё суетилось, металось, всё двигалось. Алла что-то пыталась втолковать маменьке и одновременно отчитывала лакеев:

– Куда на пол льёшь масло? Люди ноги переломают!..

Потом с Дуняши снимали мерки, пытались её обхватить. Алка требовала, чтобы платье было готово максимум через два с половиной часа:

– Нет, три – много!..

А мне казалось, что всё постепенно темнеет, как в зрительном зале, когда прозвенит третий звонок.

Не знаю, знакомо ли вам это чувство – когда после истерики наступает внутренняя тишина. Свои реплики я, как всегда, помню твёрдо, а остальное – не в моей власти…

«…Благодарю вас, князь. Однако, признаться, сегодня…»

«…Князь, вы знаете, из меня плохой эконом…»

«…Граф сейчас более озабочен мозельским…»

* * *

Мы с Дуняшей, лавируя между танцорами, кое-как повторили маршрут: колонны – гостиная – ломберная – и назад. По сравнению со вчерашним лучше не стало: актёры (на самом деле, массовщики) путали текст; назначенный вместо Митеньки Ферапонт, как выяснилось, должен был одновременно присутствовать в трёх местах… Описав круг, мы вернулись к зеркальной стене, как раз к началу главного эпизода «Любовь и нежность».

После вчерашнего падения Жуков не мог танцевать, поэтому нежность в вальсе пришлось заменить нежностью в диалоге.

– …А помнишь ли, – играла веером маменька, – помнишь, как князь Иван волочился за мною?

– Как не помнить, графинюшка, – цедил граф.

– И не ревнуешь? Что, дружба важнее, а? – пытаясь игриво хлестнуть мужа веером. – Мужская дружба важнее?

– Пусть он ревнует. Ты же досталась мне, – отвечал граф с нескрываемой ненавистью, уклоняясь от веера.

– Да ты бы с его Элизой умер со скуки! Вечно она нездорова: то мигрень у неё, то…

– Людмила Ивановна, давайте эту последнюю реплику уберём. «Досталась мне» – и музыка. Танцоры, внимание! Витя! Оркестр, внимание! Борис Васильевич, с реплики «Пусть он ревнует», и больше любви!

Борис Васильевич взглянул на Аллу, прижал крестьянскую руку к крахмальной графской груди:

– Ещё больше любви?!

Все, кто помнил вчерашнее, все, кто был в курсе их с маменькой отношений, – грохнули.

А Жуков лживым сахарным голоском проблеял:

– Ты же досталась мне-е-е…

– Музыка!

Оркестрик грянул, танцоры взбрыкнули и понеслись, первой парой – атлет-красавец во фраке и маленькая в кружевах. В центре зала, под люстрой, нога атлета вдруг поехала в сторону, он судорожно взмахнул богатырской рукой, заехал чужой партнёрше в лицо – и, не удержав равновесия, грянулся на спину, головой о паркет! Чужая партнёрша ринулась прочь, зажимая нос и запрокидывая затылок, а миниатюрная, скользя на пролитом масле, смешно поскакала, пытаясь хоть как-нибудь устоять на каблуках, но тоже не удержалась и рухнула, вскрикнула…

– Аннуш-шка пролила масло, – произнёс сзади плюшевый голос.

Все сбежались к танцорам. Чулки были порваны, фрак в масляных пятнах; помчались за чистящими салфетками, за перекисью водорода, за пластырем, – атлета повели под руки, он держался за голову. До меня донеслось:

– Как бы не сотрясение…

Алка, пытаясь взбодрить коллектив, объявила:

– На счастье!..

И тут погас свет.

Ещё две секунды таял мерцающий потолок – а затем наступила полная, непроглядная чернота. Во тьме мигал маленький красный глазок – Алкина рация.

– П…., – загробным голосом сказала Алка. – Телецентр электричество отрубил.

– Не тревожьтесь, – шепнул, погладил меня уютный плюшевый голос. – Прорвёмся, ваш-ше сиятельство.

БЛЭКАУТ

Конечно же, никакой аварии не было. Телецентр (а точнее, руководитель ФГУП «ТТЦ Останкино» Сергей Сергеевич Кожухарь) целенаправленно отключил электричество в АСБ-29 за полтора часа до премьеры «Дома Орловых».

Если когда-нибудь вам приходилось гулять вокруг Останкинского пруда, вы не могли не заметить на Телецентре огромный сине-белый баннер «Первый канал». Впечатление создавалось такое, будто всё здание Телецентра – собственность Тодуа. На самом же деле, Котэ никогда не был владельцем студий и аппаратных, даже его знаменитый стопятидесятиметровый кабинет на двенадцатом этаже никогда ему не принадлежал. Настоящим хозяином Телецентра был Кожухарь, а Котэ – всего лишь квартиросъёмщиком. Причём из таких, которые ненавидят платить по счетам.

Тодуа был готов выбрасывать миллионы на дорогие игрушки – например, выписать Мэтью Йовича, чтобы тот появился в одном-единственном эпизоде любимого сериала. Котэ любил отнимать, отжимать, устраивать многоходовки, плести интриги, в том числе на самом верху, обмениваться услугами, чтобы за эти услуги ему прощали долги, – а счета наводили на него тоску. К моменту выхода «Дома Орловых» Первый канал задолжал Телецентру ни много ни мало два миллиарда рублей.

Как если бы в доме какого-нибудь купца (я вслед за А. невольно сбиваюсь на девятнадцатый век) – в доме купца поселился сиятельный князь, государев любимец. Прожил год, другой, третий, не заплатил ни гроша.

Что прикажете делать бедному купчику Кожухарю? Не мог же он отключить электричество программе «Время». Это было бы истолковано как подрыв устоев и разгибание скреп, и покатилась бы голова Сергея Сергеевича…

А сериальчик?

Не станут в Кремле разговаривать про сериальчик. Это ваши дела, отмахнутся в Кремле, сами там разбирайтесь между собой. Сергей Сергеевич правильно выбрал мишень.

* * *

Когда погас свет, я был в студии – разумеется, не внутри декорации, а за стеной, в моём «полевом блиндаже».

(Мало кто, кроме меня, мог похвастаться парой офисов в Телецентре. Один кабинет, как у всех первоканальных руководителей, был наверху. А в АСБ-29, слева от входа, я выгородил себе угол: довольно большой стол с компьютером, стулья, маркерная доска, шкафчик с сейфом, два монитора на автономных тележках и даже диванчик с подушкой и пледом. Телефон – только на виброрежиме, все разговоры – вполголоса. Я назвал это рабочее место «блиндаж».)

Как только в студии погас свет, я позвонил гендиректору – не через приёмную, а напрямую, по сотовому секретному номеру. Он не кричал, не ругался, был деловит:

– Понял. Жди, – скомандовал и отключился.

Мне послышалось в его голосе удовольствие, будто вся эта ситуация его позабавила и взбодрила. Вообще, по моим наблюдениям, на заоблачных политических башнях царствует скука: любая война (или хотя бы стычка) – желанное развлечение.

Теперь, думал я, Котэ по спецсвязи звонит своему оппоненту, они торгуются, угрожают друг другу – короче, щебечут.

А что чувствовал я – в кромешной внутриутробной тьме, в невесомости? Можете мне не поверить: покой. При всей пропасти между мною и А. – в эту минуту, кажется, мы совпали. Мы сделали всё, что могло зависеть от нас. Пусть начальники бьются…

Ярость, ужас, обиду – всё это я испытал двумя днями раньше: вечером в пятницу Котэ внезапно переверстал сетку вещания, на взлёте обрубил предыдущий сериал, «Остров», и распорядился немедленно выпустить «Дом Орловых».

Я кричал про фальстарт, я грозился уволиться, умолял подождать, отложить на после-Нового-года: даже площадка была технически не готова, декорация не достроена… Котэ по-сталински ухмылялся в усы:

– Завтра будет тебе площадка.

(И правда, как по волшебству, за сутки доделали всё, что мурыжили много недель.)

Я доказывал, что актёры не тянут: Орлов рыхлый, тухлый, Люська неуправляемая…

– Заменишь.

– Когда?!

– В любой момент.

Это было уже некоторое достижение. Теперь я мог постепенно выдавливать А. и маменьку… Хотя, конечно, гораздо проще было бы заменить их на берегу…

– А Митенька, Митенька?! Митенька вообще за гранью добра и зла!

Тодуа помрачнел. Митенька с бархатными очами был протеже царицы Наны, жены самого Котэ.

– Убери его. Всё! Завтра выходишь в эфир. Будем тебя промотировать[6]6
  Промотировать (искаж. англ., от “promotion”) – рекламировать, размещая в эфире анонсы (ТВ-жаргон).


[Закрыть] круглосуточно…

– Завтра категорически нет! Хотя бы два дня… Константин Захарович! Умоляю!

– Ладно, ладно, не ной. Послезавтра.

* * *

За два дня я не спал ни минуты. Сразу же после этого разговора с Котэ, т. е. вечером в пятницу, вызвал в Останкино всех продюсеров и сценаристов – и за двое суток, до вечера воскресенья, никто, ни один человек не уехал домой.

Котэ нашёл какие-то аргументы для Пауля Целмса – а вот, например, исполнитель роли Мишеля, Камиль Файзуллин, был на другом континенте и вернуться к премьере физически не успевал. Пришлось переписывать всю сцену бала…

В последний момент выскакивали – вроде бы мелочи, но критичные мелочи. Фирмочка, отвечавшая за прокат драгоценностей и орденов, наотрез отказалась их выдавать без залога. Драгоценности были, понятно, фальшивые – фианиты, муассаниты, стразы Сваровски, – но залог потребовали огромный, несколько миллионов рублей. Я упрашивал, угрожал – ничего не работало.

– Потеряете, – вздыхали фальшивые ювелиры.

Я клялся, что ни единой бусинки не потеряем.

– Все теряют. И вы потеряете. Серьги, кольца теряют… На прошлой неделе тиару папскую раскололи…

Вынужден подтвердить: действительно, потеряли кучу всего. Я ввёл штрафы, поставил фальшивые драгоценности на особый учёт – всё равно продолжали терять…

Что мне было делать за день до премьеры? Да, я получил высочайшее разрешение – но двумя этажами ниже, в финансовом департаменте, меня встретили сфинксы, которые ещё меньше, чем их повелитель, любили платить по счетам. В восемь вечера в пятницу сфинксы, конечно, давно улетучились из бухгалтерии, кроме одной: вы ведь знаете, что сфинкс – женского пола? Последняя сфинкс (или сфинкса), позёвывая, что-то печатала одним накрашенным когтем… Стало ясно, что визы я не соберу.

Пришлось отдать за стекляшки собственные наличные деньги – хорошо, я держал их здесь же, в телецентровском Газпромбанке, в ячейке…

А что было делать? Какой бал в девятнадцатом веке без драгоценностей? И какие военные без орденов?

Это я вам рассказал один кейс. А их были десятки.

Поэтому в воскресенье в седьмом часу вечера, когда студия погрузилась в кромешную тьму, я, светя себе под ноги телефоном, вернулся в «блиндаж», улёгся на свой диванчик – и послал мысленные приветы К. З. Тодуа и С. С. Кожухарю: воюйте там между собой, выясняйте, кто сильней, кит или слон… А я пока подремлю…

Не дремалось! Внутри жужжал зуммер, мигала красная лампочка.

Все последние месяцы, конструируя «Дом Орловых», переплетая сюжетные линии, редактируя реплики, я постоянно сверялся с «Войной и миром». Теперь, в полусне, я сам превратился в Кутузова, или в Наполеона, или в Сергея Бондарчука. Подо мной разворачивалась Бородинская панорама: леса, поля, солнце, туман, блеск штыков. Я мысленным взором обозревал расставленные перед битвой войска. Каждый из персонажей мне представлялся как некое боевое соединение:

С. Г. (старый граф, Борис Васильевич) – корпус,

М. (Людмила Ивановна) – дивизия,

О. (Гололобова) – батарея,

А. – полк…

Но в отличие от Толстого с Кутузовым (или тем более от Сергея Бондарчука), вместо готовности к битве я чувствовал изнеможение и тревогу.

С высоты боевые порядки казались исправными: праздничные мундиры краснели и зеленели, штыки отсвечивали на солнце, из игрушечных пушек выскакивали облачка дыма. Но стоило присмотреться, приблизить картинку, как в маменькиной дивизии (или роте, неважно) обнаруживался разброд и кишение: у одного солдата из-под мундира торчало нестираное бельё, другой бросил оружие, третий спал… И ведь я же предупреждал, я с самого первого дня говорил, что с этой безумной Люськой справиться невозможно, надо от неё избавляться чем раньше, тем лучше, вынес два выговора, третий чуть-чуть не успел… Очевидно было: она не вытянет ежедневный эфир.

Она даже премьеру не вытянет. Если сравнивать первый эфир со сражением, то в решающей точке корпус старого графа должен был соединиться с дивизией маменьки, разбить противника (зрителя) наголову, сокрушить, оглушить… Но старый граф с маменькой окопались на разных концах панорамы, и между ними не было никакой связи. Они не посылали друг к другу фельдъегерей и адъютантов. Они вообще не желали видеть друг друга в упор…

Дальше – О. (Гололобова). Тоже не всё слава богу. Глаза голубые. Текст помнит. Вроде надёжная. Но неизвестно, как к ней отнесётся тётка со сковородкой. Слишком уж она ровная, слишком стерильная… И как актриса – конечно, не ах, не фонтан…

Но главной моей проблемой была не О. и даже не сумасшедшая М. Проблемой номер один – как я назвал для себя, «проблемой А» – и был, собственно, А. …

ПРОБЛЕМА А

Вспомните, какую радость испытал А., впервые увидев этого своего мерзавца Семёна? «Ух ты!» – подумал А. – «Ну и физиономия!»

А чему, собственно, было радоваться?

Здесь кроется ключевой вопрос кастинга (и не только кастинга). Нужно сделать маленькое теоретическое отступление, разобраться: что в принципе вызывает у зрителя радость?

Настоятельно рекомендую к прочтению книгу Лоретты Бройнинг «Гормоны счастья» (Habits of a Happy Brain by Loretta Breuning). Ключевая цитата: «Навязчивые мелодии, которые мне приходилось по многу раз слышать в юности, теперь вызывают у меня непонятное ощущение радости. Странность в том, что в юности я их терпеть не могла. Это та музыка, которую когда-то слушал мой старший брат, мой начальник; те шлягеры, которые доносились из кафе на углу. […] Когда мы слышим полузабытую музыку и мозг предугадывает следующие ноты, каждое такое оправдавшееся предсказание стимулирует выработку дофамина».

Это очень важно понять. Дофамин – гормон радости. Зритель должен испытывать удовольствие на химическом уровне. Эффект узнавания – это гарантия рейтинга.

Лицо, увиденное на экране, должно мгновенно и точно втемяшиваться в определённый раздел, как шайба в сетку, как пуля в яблочко: «добрая тётушка» или «красавица-стерва», «смешной толстяк» или «брутальный красавец-который-всех-презирает-но-влюбится-и-сам-залезет-в-хомут»… Что отличает звезду? Чёткость маски. Чем резче очерчена маска, тем ярче кинозвезда.

И наоборот, худшее качество киноактёра – невнятность.

Ситуацию с А. – Алексеем Юрьевичем Орловым – усугуб-ляло редкое и особенно подлое обстоятельство: сама эта его невнятность была какой-то неявной, она проявлялась не сразу, а постепенно.

На фотографии А. Орлов выглядел лучше некуда: русые кудри, кровь с молоком, ясный взгляд… Баловень, покоритель сердец. Матия Йович, один в один, даже лучше: если два снимка положить рядом, у настоящего Йовича глазки поменьше, губки потоньше…

Повторюсь: в статике – стопроцентное попадание! Так и сработало – Алка подсунула гендиректору фотографию, и тот с лёгкостью утвердил А. на центральную роль.

Надеюсь, вы помните трейлер, который мы обсудили в самом начале. Муфлон в гардемаринской рубахе, с гусиным пером.

Любой трейлер – это очень короткие планы и множество склеек: вот крупно губы – проводит пером по нижней губе, перо топорщится, – вот склонился и пишет, лица почти не видно, только взбитые парикмахером кудри, – вот сверху в движении… Но стоило камере зафиксироваться хотя бы на три секунды, на две – и будто бы начинала теряться резкость: эта маска красавца и баловня начинала словно подтаивать, оплывать…

То ли был виноват латентный алкоголизм. То ли другая психологическая проблема… А. как бы не до конца был собой. Не как актёр – просто как человек. Не попадал в свою лунку, в свою ячейку. Промазывал. Будто бы не вполне верил, что он – это он. А не веря себе самому (или в себя самого) – как он мог заставить зрителя поверить его персонажу?

Чем дальше, тем становилось яснее: не тянет. И не потянет. Даже Ольга была выразительнее, чем А., даже Люська точнее. Не говоря уж про Жукова.

Проблема в том, что я не мог донести эту мысль до Котэ. Я выбирал самые неудачные репетиции, приходил с диском в начальственный кабинет:

– Константин Захарович, посмотрите, он вялый. Он никакой.

Но Котэ не любил признавать собственные ошибки. Кроме того, перегруженное внимание высших руководителей фиксируется на считаные секунды, не больше – а за секунды эта внутренняя расплывчатость не успевала как следует проявиться.

– Да нормальный он. Не придирайся. Тем более из хорошей семьи…

И видно было: Котэ нравится эта гладкая морда, кудри и голубые глаза. А я, признаться, этот мужской типаж ненавижу, у меня сразу во рту привкус сахарной ваты.

К тому же я постоянно сравнивал его с Грдляном. Я-то планировал совершенно другого актёра на эту роль – классного, умного, тонкого, необычного. Артур мог бы поднять «Дом Орловых» на другой уровень…

Ну ничего, думал я, дело времени. За два месяца репетиций муфлон даст мне повод, и не один, думал я. Я его подловлю. В крайнем случае, спровоцирую – и уволю. Или переведу в камердинеры. Вот камердинер из него, кстати, получится подходящий… Стивен Фрай для бедных. Может выйти даже неплохо, смешно.

И тут вдруг – два месяца репетиций схлопнулись, я сидел в темноте – и сам не знал, хочу ли я, чтобы свет включился обратно. Думал: даже если сейчас мне придётся выйти в эфир с А., постепенно я его выдавлю… Я заранее чувствовал: рейтинги у него будут такие же клёклые, как он сам, такие же ускользающие, двоящиеся, как бесцветные траектории и границы, хорды и параллели, которые задрожали, поплыли, медленно стали терять очертания, растворяться… После двух суток без сна я всё-таки задремал – и сильно вздрогнул, когда за полчаса до эфира в студии вспыхнул свет.