Текст книги "Тебя все ждут"

Утром шестнадцатого декабря меня разбудил вой циркулярной пилы. Стучали, бухали чем-то тяжёлым, стены гудели и сотрясались. За окном неразборчиво перелаивались голоса, и внутри дома плавал какой-то гул, будто эхо команд на военном параде.

Камердинера не было. Обычно, проснувшись, я сразу видел перед собой глумливую физиономию, а в этот раз пришлось несколько минут ждать, я даже забеспокоился. Наконец прибежал, непохожий на себя, какой-то вздёрнутый, суетливый: когда перетаскивал меня из постели в кожаный драндулет, зацепил и немного порвал рубашку.

Протиснул кресло в дверь ванной, склонился и заглянул мне в глаза:

– Прикажете затворить дверку?

Раньше не спрашивал никогда.

– Разумеется.

Закрыл дверь, вернулся ко мне, обхватил железными ручищами, пересадил из коляски на «трон». И этого тоже он никогда раньше не делал: когда дверь в ванную была закрыта, я передвигался самостоятельно. Теперь, задним числом, понимаю: Семён боялся, что и в уборной есть камеры, но не знал, где эти камеры установлены, и старался на всякий случай закрыть обзор. Я почувствовал, как он всунул мне в руку сложенный в несколько раз листочек бумаги.

– Осторожненько, ваше сиятельство. – И повторил со значением: – Осторожненько…

Установил ширму как можно ближе ко мне, почти вплотную огородил меня этими створками. Вышел.

Стараясь не шуршать, я развернул листочек.

Сегодня вечером попросите сделать ванную!!!

Есть ВАЖНАЯ информация.

Вернулось щекотное подростковое ощущение, как в самый первый вечер на лестнице – когда Семён хлебал запрещённое пиво, а я заполнял паузы болтовнёй: чувство, что мы заодно, мы соучастники, и страшновато немного, и радостно… Я смял листочек. Куда же его девать? Карманов в рубашке нет…

Камердинер вернулся, я под защитой ширмы отдал ему смятый комок. Семён, ничтоже сумняся, приподнял крышку «трона» и бросил комочек в ведро.

Звуки военных команд, вой пилы, стук, сверление не прекращались.

– Семён, что это за шум… на дворе?

– Не могу знать, вашес-с-ство. Нам не докладывають.

Умытый, одетый, я был вывезен в коридор. Из бальной залы слышалось почему-то:

– Шоссе, шоссе!

Обычно, когда мы подъезжали к высоким белым дверям, они распахивались (Саша заранее сообщала лакеям). В это утро нас никто не встречал. Камердинер сам открыл двери, вернулся, вкатил меня внутрь.

В зале было множество посторонних людей. В основном молодёжь. Одни в бальных костюмах, другие в оранжево-красных футболках с одинаковыми эмблемами. Пары делали танцевальные повороты, распоряжался дядька в такой же футболке; я вспомнил фильмы про американские тюрьмы, дядька вполне сошёл бы за иностранного уголовника – с челюстью, с длинным, до середины лопаток, хвостом:

– Высокие полупальцы! Куда бедро?! Шоссе налево, шос-се!

Наконец я сообразил: не «шоссе», а «шассе», специальный шаг в танце. Я когда-то знал это слово. В Школе-студии нас, конечно, учили и танцевать, и фехтовать, и петь…

– Третья! Ганчук, Неведомский, третья позиция! – Хвостатый хлопнул в ладоши.

Моё кресло подпрыгнуло, перевалилось – мы переехали провода: они были протянуты к операторской кран-тележке на рельсах. Вокруг тележки сгрудились техники или, может быть, операторы, все какие-то мешковатые, неопрятные, что-то подкручивали, поправляли…

Мне было почти оскорбительно: в моём доме толпились чужие люди, со мной не здоровались – и даже смотрели не на меня, а на танцевальную пару, которая кружилась посреди залы: атлетический молодой человек с короткой стрижкой, в белой рубашке с глубоким вырезом, в широких брюках, и миниатюрная, в чём-то вроде чёрного пеньюара, в колготках, на каблуках, – держась за руки, они пружинисто, как будто крадучись, пробегали, он подхватывал её в объятья, они проскальзывали по паркету (это, кстати, и был шаг «шассе»), изящно лягались, поворачивались симметрично и снова вместе скользили…

– Привет, Лёшик, – услышал я за плечом. Обернулся: низенькая, тяжёлая темноволосая женщина средних лет, по-деловому одетая, с кожаной папкой в руке, с большой чёрной рацией… Прошло секунды три, прежде чем я узнал в этой женщине Алку Касаткину. – Ну что, морально готов?

Лет, наверно, двенадцать назад, когда я видел Алку в последний раз, она была пухлогубой, по-прежнему не красивой, но более-менее обаятельной барышней, а теперь лицо стало каким-то твёрдым, жёстким, широким: может, из-за цвета волос? Раньше были такие взбитые, лёгкие, светло-каштановые волосики – а теперь почти чёрные, плоские… Неужели я тоже так изменился? – поду-мал я.

– К чему «готов»?

– Тебе разве Сашенька не сказала?

– Витя, Витя! – тявкала на хвостатого уголовника другая женщина, как две капли воды похожая на теперешнюю постаревшую Алку и с такой же большой чёрной рацией. – Витя, мы же с вами договорились, только закрытые танцы!

– А котильон?!. – горестно отвечал уголовник.

Я посмотрел на вторую Аллу, на первую, на вторую…

– Римма. Мой линейный продюсер, – сказала первая Алла не без удовольствия: видимо, не я первый так реагировал на её клона. – Лёшик. Только спокойно, да? Завтра выходим в эфир.

– Завтра… как завтра?!

– У «Острова» очень плохие цифры. Ну, «Остров», «Остров», сериал стоял перед нами, мы думали, два с половиной месяца простоит, а Котэ снял с эфира в один момент. Требовал, чтоб мы сегодня вышли вечером, еле выцыганили один день… Ага. Понимаю твою реакцию. Мы все в точно таком состоянии со вчера. Анонсы идут нонстопом, сейчас вот, видишь, новый снимаем, – она показала на операторскую тележку.

– Без костюмов – из кадра! Все, кто в костюмах, в кадр! – выкрикивал Алкин клон.

– Костьке вечером на спектакль, надо его отпустить… – Настоящая Алла порылась в папке, вручила мне стопку страничек. – Да! – рявкнула она уже в рацию. – Что тебе непонятно? Ольга идёт, все перед ней расступаются – всё!.. Давайте, давайте, ребятки, в темпе, – махнула нам с камердинером: мол, не задерживайте, идите.

В синей гостиной было пусто: ни Ольги, ни маменьки, ни лакеев. Семён раздобыл остывший омлет, я жевал и пытался осмыслить происходящее.

Я попадал в похожие ситуации, и не раз: спектакль репетируют-репетируют, всё идёт кое-как, ни шатко ни валко, и вдруг аврал. Но сделать за полтора дня то, на что отводилось два месяца… Циркулярка снаружи выла, не умолкая.

Я заглянул в страницы, которые мне дала Алка, – и вспомнил про утренний мятый листок. Посмотрел на Семёна. Камердинер ответил мне понимающим взглядом. Интересно, какая такая «важная информация»? Вдруг что-то дома случилось?

Вообще, хорошо, что у меня есть Семён. Без него было бы совсем кисло… Он почтительно наклонил голову, как будто слышал мои раздумья и одобрял их.

Я вчитался в сценарий. Первый персонаж – «А.», то есть я. Второй именовался «Шах». Какой шах? Индусский в чалме, персидский в тюрбане?.. В его репликах не было ничего иноземного. Он говорил: «Мои родители живали на Спиридоновке». Я называл его не шахом, а графом. Почему тогда «Шах»? Непонятно…

То ли шах то ли граф, то ли бык то ли тур спрашивал меня про какого-то третьего персонажа, кавалергарда, а я ему советовал держаться от этого кавалергарда подальше, потому что тот был «жестокий бретёр, дуэлянт, ему ничего не стоит убить человека». То ли бык то ли тур, судя по репликам, не пугался, благодарил меня и уходил. Вот и весь диалог.

Как у музыкантов бывает абсолютный слух, так у меня с юности, даже с детства, – память: схватываю с листа.

Кто этот «Шах», интересно… А, вот у меня фраза: «Позвольте на правах старшего дать совет». Значит, моложе меня. Алла сказала, его Костей зовут? «Надо отпустить Костьку»… Никакой Костька мне навскидку не вспомнился – да мало ли молодых… Я доскрёб остатки яичницы, бросил салфетку, махнул камердинеру – мы покатились назад.

* * *

– Острее угол бери! – рычал, глядя в монитор, некто лысый в огромных наушниках с бархатными накладками-амбушюрами. – Рельсы лезут!

В бальной зале шла съёмка. Танцоры выстроились вдоль операторских рельсов: разноцветные барышни слева от рельсов сплошным рядком, напротив барышень – кавалеры в мундирах и фраках. Ольга в белом шла сквозь этот коридор, все перед ней расступались, а оператор на кран-тележке ехал за Ольгой и одновременно поднимал камеру на длинной штанге, так что сначала камера была у Ольгиных ног, а в конце прохода оказывалась над головой.

– Плотнее друг к другу! Пробуем! Три, два, один, съёмка!

Камера двинулась, пары танцоров начали расступаться. Когда все разошлись, навстречу Ольге вышел маленький, но с прямой спиной, в военном мундире, высоко держа буйно-кудрявую голову… Костя Красовский.

Ах вот что за «Костька». Модный актёр. Как теперь говорят, медийный. В памяти почему-то всплыла фотография из журнала, не помню какого: Красовский в кабриолете, кудри по ветру вьются… Алка сказала, надо его «отпустить». Спешит, значит. Понятно, он нарасхват, знаменитость… Ну ничего, сыграем и со знаменитостью. Посмотрим ещё, кто кого…

Лысый в наушниках прокричал:

– Технический дублик!..

И потом:

– Снято!

Алка подвела ко мне Костю Красовского. Живьём оказался совсем коротышечка. Был дружелюбен, звезду из себя не корчил.

– Ах чёрт! – сморщилась Алка, – я ж тебе не дала текст, когда вы все и князь… Так, ладно, сейчас пройдём. Семнадцать-три дайте мне, – скомандовала в рацию. – Я за князя. «Ты не знаком с графом Дáшковым?..» Или «Дашкóвым»?

– Дашкóвым, наверно, – предположил я.

– Дáшков, если граф, Дáшков, – возразил Костя.

Алла нажала кнопку на рации:

– Начальник! Как правильно: «Дáшков» или «Дашкóв»?

Послушала. Сказала в рацию:

– Принято.

Потом нам:

– Правильно Дáшков, но мы будем говорить Дашкóв, потому что все всё равно будут говорить Дашкóв. Поехали: «Ты не знаком с графом Дашкóвым?» Звучит хуже, но ладно. «Граф Алексей Кириллыч Орлов…»

Я сдержанно наклонил голову.

– «Граф Александр Андреич Дашков. Пожимают друг другу руки».

Я протянул Косте руку, он схватил её и задорно тряхнул. М-да. Тоже так себе аристократ.

– «Граф другой день из Вены», – механически прочитала Алка. – «Друг моего Мишеля. К вашим московским обычаям непривычен. Прими его, граф Алексей, и обласкай».

– «Я очень рад», – подсказала мне Саша.

– Я очень рад, – спокойно повторил я.

– «Как это случилось…»

– Как же это…

– «…Что прежде вы не бывали в Москве?»

– Как это случилось, что вы не бывали в Москве?

– Лёшик, побольше графа дай.

Я не поверил своим ушам. Алка Касаткина сделала мне замечание. Режиссёр, … … … (длинный ряд очень грубых слов, нецензурных). А куда денешься, не бодаться же с ней, аврал. Я скрипнул зубами и «дал больше графа», то есть высокомерия и манерности:

– Ка-ак же это случи-илось, что вы до сих по-ор не бывали в Москве?

Алка осталась довольна карикатурой. Костя мне понимающе улыбнулся, потом как-то осоловел глазами: я догадался, что у него в наушнике свой суфлёр. То есть «кондуктор».

– Князь преувеличивает… в детстве… когда я был ребёнком… – он зажёвывал текст и затягивал паузы, но звезде Алка не делала замечаний, – …мои родители живали на Спиридоновке.

Он ещё договаривал про «живали», а Саша уже начитывала очередную реплику.

– Давно ль вы дружны с Мишелем?

– В Вене мы с князем делим квартиру.

– А вот и его невеста, – я повёл рукой в сторону Ольги. Возникла пауза.

– Ну? – сказала Алка. – Дальше?

Саша в ухе молчала, я показал на наушник, развёл руками. Алка перевернула страницу.

– Тут просто написано: «Представляют друг друга». Лёшик, представь сестру как-нибудь.

– Может, наоборот, я его должен ей представить?

– Да?.. Наверно, ты прав.

Продюсер, блин. Режиссёр.

– Оленька, это товарищ Мишеля, из Вены. Граф Александр…

– Александр Николаевич Дáшков… – выскочил Костя. – Дашкóв!

– Не вздумай завтра запутаться, – цыкнула Алка. – Ходи и повторяй себе: «Дашкóв, Дашкóв».

– Расскажите мне о Мишеле, – сказала Ольга довольно естественно.

Костя двинулся к Ольге, Алка его остановила:

– Отлично, эту сцену прошли. Костя уводит Олю, Лёшик даёт указания Митеньке… Митенька где?

Митеньки не было. Побежали искать.

– Догадываешься, кто у нас князь? – с заговорщицким видом спросила Алка.

– Как я могу догадаться?

– Ну кто самый лучший князь, самый… – Она повертела рукой, но так и не нашла слово.

– Понятия не имею.

– Эх ты. Пауль Максович!

– Вау. Не слабо…

– Вот тáк вот! Учи слова.

* * *

Я уже, наверно, раз пятнадцать помянул Целмса – но вдруг вы не знаете, кто это такой, кроме того, что он был моим мастером в Школе-студии? Я ведь тоже в вашем мире не ориентируюсь…

Пауль Максович Целмс (полностью, кстати, его зовут Паулюс Максимилианович) – одна из самых авторитетных фигур в российском театре. Думаю, и в европейском тоже. Он много ставил у себя в Латвии, в Польше, в Германии, и продолжает иногда ставить. Руководит театром своего имени. Шикарное здание со стеклянным куполом на Шелепихинской набережной, светлое, современное – говорят, лучшее театральное оборудование в Москве. И дело, конечно, не в здании: сколько я видел премьер в Театре Целмса – как минимум, интересные, а в большинстве – действительно замечательные спектакли.

Но как актёр он давным-давно не работал. Я слышал про легендарный спектакль «Дядя Ваня», где Целмс играл заглавную роль. Народ специально в Ригу летал смотреть… Когда это было? Наверно, лет двадцать назад, нет, больше: когда я ещё в школе учился – не в Школе-студии, а просто в школе. Пару раз Целмс снимался у своих великих друзей: в эпизодах у Ханеке, у Иоселиани – и всё, больше он нигде последние двадцать лет не играл.

Ничего себе, думал я. Как же они затащили его в сериал?.. Небось Котэ сам уломал, что-нибудь политическое наобещал для театра…

Для меня – актёра не самого, прямо скажем, на данный момент знаменитого – оказаться в одном кадре с Паулем Целмсом, и не просто рядышком постоять, не «кушать подано», а играть с ним сцену, и даже (забегаю вперёд) не одну, а вполне себе жирные полноразмерные диалоги – это было, конечно, событие в биографии.

Плюс вы же помните, что после Школы-студии Целмс не взял меня в свой театр. Так что это был для меня ещё и шанс показать, чего он лишился; вдруг захочет исправить?..

Тем ужаснее было бы провалиться…

Увы. День прошёл, настал вечер, и всем сделалось ясно: ни завтра, ни послезавтра этот дредноут не поплывёт. Борис Васильевич был прав: на площадке должен присутствовать режиссёр. За неимением оного мы с Красовским сами технически развели отрывок про кавалергарда, Костя вежливо попрощался и убежал, я поехал к себе в комнату учить новые эпизоды, и когда ближе к семи вернулся в бальную залу, по истерическим воплям Алки и её клона стало уже очевидно, что ничего не работает. Не знаю, кто сочинил всю эту бальную сцену, грызун-шоуфюрер или кто-то ещё, но сцена была слишком сложная, слишком громоздкая. Тут не то что полутора дней, двух недель не хватило бы на репетиции.

Например, мы с камердинером должны были объезжать залу по часовой стрелке, перемещаясь от одной группки гостей к другой: в каждой из этих группок велись свои разговоры, я их как бы случайно подслушивал – и для зрителей эти отрывки должны были складываться в цельную осмысленную историю…

В реальности получалось иначе.

– Видишь, вон впереди, в эполетах, с усами? – Алка втолковывала Семёну. Глазки у него были уже мутноватые. – Давай, давай туда, не спи!

Семён катил кресло, я благосклонно поглядывал на гостей и строго – на лакеев, расхаживавших с бутылками.

– Хороша, видит Бог, хороша! – косясь на меня, испуганно лепетал потрёпанный жизнью массовщик, суетливо разглаживая огромные накладные усы.

Такая же ненатуральная барыня в чепце и лентах ему отвечала:

– Какая-нибудь красавица не выйдет за Долгору…

– Стоп, стоп! Полковник, Валерий Степанович, вы, когда говорите «хороша», оглядывайтесь туда, смотрите туда, вон она, в белом платье. Чтобы было понятно, кто «хороша». А вы, Лариса, – вот текст: не «какая-нибудь», а «какая ни будь»! Вы разницу понимаете? Не понимаете? Смысл совершенно противоположный: «Любая красавица выйдет за Долгорукого», потому что он князь, он богатый. Понятно? Скажите «какая бы ни была». А вы подъезжайте ещё раз. Давайте! Валерий Степанович!

– Хороша, видит Бог, хороша! – затравленно озирался полковник, изо всех сил разглаживая усы.

– Какая ни… была красавица, а кто же откажется выйти за Долгорукого…

– Миллионы-богатство…

– Но я в толк не возьму… – нам вслед скороговоркой трещала барыня.

– Стоп, стоп, Семён! Куда понёсся? Там же ещё три реплики! Стой! Валерий Степанович, ещё раз с «хороша».

– Хороша, видит Бог, хороша! – придерживая усы.

– Как ни хороша, а кто откажется выйти за долгорукого князя?

– Миллионы, милая моя, богатство огромное…

– Но только я никак в толк…

– Ещё медленнее, Семён! А вы не рассусоливайте! Отсебятину не несите! Откуда вы это взяли, «милая»? У вас чтó тут, минута славы?! Дальше едем. Семён, не спи!

– Я в толк не возьму, – всплёскивала руками румяная за самоваром, – они с князем Мишелем помолвлены?

– Стоп, стоп! Я только что слышала то же самое слово в слово: «в толк не возьму». Почему реплика повторяется?! Начальник! – Алла кричала в рацию, потом слушала, прижав к уху. – Вместо «в толк не возьму» говорите просто «не понимаю». Семён, что ты замер опять?! Вы уже должны быть вон где! Дальше, дальше, в ломберную… не в диванную, в ломберную, левее!.. Ты что, за две недели не выучил расположение комнат? Ну ты даёшь!..

В ломберной игроки то забывали класть карты, то путали реплики.

– А какие друзья были…

– Кто?

– Князь Долгорукой с графом Кирилл Ильичом…

– Что ж друзья… Когда на кону миллионы и государственный интерес…

– Кошка, как говорят, пробежала…

– Говорили в земельном приказе, у Орловых дела расстроены совершенно: всё заложено-перезаложено… А всё, вишь, охоты, балы! Что ж это получается? Мезальянс! – громко шамкал смешной старичок, якобы глуховатый, топыря карты.

– Тихо, дурень, молчи! – дёргала его за рукав жена, оглядываясь на нас с Семёном: мы уже полторы минуты тупо стояли у них за спиной.

– Ерунда получается, – сдалась Алка. – Стоите, как будто подслушиваете… Так. Ладно. Перерыв десять минут.

* * *

У зеркальной стены репетировали кульминацию первой серии – танец старой графини и старого графа.

Поблизости на небольшом возвышении играл струнный оркестрик.

– Дайте ему бокал!.. – скомандовала Алка. – Борис Васильевич, начали.

– За здоровье графини Анны Игнатьн-н-ны, – Борис Васильевич в пику маменьке подчеркнул отчество, которое она называла «плебейским». Отпил из бокала, отдал лакею (не повернув головы, не взглянув в его сторону), брезгливо приобнял маменьку – и оркестрик заиграл вальс.

Обычно Жуков держался здоровяком, бодряком. Но в танце было заметно, что ему семьдесят с лишним. Движения были неточные, старчески скованные, неуверенные. Сюртук на нём выглядел мешковатым, широковатым – и на животе, и в боках.

Маменька, наоборот, делала вид, что годы ей нипочём: норовила пристукнуть ножкой, отмахнуть ручкой, как бы понукала партнёра ускориться, пыталась сподвигнуть его на какой-нибудь пируэт. Борис Васильевич не поддавался. Единственная фигура кроме обычного вальсового кружения, которую он позволил себе: поднял правую руку, левую заложив за спину, сделал несколько приставных шагов, а маменька завертелась под этой поднятой рукой – как ей казалось, задорно.

– Полупальцы! – страдая, шепнул уголовник с хвостом.

– Что? – тоже шёпотом отозвалась Алка.

– Высокие полупальцы!

– Витя, ты в своём уме? Танцуют как могут. Какие ещё полупальцы… Борис Васильевич, лиричней!

– Куда уж лиричнее?

– Римма, сколько они танцуют?

– Минуту тридцать две… тридцать пять… – ответил клон Алки, следивший за секундомером.

– Какого чёрта! – Алла шикнула на дирижёра. – Я же сказала: минуту – минуту десять. Поставьте точку!

Дирижёр двумя руками как будто схватил в воздухе что-то невидимое (большую голову за уши или кастрюлю за ручки), поднял над головой сжатые кулаки, скрипки стихли. И тут маменька, видимо, разлетевшись, растанцевавшись, чувствуя себя легким пёрышком, выкинула такой фортель: забросила руку своему пожилому партнёру за шею, подскочила – и повисла на нём всем своим весом! Борис Васильевич непроизвольно её подхватил, попятился, потерял равновесие и повалился назад и набок, а маменька – на него.

Я привскочил с коляски – но к Борису Васильевичу уже подбежали, нагнулись над ним, стаскивая с него маменьку, помогая подняться… Он тяжело перевернулся, встал на колени, одной рукой держась почему-то за живот (может, маменька, падая на него, заехала локтем?), – а другой останавливая помогавших: мол, погодите, не трогайте…

– Боренька, что с тобой, тебе дурно? – воскликнула маменька, простирая к нему правую руку, а левую прижимая к груди.

– Пошла… вон… дура… старая… – с ненавистью, глядя не на неё, а в себя, и продолжая держаться за живот, еле выдохнул «Боренька».

– Да! – отвечала в рацию Алла. – Конечно. Да. Людмила Ивановна, вы получаете второе предупреждение.

– Я?! За что?

– Вы в своём уме, Люся? Человеку восьмой десяток.

– Ну так и мне уже не восемнадцать… ах-ах…

– Так на вас же никто и не прыгает!

– А может… зря? – маменька вздёрнула плечико, как она делала сорок пять лет назад, взбила несуществующий локон, высоко-высоко подняла обеими руками юбки, и, распевая канкан «ля, ля, ля, ля, ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля!», то одним боком, то другим, пристукивая каблучками, галопчиком ускакала с площадки.

Музыканты буквально раскрыли рты.

– Алк, – сказал я. – Перенесите премьеру.

– Не я решаю.

– Мы завтра не выйдем. Без шансов.

– Спасибо всем! – сказала Алка в рацию, и невидимые динамики разнесли её голос по всем углам. – Всем выучить текст и выспаться.