Текст книги "Тридевять земель"

* * *

Старик Фитенгоф оставил полк двадцать с лишним лет назад и жил, главным образом, воспоминаниями. Зимой и летом в любую погоду носил он старую кавалерийскую фуражку, щёки его окутывали расширявшиеся к низу всё ещё пышные, густые бакенбарды, по моде семидесятых годов. Когда ещё жив был Леонид Воинович, Фитенгоф был частым гостем в Соловьёвке. Вспоминали последнюю войну, переправу через Дунай, переход через Балканы, и тогда разговорам не было конца. Хотя все истории и случаи и были известны наперечёт, смакование их на все лады доставляло собеседникам неизменное удовольствие. Особенно тёплые чувства вызвал в Фитенгофе Бухарест, и часто он к месту и не к месту повторял, качая головой: "Чудо, а не город. Точно утонул в садах. Главная улица, Могошой, длинная, широкая, мостовые прекрасные, которым не то что Москва, но и Петербург мог бы позавидовать. А извощики какие там, просто прелесть! За полторы леу катят через весь город на паре в коляске, да такой, что в Петербурге, ей Богу, десять рублей отдать, чтобы прокатиться так-то. Кучера там большей частью все наши русские скопцы. Когда-то у нас в Питере будут такие извощики, – сокрушённо прибавлял он, хотя этот самый «Питер» навещал последний раз лет двадцать тому назад и по всем признакам больше туда и не собирался.

Первое время после нападения японцев на Порт-Артур старик пребывал в уверенности, что всё закончится молниеносно, так же, как и в 1901 году в Китае, но известия, которые черпались из газет, внесли в седую голову его полное смятение. Побед не было. Фитенгоф недоумевал, почему не сменят Куропаткина, почему не пошлют Гродекова или Дохтурова, а когда стали известны противоречивые подробности Цусимского боя и сдачи части эскадры Небогатовым, он уж совсем потерялся. С молодых лет довольно легкомысленный, он, однако же, отличался прямодушием и известной твёрдостью духа, и не существовало силы, способной поколебать эти его устои. Как-то на разводе, когда кто-то из Великих Князей выказал намерение взяться за пуговицу его мундира, он не затруднился остановить того словами: "Оставьте, Ваше Высочество, я очень щекотлив".

Большего несчастья для человека военного, чем случилось с Павлушей, представить себе он не мог, и не однажды с ужасом ловил себя на мысли, что "уж лучше бы, честное слово, смерть". Тут же являлись ему картины прошлого, когда крестили Павлушу, и он был восприемником, тут же с содроганием представлял себе, что могла бы испытать Александра Николаевна, узнай она его мысли, и рука сама собой тянулась к графину, в котором затаилась зеленоватая жидкость, дарующая лукавое забвение.

Фитенгоф клял себя за свое малодушие, дивился ему, но сил совладать с собой не находил и откладывал визит в Соловьёвку со дня на день. Но когда крестьянские беспорядки всколыхнули тихую дотоле заводь захолустного уезда, он крякнул как-то в глубоком, чуть не до слёз доходящем душевном расстройстве, и отправился к Александре Николаевне. Слухи носились тревожные, и старик счёл своим долгом обеспечить оборону своей соседки.

В конце ноября "Новое время" предало, наконец, гласности скандал, разразившийся в Цетинье, о котором вся европейская пресса писала уже половину года. Когда в Черногорию пришло потрясшее всех известие о гибели русской эскадры при Цусиме, княжич-регент Данило запретил митрополиту Никифору служить панихиду по погибшим русским морякам. Через два дня все дипломаты получили приглашения на торжественное открытие итальянской табачной фабрики в Подгорице. Управляющий русской миссией Соловьёв приглашение отклонил, а в частном письме к воеводе Вукотичу выразил надежду на то, что в дни русского национального траура братская черногорская армия не будет участвовать в торжестве, ничего общего с её задачами не имеющем. Узнав об этом, взбешенный княжич Данило протелеграфировал своему отцу, находившемуся на лечении в Карлсбаде, требуя от него, чтобы тот настоял на удалении Соловьёва из Цетинье. Князь Николай, приехав в Вену, посетил русского посла графа Капниста и предъявил ему нечто вроде ультиматума: "Или Соловьёв будет отозван, или же он, Николай, не вернётся в свою страну". В результате Соловьёв был отозван.

Воспользовавшись этим поводом, Фитенгоф прибыл в Соловьёвку.

– Налицо неоспоримый факт, – читал он вслух Александре Николаевне своим глухим, но гулким голосом, – что через несколько дней после цусимского разгрома содержавшиеся на русские деньги черногорские батальоны принимали участие в празднествах: неопровержимо то, что княжич Данило, сын владетеля, находящегося наполовину, если не совсем, на иждивении русской казны, сиречь русского народа, счёл приличным пить за здоровье адмирала Того как раз в тот момент, когда вся Россия обливалась слезами и краснела от стыда, читая известие о неслыханном поражении. Всякое правительство, всякое министерство, сколько-нибудь уважающее если не честь родины, то по крайней мере самого себя, не могло бы стерпеть ничего подобного, независимо от того, сделал ли г. Соловьёв свое представление по приказанию из Петербурга или по личной инициативе. Всё это усугубляет наши опасения относительно того, что Министерство иностранных дел ничему не научилось и ничего не забыло". А ведь этот Данило на моей ещё памяти присягал на верность покойному Государю! – оторвавшись от статьи, заметил Фитенгоф.

Александра Николаевна глянула на него пустыми глазами, но Фитенгоф не заметил этого.

– В Берлине свои интересы мы отстоять не сумели, – разгорячился он, – зато когда коснулось Чёрной Горы, то просто костьми легли. Едва новую войну не затеяли. В этом – весь русский характер. Иван-дурак. Он и есть дурак. Для чужих он в лепёшку разобьётся, а у самого мышь повесилась. Спроси-ка, матушка, за что мы воевали, и я отвечу: за свободу болгар, которые нас теперь ненавидят, и за то, чтобы черногорцы получили побережье с Антивари и Дульциньо.

Александра Николаевна только вздохнула.

– Мне вон тут Скакунов сказал намедни: ежели, говорит, мужикам дадут грабить землевладельцев, то, скушавши их, они и за своего брата примутся, за своих же мужиков, кои побогаче.

– Я себя сжечь не дам, – со всей решительностью военного человека заявил Фитенгоф. – У меня три заряженных карабина у окон лежат. Попробуй сунься. И ты, матушка, если что неладно, ко мне приезжай. Милости прошу. Вместе и помирать веселей, – вдруг засмеялся он, содрогаясь всем своим некогда могучим телом, но смех этот скоро перешел в неистребимый кашель.

И как-то так вышло, к особенному удовольствию Фитенгофа, что о Павлуше не было сказано ни слова.

* * *

5 марта, сразу после выборов президента, вышли ещё раз – теперь уже на Пушкинскую. Ораторы прошлых собраний, как бы неким шестым чувством проницая, что шутки кончились, устроили в «Крокус-Сити» прощание с проектом «Гражданин Поэт». Позже, когда произошла известная своей трагикомичностью битва за фонтан, интернетовские остряки пустили следующие двустишие: «Людей на площади вязали, а мы сидели в тёплом зале».

От десятков тысяч на первой Болотной, от сотни тысяч на проспекте Сахарова осталось каких-нибудь десять. В воздухе стояли озлобление и тревога. Полиция, всю зиму вынужденно занимавшая выжидательную позицию, теперь вела себя вызывающе. Охранители глядели нагло, зная, что положение переменилось, и, хотя съёмочная группа фильма о любви омоновца и оппозиционерки ещё творила, чувствовалось, что для правдоподобия сценарий придётся переписывать. Ни о какой любви речи уже не было, и самое лучшее, на что могла рассчитывать оппозиционерка, был хорошо поставленный удар резиновой дубинки. Фронда ещё бушевала, но Мазарини уже поглядывал в окно здания на Старой площади и губы его трогала едва заметная улыбка удовлетворения.

Вячеслав следил за происходящим не то чтобы безучастно, но с недоверием к его декларированным результатам. Уж он-то хорошо знал, что из себя представляет система, и не верил, что хоть одна уступка может быть вырвана без крови.

На следующий день вечером заехал Владлен, принимавший в событиях самое активное участие. На выборах он был наблюдателем от КПРФ, и уже через пятнадцать минут после начала работы избирательного участка неизвестные прокололи все четыре колеса у его новой машины, а некий кавказский горец с неясными полномочиями вообще потребовал от него покинуть участок, обвинив его в том, что он мешает работать его жене.

Но Владлен был стоек. После бессонной ночи и всех помянутых неприятностей он всё-таки нашёл в себе силы поехать на Пушкинскую, и не был задержан только чудом, потому что решился досмотреть действо у фонтана до конца.

– Ну, что, – весело сказал он, – вся Москва разрушена, осталось только Тушино?

Владлен, не смотря на все печальные события, глядел молодцом и с удивлявшим Вячеслава благодушием предрекал скорое падение режима. Летом, говорил он, взлетят жилищно-коммунальные тарифы, страна поднимется как один человек, и Путин сбежит из неё на далёкий атолл, под юрисдикцию святой Елены.

Напротив, Вячеслав был уверен, что месть не замедлит явиться. К власти в России добрался мелочный, низкий и трусливый человек, а великодушие проявляют только по-настоящему храбрые, мужественные люди, и он будет сознательно погружать страну в мракобесие и средневековье.

Один лишь отец Вячеслава смотрел на всё происходящее несуетным взором философа.

– Не надо лишних движений, – сказал он. – Плод созреет и упадёт сам. Вон уж на что коммунисты были сильны, а сгинула их власть в одночасье. Никто и опомниться не успел.

– Ну так что же, – недовольно возразил Владлен, – нам тоже семьдесят лет ждать? Мне вот сорок, так я, пожалуй, и не доживу.

– Видишь ли, Владик, – вздохнул Анатолий Николаевич, – история мира преисполнена преступлений. Но в этом видимом, очевидном зле всегда и везде содержалось добро. Время и просвещение без усилий ведут к лучшему, количество добра неприметно увеличивается и в той же соразмерности зло уменьшается. Нельзя безнаказанно учить народ лжи и презрению всех начал нравственности. И вот ещё что: отложенное возмездие – это тоже возмездие.

Владлен знал, конечно, печальную и показательную историю со строительством лазерной трассы, и невозмутимость Анатолия Николаевича как-то одновременно и впечатляла его, и удручала. Поэтому на слова его он только развёл руками:

– Поражаюсь вашему смирению, – вполне искренне сказал он. – Но всё-таки мне кажется, что не накапливается никакого добра. Вот поэтому мы, такие хорошие люди, опять остались в дураках.

– А кто тебе сказал, – спросил вдруг Анатолий Николаевич, – что ты хороший человек?

И остановил на нем сумрачный, тяжёлый взгляд. От такого вопроса Владлен опешил. Он подумал, что Анатолий Николаевич пошутил, но тот смотрел на него предельно серьёзно.

– Мне кажется, ты делаешь одну ошибку. Ты думаешь, что здесь присутствует нравственный момент. Он, конечно, есть, но не он определяет что-то. Просто новое борется со старым. Просто возникла группа людей, для которых это новое стало уже образом жизни. А люди-то те же самые – грешные.

Владлен слегка насупился, ибо после всего перенесённого с большой долей внутренней правоты ощущал себя если не праведником, то героем.

– Видишь ли, Владик, – сказал Анатолий Николаевич, смягчившись, – ведь какая основная претензия к этой нашей власти? Вроде понятно: воры, предатели национальных интересов, убийцы и так далее. Но всё это настолько банально, всё это столь часто случалось в истории, что и будет всегда. Дело у нас сейчас глубже. Есть ещё одна основополагающая для человека причина, которую, я думаю, все смутно ощущают, но далеко не все способны отдать в ней отчёт. Я передам не свои мысли, но от этого они не станут менее верными. Единственная функция человека, взятого просто как организм, заключается в том, чтобы существовать, то есть поддерживать свою жизнь и продолжать свой род. С этой исходной точки когда-то началась история человечества. По мере того, как свершалось поступательное движение, происходило разделение труда, наряду с непосредственными целями поддержания жизни появились более отдалённые цели. Именно они формируют культуру. Подлинная культура сама по себе не бывает ни высокой ни низкой. Она просто гармонична, в ней ничто не является духовно бессмысленным, а поэтому ни один существенный компонент функционирующего целого не приносит чувства крушения надежд. И эти отдалённые цели, которые присутствуют в любом, даже в примитивном обществе, становятся главными целями жизни, и чем выше уровень условно говоря цивилизации, тем в большей цене эти цели. Мне кажется, что именно в этом заключается замысел Творца. И грех нынешней власти в том, что она отрицает эти отдалённые цели, лишает людей возможности преследовать их, а, следовательно, отнимает у нас культуру и возвращает в первобытное состояние воспроизводства. Нынешнее устройство убивает душу. Можно подумать, что Путин питается живыми душами. Вот о чём речь. Темперамент одних людей, и их меньшинство, не мирится с этим, остальным же всё равно. Никакая гармония, никакая полнота жизни, никакая культура просто невозможны, когда деятельность почти целиком замыкается в сфере непосредственных целей, да ещё когда функционирование человека в этой сфере фрагментарно, так что он лишён побудительных мотивов в производстве неутилитарных ценностей. Союз в этом смысле был более культурой и цивилизацией, чем нынешнее безвременье.

Слушая отца, Вячеслав смотрел на фотографический портрет матери, висевший на стене над низким чешским сервантом, и у него вдруг закружилась голова. Взгляд матери, смотрящей немного не в объектив, и оттого безмерно отрешённый, матовая фактура, обветренная цензом времени, создавали пространство, которое плавно, но властно завлекало его в какое-то иное измерение, где нет ни печали, ни воздыхания, ни нужды, ни надежды, где всё сон, и любой из них – истина, где всё возможно, но где из этого возможного ни в чём нет необходимости…

– Кажется, я начинаю понимать, в чём дело, – вмешался он в беседу отца со своим другом. – Мы обречены. Да, именно так: обречены. И знаешь, почему? – обратился он к Владлену. – Потому что между нами и насельниками Кремля разница такая же, как между кафе "Пушкин" и рестораном "Дантес".

Владлен недовольно сопел.

* * *

Так бездарно закончились события, которые пресса уже успела окрестить «Русской зимой», возлагая на неё чрезвычайные политические надежды.

Но наступила русская весна. Она наступила внезапно, как бывает почти всегда в високосные годы. Зима обрушилась, словно её подрубили.

Узбекские рабочие красили бордюры в национальные цвета Бразилии. Звенели болгарки, стрекотали газонокосилки, ревели экскаваторы, стонали грейдеры; армянские бригады сдирали абсолютно новый асфальт, чтобы через полгода повторить эту операцию, но, конечно, только в тех местах, где на смену ему не пришла ещё парковая плитка. В общем, работы хватало всем. Казалось, что город не живёт, а только готовится жить, и сама эта подготовка давно уже и была подлинной жизнью этого города. Люди, набравшие кредитов, должны демонстрировать бодрость и ею поддерживать к себе доверие, а рабочих, которые всё текли мутным потоком из бывших братских республик, требовалось занимать. Толпы их под предводительством громогласных восточнославянских тёток исполинских габаритов то резали никому не мешавшие сучья, то рыли какие-то никому ненужные канавы, то заваливали их глиной, то срезали дёрн, то рассыпали по газонам чернозём, то косили траву, то опять убирали рассыпанный чернозём и заменяли его ещё более чёрным, и конца этому не предвиделось.

В отцовской квартире в одной из секций книжного шкафа по какой-то случайности треснуло стекло, и Вячеслав по направлению коммунального диспетчера отправился в подвал соседнего дома – белой двенадцатиэтажной башни постройки начала семидесятых годов. Пока узбек по имени Фахруддин резал стекло, Вячеслав успел рассмотреть помещение, которое служило одновременно и цехом, и складом, и жилищем работникам. У некрашеной бетонной стены притулились убогие нары, с лежанками, покрытыми нечистым тряпьем, – такими, которых, наверное, уже было не сыскать даже в самой отсталой колонии федеральной службы исполнения наказаний.

Вячеслав вставлял стекло под передачу на радио "Эхо Москвы", где гости программы обсуждали новые квоты для трудовых мигрантов, взывали к толерантности, призывали к терпимости, толковали о плодотворном разнообразии культур, и в итоге договорились до того, что мы, сибаритствующие москвичи, в долгу перед людьми, которые преодолели тысячи километров, чтобы убрать наши дворы и наши нечистоты, и долг этот, по их словам, ещё предстояло отдать. После увиденного в подвале Вячеслава раздраженно подумал, почему журналисты и общественные деятели, отстаивающие право этих людей быть в Москве, обделяют своим просвещённым вниманием скотские условия их проживания.

Ирина Александровна деятельно собиралась в Черногорию и уже несколько раз пеняла сыну, что земля в Ягодном всё ещё не оформлена и вот-вот может сделаться добычей нечистых на руку людей – видимо, любителей сельского хозяйства. Но Михаил уже и без её напоминаний чувствовал, что дело оформления земли – это дело стало уже исключительно его делом и в понуканиях не нуждался.

Власть оправилась, как боксер после серии пропущенных ударов, и перешла в наступление. Прогнозы Вячеслава стали сбываться. 6 мая "Марш Миллионов" перерос в кровавые столкновения с полицией. Серенький волчок всё-таки показал свои зубы. Трём десяткам человек предъявили обвинения в организации массовых беспорядков. То, что происходит почти на каждом футбольном матче и, как правило, остаётся без последствий, в политическом контексте окрасилось совершенно в иные тона.

Следующим утром властитель России ехал в Кремль в очередной раз принимать должность. Когда-то Наполеон, его солдаты и офицеры испытали мистический ужас, вступив в совершенно пустую Москву. Чужеземец и враг, он хотел видеть народ, симпатии которого намеревался снискать. Но сейчас так и было задумано: безлюдье входило в план. В народе нужды не было.

* * *

Многие суда Добровольного флота отправились в Японию за русскими пленными. 22 января последние пленные моряки были отправлены из Киото в Нагасаки для посадки на русские транспорты. Кроме этих судов, пленным офицерам была предоставлена возможность возвратиться в Россию по выбору на иностранных судах, которые частью были уже зафрахтованы. 24 января Павлуша, наконец, перестал быть военнопленным и был занесен в список эвакуируемых во Владивосток на транспорте Добровольного флота «Тамбов».

Уже было известно, что 19 декабря 1905 года приказом по морскому ведомству была назначена следственная комиссия по выяснению обстоятельств Цусимского боя, а скоро император утвердил представление морского министра Бирилева о предании суду виновников Цусимской катастрофы. Было решено рассматривать отдельно дело о сдаче миноносца "Бедовый" с раненым Рожественским на борту и дело о сдаче отряда Небогатова. Кроме самого адмирала к ответственности привлекались командиры сдавшихся броненосцев и весь их офицерский состав. Несмотря на состоявшийся уже Высочайший приказ о предании суду всех офицеров, председатель настоял на выделении из числа обвиняемых не только тяжело, а хотя бы серьёзно раненых. В стадии предварительного следствия Павлуша признал себя виновным в том, что, зная о сдаче, корабля не затопил.

17 февраля получилась телеграмма из Владивостока, из которой следовало, что Павлуша едет в Петербург по Сибирскому пути, но имеет возможность на самое короткое время свернуть в Соловьёвку.

И без того в доме творилось праздничное светопреставление, но тут все положительно совсем потеряли голову. Встречать предстояло во вторник.

Для такого случая из каретного сарая выгнали старую, но годную ещё лакированную коляску с перетянутыми цепями шинами, на которой, бывало, отец Павлуши Леонид Воинович любил совершать свои визиты к соседям.

Александра Николаевна в наброшенной на плечи крытой шубе сидела прямо, как истукан, как человек, до конца исполнивший свой долг, как человек, дождавшийся того, что было ему суждено по праву, но отнято несправедливой судьбой, и вот эта горделивая поза была призвана показать всем, кто способен видеть, силу её достоинства, продемонстрировать её победу, но на полдороги силы оставили её и она безвольно откинулась на мягкую кожаную спинку. Когда проехали Кривское и с возвышенности стали видны постройки, нервы её опять натянулись, как струны, и, не замечая толчков дороги, она неотступно заглядывала вперёд, так что шею ломило от напряжённой позы.

Станция сияла огнями, как круизный пароход среди однообразного морского пейзажа. Александра Николаевна без всякой мысли зашла в буфет, поглядела, как два лакея и повар в белом колпаке озабоченно суетятся вдоль бесконечного стола, уставленного бутылками всех величин, цветным стеклом рюмок и искусственными цветами в расписных горшках. Свечи и лампы пылали празднично, станция будто прихорашивалась перед тем, как в двери её хлынет всегда новая и всегда одна и та же дорожная толпа.

Далеко на рельсах мелькнул и постепенно разгорался гигантский огненный глаз. Пока поезд, гремя и вздрагивая, замирал у платформы, она успела ещё подумать, что ящик мадеры, выписанный из города, ещё не прибыл…

Когда поезд остыл и из вагона на перрон вышел Павлуша, – в мерлушковой шапке, давно нестриженный, в каком-то немыслимом пальто, с каким-то немыслимым саквояжем в руке, – у Александры Николаевны подкосились ноги. Она лишь коротко вскрикнула и бросилась ему на грудь. Она трогала его голову, и всё твердила:

– Павлик, Павлик…

– Ну, полноте, матушка, полноте, голубушка, – своим стальным голосом приговаривал он.

– Ты куришь? – с какой-то неопредёленной интонацией, в которой смешалась слепая радость видеть его и то, что при других обстоятельствах можно было счесть укоризной.

– Так, – небрежно бросил он, повертев в пальцах папиросу.

И этот горький дым был ей приятен, и она старалась вдохнуть его.

* * *

Коляска катила по крепкому насту, отполированному полозьями саней; Александра Николаевна не выпускала Павлушину руку, а Павлуша смотрел в знакомые поля, прикрытые снегом.

– Ваше благородие… – окликнул его Игнат, чуть обернувшись.

– Чего тебе, Игнат? – ласково спросил Павлуша.

– Да насчёт войны-то. Всё вот спросить хотел… Измены-то не было?

– Не было измены, – помедлив, отвечал Павлуша. – Не свезло, брат. Бог счастья не дал, да сила не взяла.

– М-м, – отозвался Игнат, озадаченный таким ответом. То, что Бог счастья не дал, это он ещё мог понять, но то что "сила не взяла", ему, специально ездившему смотреть на пленных японцев и удивлявшемуся их малому росту и очевидной телесной немощи, в разум совершенно не входило. "Видно, – решил он, – и впрямь по грехам нашим. Ох-хо-хо".

– Наш вагон прицепили к пассажирскому поезду, но не тут-то было, – не торопясь рассказывал Павлуша. – Все пути забиты эшелонами с запасными, которые отцепляли паровозы от почтовых поездов. Две трети паровозов умышленно поломаны, бывало, что по два перегона шли на том же паровозе и с тем же машинистом, потому что смены в депо не оказывалось. – То, что в устах Алексея Алексеевича казалось ненужной бессмыслицей, теперь лилось для Александры Николаевны сладостной музыкой.

– Примерно через полчаса после сдачи я вышел из своей каюты, где спал после вахты, и увидел, как команда переодевается в чистое. Некоторые искали спасательные средства, но под руками не оказалось ничего, кроме обгорелых коек, – нехотя, сквозь зубы рассказывал он матери. – Из офицеров поначалу видел только мичмана Каськова и старшего механика Чепаченко-Павловского. Каськов сказал мне, что состоялась сдача. Я спросил, будут ли затоплены корабли, на что он ответил, что поздно, так как сдача совершилась. Я поднялся с ним наверх и увидел всю японскую эскадру, окружившую наши четыре корабля. Ферзен, когда увидел флаги, тоже поднял было, но, слава Богу, опомнился и ушёл. Молодчина! Да что ему японцы? "Изумруд" – самый быстрый крейсер на Тихом океане, двадцать три узла даёт… Каськов был страшно расстроен и убит. Он сказал такую фразу: «Мы сдались, как испанцы», и объявил, что пойдет стреляться… Ах, матушка, да разве ж это интересно?

– Но ведь не застрелился? – с испугом спросила Александра Николаевна.

– Да нет, – как-то недобро усмехнулся Павлуша. – Живёт.

Потом Павлуша рассказывал о Сибирском пути, и она покорно, совершенно не вникая в смысл произносимых слов, слушала о Барабинской степи, которая тянется, безлесная, несколько сот вёрст, о горах Златоуста и вообще о красотах восточной дороги.

– Что же вы ели? – спросила она невпопад.

– Ну, на железнодорожные буфеты забастовка не распространяется, – рассмеялся Павлуша, и на эти мгновения, пока длился смех, стал как будто прежним.

– Когда адмирал вывесил сигнал "Сдаюсь", у нас в рубке был командир и лейтенанты Якушев с Белавенцем. Командир приказал отрепетовать сигнал адмирала. Якушев говорит: "Я не приказываю репетовать этого сигнала", а Григорьев говорит: – "А я приказываю". Что тут делать? Но когда появился этот проклятый сигнал, все так растерялись, что началась какая-то бестолочь. Кто кричит: "Ничего не уничтожать, левый борт зарядить", кто: "Замки орудий уничтожить", и опять: "Ничего не трогать", "Все за борт". Приказания эти сбили всех с толку, команда стала обвязываться койками и панически устремилась на ют. Меня обступили, спрашивают: "Надо топиться, вся наша работа пропала даром". Другие очень боялись, что придётся отвечать за сдачу: "Что же с нами теперь будет? Вот сдались, теперь всех нас сошлют на каторгу". Я им объяснил, конечно, что за сдачу отвечают одни начальники, а они – нижние чины. Бобров с Яворовским подготовили корабль к потоплению. Мы собрали свой совет и просили старшего офицера убедить командира затопить броненосец. Найдись человек с сильной волей и прикажи открыть кингстоны – приказание было бы выполнено. Но это было возможно только поначалу, пока у команды не проснулся инстинкт самосохранения. А потом уже следили зорко, чтобы мы, офицеры, не учудили чего. Каськов принес в кочегарку сигнальные книги, шифры и Святые Дары и всё это они сожгли. Да и фуражку свою туда же бросил.

– Зачем фуражку? – удивилась Александра Николаевна.

Павлуша пожал плечами.

– Со злобы, видимо. – Его вдруг опять разобрал смех, когда он вспомнил, как прапорщик Одер кричал: "Пропали мы все, пропало наше дворянство".

– А всё наш русский характер, – прекратив смех, зло продолжил он. – Ведь уговаривали офицеры командира не сдавать корабль. Да и среди своих нашлась паршивая овца. Лейтенант Трухачев заявил, что активно сопротивляться сдаче – это, по его мнению, бунтовать. Проклятая эта наша русская черта – застенчивость в общении с другими, а в особенности по отношению к старшим по рангу. А ведь устав Петра Великого прямо повелевает арестовать начальника, задумавшего сдать корабль неприятелю, и заменить такого начальника следующим по старшинству…

Понемногу до Александры Николаевны начал доходить смысл этих рассказов.

– Что же ты надумал? – спросила наконец она.

– Что же я могу знать наперёд? – несколько раздражённо отвечал Павлуша. – Будет суд, а там и решу…

* * *

Павлуша рылся в своем шкафу, читал стихи, засыпал моментально, но сны видел дурные, составленные из ошмётков впечатлений давних и недавних: Пасха в двухстах милях от Явы, разговены в кают-компании, золотисто-белый песок Малаккского пролива, стройные пальмы и белый маяк, залитый солнцем от подножия до фонаря, лианы Ван-Фонга, пробковый шлем, каюта, заваленная углём, какие-то попугаи, из клювов которых вылетала матерная брань и которые клевали этот уголь, как грачи клюют чернозём.

Когда сын спал, Александра Николаевна выходила на улицу и, отойдя от дома на такое расстояние, чтобы он был виден весь целиком, оборачивалась и смотрела на него как на сказочный ларец, в которой было заточено главное её сокровище.

Пока он отдыхал, она проводила время у потемневшей иконы Казанской Божьей матери в Преображенской церкви. Лика на ней уже не было. Образ этот некогда принадлежал псаломщику Фолифору, и тот уже и сам не мог упомнить, откуда он взялся в его обладании. Живописцы, или по-деревенскому маляры, несколько раз приступали воскресить утраченное изображение, но икона поновляться не давалась: необъяснимым образом краска сходила. Тогда Фолифор пристроил доску у колодца. Священник Стефан Ягодин, служивший в Преображенской церкви ещё до Восторгова, советовал икону сжечь, а пепел предать земле, но Фолифор решил иначе – пустил её на поплав реки. Потемневшая доска, однако, не поддалась течению Пары и, зацепившись за ольховую корягу, словно ждала, пока её обретут. Спустя некоторое время пастух нашел её и отнес отцу Стефану, и тот, отслужив молебен, торжественно водворил её в церкви, и с той поры на Казанскую носили её по всему уезду.

Теперь Александра Николаевна стояла перед этой немой, бесцветной доской и смиренно думала: "Мы рожаем их в мир, а мир безумен".

При выходе из церковной ограды она столкнулась с ягодновской однодворкой Лукерьей, которая промышляла тем, что скупала кружево, сбывала его в городе или предлагала кое-кому по округе, в том числе иногда и Александре Николаевне. В корзине её поверх товара Александра Николаевна увидела несколько свежих газет.

– Это ты читаешь газеты? – с некоторым изумлением спросила она.

– А то как же, сударыня, – важно отвечала Лукерья. – Нынче, кто грамотный, так того к этой самой газете-то так и тянет. Ведь теперь газеты-то наши стали: всё про мужика, про землю да про волю пишут. И у нас защитники нашлись.

– Что так?

– Облегчение вышло большое. Государская Дума нам землю выхлопотала, и скот, и всё, что там нужно. Теперь, слава-те, Господи, и мужик поживёт.

– Да что ты, откуда взяла такие новости? – изумилась Александра Николаевна. – Думаешь, легко наделить всех крестьян землёю? Умные головы работают над этим вопросом и то не знают, как за него приняться.

– А вы, милая сударыня, почитайте газеты, – загадочно посоветовала Лукерья.

– Ну, что ж, читаю.

– Должно, не так читаете. Вам, господам-то, не хочется понимать так, как там писано…

Александра Николаевна в первый раз подметила в глазах обычно добродушной Лукерьи скрытный и недоброжелательный огонёк.

– Да что ж там такое особенное написано? – несколько растерянно осведомилась Александра Николаевна.

– Писано, сударыня, всю землю и всю волю предоставить крестьянам. Так-таки и сказано, да ещё несколько раз повторено: всю землю и всю волю.