Текст книги "Тридевять земель"

«…В девятом часу показались 7–8 больших судов, и в то время, как эти большие суда показались впереди левого траверза, сзади тоже показались дымки каких-то судов. Короче, было видно, что собирается весь японский флот. Так как вновь прибывающие группы японских судов не подходили ближе известного расстояния, а занимали места группами по горизонту, то стало ясно, что они окружают меня кольцом с определённым радиусом, избираемым ими согласно тому преимуществу, которое они имеют в ходе. Этот план японцев стал мне ясен с первого же момента.

Что же остается мне делать? Я знаю, что с избранного расстояния японцы не подойдут, и я к ним ближе подойти не могу, надо, значит, сражаться на том расстоянии, которое предлагают мне принять. Тогда я обращаюсь к артиллерийскому офицеру и приказываю открыть огонь, но он мне отвечает, что расстояние велико, и наши пушки не добьют. Этот ответ сокрушил меня.

Артиллерии на броненосце «Николай I» не хватает, 12-дюймовых орудий нет, фугасных снарядов мало, и мои орудия не в силах добрасывать их до неприятеля. Подвинуться, уменьшить это расстояние я не мог – пробовал было, но вижу, что японцы смеются надо мной. Когда мы увидели, что наши снаряды падают в воду, мы хотели приблизиться, но японцы от нас отходят; когда хотели уйти, они к нам подходят, они сохраняют желательное для них расстояние и просто смеются над нами. Предположить, что следующее за мной судно «Орёл» могло стрелять, но ведь это была избитая груда железа, лишённая всяких снарядов, истомленная, измученная. Будем, однако, считать, что уцелевшие его пушки могли бы добить до неприятеля. Но «Сенявин», «Апраксин», что же они? Их 10-дюймовые орудия были совершенно искалечены; оказывается, у них даже сдвинулись кольца; может быть, они и в состоянии были бы добросить снаряды до неприятеля, но какой был бы результат? Какой вред мы могли бы нанести своими 10-дюймовыми орудиями? Накануне мы расстреляли все свои снаряды, между тем как японцы все, как новенькие.

Наши четыре лучших броненосца, лучшие наши силы уничтожены, что же эти 10-дюймовые снаряды могли сделать?! В ответ на них мы бы получили сто снарядов разрывных, начиненных Бог знает каким взрывчатым веществом. Если бы это касалось лично меня, моей жизни… Но я говорю о другом. Да, каждый офицер – хозяин своей жизни. Один говорит: я желаю стреляться – стреляйся; другой говорит: хочу травиться – травись; но я-то за жизнь всех своих подчиненных отвечаю. Ведь мне Россия дала их в полное распоряжение и говорит: трать их, но достигай результатов. Я нисколько не постеснялся бы, я не из мягкосердечных, и 50 000 уложил бы, если бы видел, что Россия могла бы от этого получить пользы хотя бы на 50 копеек.

Но заставить покончить самоубийством, да ещё мученическим самоубийством этих юношей! "Мне жить осталось недолго, – сказал я сомневающимся, – мне жаль вас, я принимаю весь грех на себя, мне честь, мне и позор".

Конечно, некоторые заявили свою готовность умереть, я это слышал и должен подтвердить – молодёжь горяча, все они герои. Несомненно, каждый бы из них сделал то, что я приказал: «Петр, стреляйся» – стреляется; «Василий, топись» – топится; «такой-то, взрывайся» – взрывается.

Все они были в моих руках, все они верили мне и несомненно сделали бы все, что я приказал. Но я не имел права отнимать у них жизнь, дарованную им Всевышним. Ведь законодатель говорит мне: раз никаких средств спасения ты не видишь, все средства употребил – тогда сдавайся…

Я, господа судьи, этим и удовлетворился.

Вот основание, которое я хотел привести. А там – сдача, детали, которые следствие уже выяснит.

Приказал поднять флаг, приказал подать сигнал… Всех я держал в своих руках и не мог допустить какой-либо анархии – всякое поползновение на непослушание было бы подавлено, иначе я не был бы начальником. Сила была на моей стороне».

Александра Николаевна заказала у отца Андрея молебен за адмирала Небогатова, и отец Андрей молился о здравии раба Божьего Николая, и когда дьякон Зефиров, теребя на груди орарь, в предвкушении предстоящего запивания, возглашал «Многая лета», рык его, казалось сорвет паникадило и обрушит его на молящихся.

* * *

Семья Лановичей в некоторым смысле была семьёй особенной. Ко всем её членам за исключением разве что Павлушиной крестной, вполне подошли бы слова покойного Плеве, когда тот сказал по поводу какого-то очередного пререкания с радикальным крылом земства: «Если мы пошлём наш проект на заключение местных людей, то можно заранее сказать, какие ответы мы получим: это будут указания на то, что при современном укладе государственной жизни никакие реформы дорожного дела невозможны, что когда переменится государственный строй, сами собой улучшатся и просёлочные дороги».

Всем ещё в этой семье были памятны события 1-го марта 1901 года, когда полиция и войска с поразившей всех жестокостью расправилась с демонстрацией на Казанской площади в Петербурге. Константин Николаевич подписал знаменитый протест на собрании у профессора медицины Лесгафта, и постоянно возвращался к подробностям тех дней:

– Самое подлое, – говорил он всем, и не уставал повторять это и Павлуше, – что всё велось по составленной наперёд программе: в соседних с площадью дворах были поставлены воинские отряды, а позади собора стояли кареты Красного Креста для увоза раненых. Ну что за низость!

После этого в знак протеста он оставил университет и занялся частной практикой. Те земские съезды, которые, едва начавшись, представляли собой уже мало земского, посещаемы им были неукоснительно, и он водил дружбу и с князем Сергеем Трубецким, и с Петрункевичем. Когда, наконец, дадены, или, точнее, вырваны, или, как утверждал Игнатьев, случайно вывалились известные вольности, Константин Николаевич без колебаний примкнул к партии Народной Свободы и даже избирался во вторую Думу.

Екатерина Львовна встретила своего крестника слёзными объятиями, а Константин Николаевич, хотя и был сугубо штатским человеком, попытался выразить свое почтение на военный манер, но вышло это до того нелепо, что он сам первый и засмеялся своему порыву. И этот смех оттаял Павлушу.

– Если говорить кратко, – почти весело сообщил он, – можно сказать так, что вся судебная процедура, допросы свидетелей и сегодняшняя речь прокурора облекается в один простой вопрос: отчего вы живёте, отчего вы не мертвецы?

– Вспомним Гаршина, – ответил на это Константин Николаевич, – его рассказ о том, как покойный Государь Александр II плакал горькими слезами, провожая свои войска на войну, хотя войско двигалось на популярную войну, шло к победам, к неувядаемой славе. Что же бы сделал он после Цусимы, что сказало бы его благородное, полное человеколюбия сердце? Неужели бы он сказал Небогатову: мало, топи ещё две тысячи. Нет, рыдая кровавыми слезами, он первый крикнул бы "довольно"… Небогатов… Что ж, он понесёт кару, если можно обвинять человека за то, что он бессилен перед всемогущим роком.

По своим обширным юридическим связям Лановичи, конечно, были в курсе суда, да и как могло быть иначе, когда добрая половина защитников – присяжных поверенных, их помощников и кандидатов на судебные должности, – была им лично известна.

Речь прокурора вызвала прямо негодование.

– Не знаю уж, какой образ русской матери витал перед глазами господина прокурора, – возмущенно сказала Екатерина Львовна, – когда он произносил свои слова. Я не знаю русских матерей, жаждущих крови и мщения. В моей памяти хранится совсем другой образ матери.

И она с искренним чувством прочла стихотворение Некрасова "Внимая ужасам войны".

 
При каждой новой жертве боя
Мне жаль не друга, не жены,
Мне жаль не самого героя…
Увы! утешится жена,
И друга лучший друг забудет;
Но где-то есть душа одна —
Она до гроба помнить будет!
 

Внезапно чей-то детский голос перехватил строфу:

 
Средь лицемерных ваших дел
И всякой пошлости и прозы,
Одни я в мире подсмотрел
Святые, искренние слез —
То слезы бедных матерей!
Им не забыть своих детей,
Погибших на кровавой ниве…
 

То была маленькая Лиза. И вышло это до того трогательно, уместно, что истерзанный Павлуша был готов отдать часть своей души этому маленькому существу.

– Вот во имя этих матерей, – вступил Константин Николаевич, – которые скорбят не только о своих погибших детях, но и о тех, которым пришлось пережить все лишения перехода, весь ужас встречи со смертью и весь ужас плена, утверждаю, что не вижу в подсудимых людей опозоренных и преступных, а вижу только людей пострадавших. Если на них есть вина, то вина лежит и на нас всех, запутанных обычаем, традицией и идущих проторенной тропой. Всё, всё, вплоть до братоубийственной смуты вызвано этой ужасной войной. Всё, что от неё идёт, всё, что к ней прикасается – муки, терзания и боль для России.

Как ни хорошо было у Лановичей, однако по самому свойству главы семьи разговор то и дело сворачивал в юридическую сторону, являя собой как бы продолжение процесса, но это и было именно то, чего жаждал Павлуша, так как ни ум его, ни душа не могли успокоиться.

– Мнение Вогака, что адмирал, спустивший флаг, уже не начальник и подчиняться ему не следует, – это юридическая ошибка. Сдача есть акт юридический, и окончательный момент её определяется не спуском флага, а заключением и подписанием договора о сдаче. Помимо того, в силу постановлений Гаагской конференции, если нельзя стрелять по неприятелю, спустившему флаг, то зато нельзя и злоупотреблять парламентерским или чужим национальным флагом. Подняв сигнал о сдаче, вы уже не имели права топить суда. Японцы этого бы не допустили и ваши суда немедленно расстреляли. Капитуляция должна заключаться по всем правилам воинской чести и в точности соблюдаться договорившимися сторонами, потому что момент сдачи – это договор. Если бы опьянённый успехом Того потребовал каких-нибудь унизительных условий сдачи, я уверен, что Небогатов не мог бы их принять и вступил бы в бой.

За ужином много говорили ещё всего разного, сыпали статьями Военно-Морского Устава о Наказаниях, Морского Устава, Уложения о Наказаниях, оспаривая буквально каждое слово прокурора, вспоминали знаменитый поступок императора Александра-Освободителя, который после сдачи Плевны вернул саблю Осман-паше со словами: "От такого героя, как вы, я не принимаю оружия!", и как русские войска при его проезде салютовали ему; поминали даже того флаг-офицера адмирала Нельсона, который был послан с донесением о победе, сдал свой корабль равному по силе французскому кораблю, но продолжил службу в прежней должности, ибо его прославленный начальник считал, что в потере судна можно утешиться, потеря же храброго офицера есть потеря национальная. Однако Павлуша был молчалив. Только один раз подал он усталый голос:

– Да какое уж там геройство. На "Николае" белого флага не могли найти, так простыню вывесили. Такое до смерти не забудешь.

Ночевать он остался у Лановичей. Из головы его всё не шла та странная женщина, которая привиделась ему в суде. Павлуша не мог объяснить причины, но это была первая ночь, когда он уснул спокойно, глубоко и без обычных мучений. И засыпая, мозг его повторял: "то не были бы судимы", и допускал мысль, что это незнакомка из кают-компании Крюковских казарм, чудесным образом умеющая читать мысли, подарила ему этот долгожданный, блаженный сон.

* * *

Обвинение, выдвинутое против Павлуши обвинительным актом, не было поддержано прокурором, как не было поддержано оно в отношении ещё многих других офицеров. Однако же, присяжного поверенного Квашнина-Самарина, представлявшего интересы Павлуши, это решение возмутило. Находя, что отказ прокурора от обвинения его доверителя не равносилен оправдательному приговору, Квашнин-Самарин пожелал говорить в его защиту.

– Господа судьи! Мне выпало говорить двадцать первым, защищая притом того, кого никто не обвиняет. Прокурор отказался от обвинения моего подзащитного, но сделал хуже. Он осудил его. Он бросил ряд позорных упрёков. Пора оставить вредное суеверие, что война родит героев. Война только даёт проявиться стратегическим и тактическим дарованиям. Источник же, питающий героев, берёт начало в настроении окружающий бойцов, в сознании необходимости и правоты своего дела, близости к народу, ради пользы которого проливается кровь. Герой всегда должен чувствовать над собой благословение и молитвы своей родной страны. В настоящей войне негде было зародиться этому чувству.

Сразу за ним выступил присяжный поверенный Адамов.

– Такого процесса, который проходит перед нашими глазами, – заявил он, – Россия не знала. С точки зрения жизни и гуманности адмирал Небогатов, спасший тысячи людей, совершил честный и правдивый поступок, а с точки зрения военной он предан суду. 80 человек офицеров, жертвовавших и готовых жертвовать собой, тоже сидят на скамье подсудимых. Их оправдывает церковь, но обвиняет прокурор. Было время, когда на людей смотрели как на пушечное мясо и не стеснялись приносить их в жертву простому капризу. Но времена изменились. Жертвы приносятся и теперь, но не ради отвлечённой фикции, а ради реальной пользы. Прокурор сказал здесь недавно, что закон один для всех. Это, бесспорно, так. Но я, господа судьи, напротив, призываю вас смотреть на дело, как люди, а не как закон. Закон безмолвен и требует применения жизненной практики к живым людям. Когда я мысленно обращаю внимание на эту войну, то вижу страшную язву в сердце России, благодаря которой пролилось так много крови и золота. Когда я подвожу итоги войны ещё недавней, то мне, как бывшему офицеру, кажется, что ни одна страна ещё не переживала таких ужасов, таких систематических несчастий, как наше отечество: постоянные поражения на море и на суше, разгромы, полное истощение страны, внутренняя война, благодаря которой заливается кровью наша родина, бесчестье, безденежье и при этом полный передел всего заново. Большинство из офицеров, присутствующих здесь – люди молодые. Они шли на войну со светлыми надеждами на будущее. И вот они возвратились разбитые, помятые судьбой, в такое время, когда даже геройство отошло на второй план, когда их соотечественники были заняты своими внутренними междоусобиями, когда в их отечестве проносилась буря и горизонт покрылся тяжёлыми свинцовыми тучами…

Оба защитника пожелали задать вопросы лейтенанту Казнакову, и Павлуше оставалось только удивляться, откуда им известны некоторые подробности похода, на которых они заострили внимание суда.

– Не доходя до Скагена в море кораблю пришлось стать на якорь, – начал Квашнин-Самарин, – но была зыбь и надо было заложить кат. Один из старших, лучших матросов, который долго плавал на "Сенявине", был при всяких обстоятельствах и ходил на якорь, теперь вдруг отказывается и говорит: "Я на якорь не пойду, утонешь".

– Да, это верно, – отвечал изумлённый Павлуша.

– Как вы вышли из этого положения? – подал голос один из судей подполковник Эйкар.

– Я был тогда баковым лейтенантом, взял кат, сам полез на якорь и заложил его.

– Пришлось вам касаться воды?

– Да, при этом я окунулся в воду.

– Не припомните ли, какова была ее температура?

Павлуша помедлил:

– Точно сказать не могу, но думаю, градусов восемь. По Цельзию, – уточнил он.

Удовлетворённый впечатлением, произведённым на суд этим кратким опросом, адвокат перешёл к своей речи:

– Господин прокурор говорил, что по этому делу привлечены многие лица, но позору тут нет: они явились в суд, чтобы снять тень, наброшенную на них обвинением. Это слабое утешение. И мне приходится настаивать на том, чтобы суд признал, что не имеется никаких оснований допустить малейшее подозрение в совершении моего доверителя преступления под влиянием малодушия или страха, тем более, что он был назначен на эскадру по собственному желанию. На суде не могло быть установлено, в чем бы мог быть заявлен активный протест против распоряжений начальства, которые признаются незаконными. Может быть, нужно было стрелять в адмирала, провозгласить себя командующим эскадрой? Для сдачи корабля обвинительная власть требует согласия всех офицеров, а затопить корабль предписывается всякому мичману без спроса кого бы то ни было, против приказа командира и желания офицеров. Мне кажется странной точка зрения прокурора и его требование, чтобы на эскадре Небогатова нашёлся герой, который смог бы зажечь сердца других, в голове которого родился бы гениальный план, и он нашёл бы выход из того положения, в котором находилась эскадра… Здесь часто звучало слово "позор". Но, господа судьи, позор этот шире событий 15 мая и начался он не 14 мая, а гораздо раньше, когда на безмолвии народном, дерзко попирая его права, воцарились те эгоистические принципы, которые как вихрь смели народное благосостояние и расхитили народную славу. В этом и заключается Цусима. Самое существование статьи 354 Морского Устава, допускающей сдачу, для многих кажется неприятным диссонансом. Но увы! Судьба часто собирает над голосами отдельных личностей и целых народов свои грозные тучи, чтобы они очнулись, переоценили свои ценности, и тогда все усилия выбиться из этих трагических, режущих нитей – бесполезны. Судьба остается неумолимой, пока урок не будет доведен до конца. А! Вы легкомысленно и неосторожно затеяли кровавую бойню ради далёких и чуждых вам интересов; вы гордо почивали в сознании своего показного величия и силы; вы совершенно неподготовленные с лёгким чувством пошли на жестокий экзамен, – вы пожнёте только то, что посеяли. Вы залили далёкие нивы русскою кровью, но это не дало вам ни одной победы; вы хотели по трупам идти только вперёд, но вы только пятились назад, и вот позорные ваши этапы: Ляоян, Мукден, Порт-Артур. Наконец последняя уже безумная ставка в конец проигравшегося игрока – Цусима, но и она бита. В довершение, как зловещий эпилог – японский флаг на Небогатовской эскадре. Я чувствую себя обязанным сказать несколько слов по поводу тех уцелевших от Цусимского погрома молодых людей, относительно которых, господа судьи, вам придётся постановить свой приговор. Нам говорят, что русские матери обижены тем, что эти люди не погибли славною смертью. А я скажу, – безумно говорить, что русские женщины, оплакивающие смерть погибших детей своих, недовольны тем, что некоторые из этих детей ещё остались живы. Нет, это счастье, что от Цусимского погрома мы сохранили хотя несколько молодых жизней!

Несколько офицеров, сидевших понуро, вскинули глаза на адвоката. Квашнин-Самарин с удовлетворением поймал эти взгляды, перевел дух и продолжал с ещё большим жаром.

– Бывали сдачи в истории, но никогда они не были так позорны. Причины им были ошибки людей или шалости стихий. Позор этой сдачи в её неминуемой неизбежности. Она была предопределена грехами человеческими. Но позор её падает вовсе не на этих людей – несчастье обманутого и обманываемого народа падает на голову тех, кто посылали людей на подвиг не во имя народного блага, а во имя собственной греховности. Положа руку на сердце можно сказать, что падение нашего флота предрешено было ещё в то время, когда его строили, когда к нему прикасались легкомысленные и, простите, может быть нечистоплотные руки. Мы знаем, что материалы, предназначенные для флота, превращались в царскосельскую дачу. Если бы мы стали сперва исследовать причины и условия, а затем уже определять последствия, дело получило бы иное освещение. Едва ли не в первый раз мы встречаемся с необходимостью достичь реабилитации путем судимости, глубоко затрагивающей честь и достоинство человека ни в чём не повинного. Вся деятельность лейтенанта Казнакова может быть выражена в нескольких словах. Во время решения вопроса о сдаче он находился в носовой станции электродвигателей, а, узнавши о сдаче, протестовал. К нему сбежал матрос и сообщил: "Ваше благородие, мы сдались". Казнаков крикнул: "Ты врёшь" и побежал убедиться в этом. Никаких других поступков он не совершал, и остается непонятным, почему Казнаков предан суду по обвинению в тяжком преступлении – нарушении долга и присяги. Забыли, что этим затронули его честь, что он перенёс страдания в плену, забыли, что судить человека – значит придавить его существо, смутить его душу. А ведь на этих молодых силах, может быть, покоится будущность нашего флота. На основании имевшегося материала господин прокурор мог возбудить вопрос о прекращении преследования в уголовном порядке многих офицеров, и остается пожалеть, что это не было сделано. Не следует ли обвинению обратить свои стрелы против тех государственных лиц, которые просмотрели развитие и рост японского народа и его морских сил? Цусима – позор, но смыть его возможно. Французы после Седана многому научились. Я предложил бы, господа судьи, смотреть на подсудимых офицеров, как на жертв перехода, означающего крушение старого порядка и произвола бюрократии. После Цусимы, господа судьи, на Руси впервые раздался голос свободной жизни…

– Позвольте, господин защитник, – прервал Квашнина председатель суда генерал-лейтенант Бабицын, – здесь политические прения не могут быть допущены.

Павлуша сидел как на иголках. Воспользовавшись этой небольшой заминкой, он попросил слова.

– Господин прокурор не предъявил мне обвинения, но усмотрел противоречие в моих показаниях. По прочтении обвинительного акта, когда был задан вопрос, признаю ли я себя виновным, я ответил, что до сих пор не могу дать себе отчёта. Теперь я вынужден повторить, что, прослушав все следствие в суде, не могу решить по совести, виновен я или нет. Я не знаю. Я предпочитал гибель сдаче и всегда это высказывал. Нужно было драться и гибнуть в неравном бою. Мы не умерли, не затопили судов, значит, мы виноваты. Говорят, мы встретили бы противодействие во всех и в команде. Если бы это и было так, то всё-таки офицеры не исполнили того, что было нужно: они были бы правы, если бы умерли под этим противодействием команде. То, что было 14-го и 15-го, нечто совершенно разное. Четырнадцатого мы не думали о смерти, каждый был занят своей работой, своим делом. Пятнадцатого мы приготовились к смерти ещё до начала боя. Тот, кто говорит, что легко умирать, тому ни разу не приходилось умирать, а это, господа судьи, вещь тяжёлая. Пятнадцатого числа не могло явиться такого аффекта, который был четырнадцатого, и у меня лично, – ведь я могу говорить только о себе, – у меня отсутствовало мужество. Когда мы узнали о своём несчастье, о сигнале о сдаче, то у нас явилось чувство долга и чести, но мужества не было. Слова протеста ничего не значат. Это ничто.

* * *

Ещё с зимы, когда примерно осознал, что происходит, Михаил зарекался участвовать в митингах. Когда протестующие дружно скандировали «Россия без Путина», они являли собой нечто общее, но как только возникал вопрос: с кем же Россия? возникала угроза рукопашной. Теперь он видел ещё лучше, что за теми энергичными людьми, которые каким-то непонятным для большинства образом возглавили движение, нет никакой правды, кроме правды крупного капитала и личных амбиций. Но из солидарности с другими участниками, которые или не подозревали об этом, или, догадываясь о том, в чём уже был уверен Михаил, просто не хотели отдавать площадку, всё-таки шёл. Только командировка избавила его от участия в «Марше миллионов» 6 мая, но то, что произошло там, заставило его отправиться на следующий «Марш», назначенный на 12-е июня.

Перед группой людей, державших "имперки", красовался некий опереточный персонаж в чёрной униформе, стилизованной под форму СС, а тулья его фуражки своим заломом напоминала взлётную полосу авианосца. И, хотя весь наряд был испещрён многочисленными и загадочными нашивками и шевронами, если бы не администрация президента, никто бы не смог отгадать, какую именно организацию представляет его обладатель, зато между словом "русский" и нацизмом образовывалась кратчайшая и наглядная связь. Михаил полюбовался на работу кремлёвских нео-Гапонов, и подумал, что новый Зубатов тоже должен быть доволен.

Почти сразу он столкнулся с Гришей Сабуровым. Тот был в велосипедном шлеме.

– Ну что, – рассмеялся Михаил, – детский сад надел панамки?

– Да ну их, – весело пояснил Гриша, – настучат еще своим дубьём, а она у меня одна.

Они пристроились к образовательной колонне и, вертя головами, медленно шли в конце её. На Рождественском бульваре на балконе одного из домов сидела девушка и курила, держа в руке кофейную чашку. Задумчиво, без определённо выраженных эмоций взирала она на текущую внизу людскую реку. Молодые люди кричали ей что-то, делали игривые знаки, но под тысячами любопытных взглядов она сохраняла поразительную невозмутимость…

С Гришей они не виделись уже около года. Как и предвидел Гриша, материал об узловой больнице так и не вышел. По его словам, несколько раз он по требованию своего начальства переписывал его, трижды его уже ставили в номер, но в самый последний момент снимали. В один прекрасный день Михаил встретил своего приятеля с обходным листом. "Страшно сейчас работу терять, – сказал Михаил. – Время такое". – "Страшно, – охотно и даже весело согласился Гриша. – А когда оно другое?" – "Хорошо ещё, что семьи нет, – сказал Гриша. – Ничего хорошего, конечно, но в данном случае удобно. Стыдно мне, молодому, здоровому, перед этими стариками. Жалко их. Стыдно, что ничего не могу поделать для них. Вот время-то подлое. Как там девяностые называют? Лихие? А у нас сейчас подлые, подлые годы». И хотя Гриша не выглядел ни молодым, ни сильным, а имел вид неимоверно уставшего человека, он, конечно, был моложе тех людей, которых имел в виду. "Да гори оно всё олимпийский огнем", – залихватски заключил Гриша тот разговор. На "марше" встретились много лиц, уже набивших оскомину. Некоторые из них поочерёдно взбирались на трибуну и гневно клеймили власть, но внимать этим камланиям, за которыми не проглядывали никакие дела, стало невмоготу уже не только охранителям, но и аудитории.

– Н-да, – меланхолично произнес Гриша, – узок их круг, страшно далеки они от народа…

Ещё говорили что-то последние ораторы, когда внезапно хлынул страшный ливень. Потоки воды, свиваясь в жгуты, неслись вниз по бульвару и словно смывали демонстрантов к Трубной площади.

Спасаясь от дождя, Михаил с Гришей заскочили в "Il Patio". Здесь жизнь шла, как будто в параллельной реальности, и посетителей абсолютно не интересовало, что происходит за этими стенами в нескольких сотнях метров.

– Наше поколение пошло в навоз, – сказал Гриша, оглядев будничную обстановку заведения и молодые, довольные лица, лучше всяких опросов говорившие в пользу того, что их обладатели не видят причин для социального беспокойства. – Они хотят от нас того, чего сами никогда не сделают. Ведь бойни сегодня не случилось только потому, что так приказали. Ничего не случилось, потому что власть этого не захотела. Всё, сатурналии закончились, – кисло улыбнулся Гриша. – Рабы возвращаются на галеры.

По мере того, как Гриша набирался, красноречие его возрастало:

– Заказ на государственную идеологию формируется кремлёвским пулом экспертов в виде патриотизма по-путински: «давайте забудем всё прежнее и ради любви к Родине и общего блага будем теперь все вместе дружно защищать то, что мы у вас украли». На этой благодатной ниве нового соцзаказа трудится немало одарённых личностей. Вот они Столыпина прямо уже обоготворили, даже Фонд создали. Только Столыпин, помимо двадцати лет покоя, одновременно проводил ещё много полезных реформ, а им до этого дела нет, им двадцать лет покоя, чтоб награбленное никто не отобрал.

Гриша говорил громко, и две девушки, занимавшие столик по соседству, то и дело бросали на приятелей взгляды, в которых читалось недоумение, приправленное беспокойством.

– Путин, при всей своей ничтожности, ужасен тем, что развращает народ. Он делает из нас скотов, и делает это целенаправленно. Он не должен был править нашим народом, но вот правит. Он низвел российскую государственность на уровень бандитских разборок, именно при нём принцип служения чиновников государству был окончательно заменён принципом личной преданности начальству, именно он начал употреблять в публичном пространстве приблатнённый жаргон и сортирный юмор. И на высшем уровне тоже. Удивляюсь, как они это терпят? Когда Николай во дворце набросился на декабриста Норова и велел вязать его верёвками, командир гвардейского корпуса Воинов, видя, что сцена дошла уже до неприличия, не испугался образумить его. "Помилуйте, да ведь здесь не съезжая", – воскликнул он и утащил Норова из кабинета. Когда Павел отставил адмирала Чичагова и приказал адъютантам тут же снять с него мундир и сорвать орден, закричав: "В крепость его!", тот, выходя из кабинета, не постеснялся крикнуть: "Прошу книжку мою с деньгами поберечь! Она осталась в боковом кармане". И ведь ничего же и не было, кроме того, что следовало по закону. Потому что не дерзость здесь видели, а защиту достоинства. Дорожили своей честью. А сейчас-то что? Пахан шутит, а шестёрки угодливо смеются.

Гришу несло. Плечи его подрагивали то ли от сырости, то ли от негодования.

– Ну хорошо, у нас нет аристократии. Пусть так, – возразил он сам себе. – Можно ли что-то поделать при этом условии? Может быть, да. Но и здесь затруднение. Всё-таки для полноценной политической борьбы нужен капитал. А у нас капитал один, источник его происхождения все прекрасно помнят. Так что же это получается: оно протестует против самого себя, оно борется с самим собой?

Гришин голос тонул в музыке, томными волнами плывущей в зал, его голос то и дело покрывали всполохи смеха, и речи его казались совершенно неуместными в этой обстановке покоя и довольства.

– Интеллигенция вон говорит: народ у нас не такой, народ никуда не годится. А что народ? Не умеет он просто взять своё. Ему крохи бросают, а он уже и рад. Ему и довольно. И всё это искренне. Он как дитя. Его надо вести к разуму, к добру всяческому, а его оскотинивают, чтобы легче управлять им было. Праведником может быть человек, но весь народ праведен быть не может. Сам по себе народ не хорош и не дурен. Поводыри его дурны. Убери солнце, и трава расти не будет. Смотреть противно. Россия как государство – от правительства до производства – сейчас одно большое позорище. Вынести эту мысль – очень сложно. У нас в России все преобразования всегда идут сверху. Так было всегда. Ещё раз говорю, сам по себе народ не плох и не хорош. Интеллигенции уже нет, да и не в ней дело, строго говоря. Сейчас антагонизм проходит ведь даже не по линии богатые-бедные, а по линии образованные-необразованные, культурные-некультурные. Ну, вот тебе пример – Александр Второй не был, конечно, интеллигентом, да и Тургенева так нельзя назвать. Но они были культурными людьми. Один написал "Записки охотника", а другой, прочитав их, сказал: "Такой народ не должен оставаться в рабстве". Есть у нас сейчас у власти культурные люди? Тогда у культурных людей, помимо нравственного неприятия рабства, возникло твёрдое понимание, что лучше управлять цивилизованным государством, а сейчас наши правители желают управлять Золотой Ордой. Им так выгодней.