Текст книги "Тридевять земель"

Из гимназии Сергей Леонидович вынес представление о науке, как о чём-то ничтожном и второстепенном в сравнении с благонадежностью. С той точки зрения, которой держалось большинство гимназических преподавателей, наука представляла собой мало определённого и известного в бесконечном море неопредёленного и неизвестного. Пускай ученик не знает тонкостей новейшей науки, например, не имеет никакого понятия об удельной системе, – на это можно закрыть глаза, важно лишь то, чтобы он, как прямо писали газеты того времени, "понимал историю России, как понимал её Карамзин, и имел в душе те же чувства. Не надо быть фанатиком науки, как вещи относительной, сухой, холодной и бездушной. Надо уважать её, но ставя в школе и в воспитании выше всего любовь и заботу о душе". И Сергей Леонидович достиг уже того возраста и степени развития, что отдавал себе ясный отчёт: против последнего положения нельзя было бы возразить ни слова, если бы за ним не скрывалось нечто мало похожее на истинную любовь, на разумную заботу об этой самой душе. В сущности, речь здесь шла не о чём другом, как о культивировании любви к отечеству посредством благонамеренных учебников, об искусственном насаждении "карамзинских" чувств с помощью классных отметок и дисциплинарных взысканий.

Впрочем, эти подозрительные недоразумения казались воистину ничтожными в сопоставлении с той жизнью, что расстилалась перед ним. В его понимании то были незначительные погрешности бытия, которые, как подсказывал ему разум и избыток молодых нерастраченных сил, не сложно будет поправить. Ведь, в конце концов, не для того ли и является человек в мир? Многое предстояло узнать ему, и от этого предвкушения сладко сжималось сердце.

* * *

Павлуша представлял своему брату полную противоположность и всегда держался далеко от тех, как он выражался, благоглупостей, которым был подвержен младший Сергей. На радость отцу море влекло его. До десятилетнего возраста Павлуша обучался дома, потом в Москве в гимназии Поливанова, однако недостаточная успешность его в классических языках заставила отца забрать Павлушу от Поливанова и отвезти в Петербург в пансион Ивановского с целью подготовить в Морской кадетский корпус. Вступительный экзамен Павлуша выдержал блестяще и в 1892 году был зачислен. Окончил корпус в 1898 году с занесением на мраморную доску и присуждением Нахимовской премии в 250 рублей. Письма его родным сделались более светскими и содержали такие подробности, от которых дотоле по своему скромному положению он был далёк. Подробности службы перемежались в них со столичными сплетнями. Как бы то ни было, иной раз они лучше всяких газет скрашивали однообразную деревенскую жизнь и неизменно прочитывались ближайшими соседями – Фитенгофом и Ремизовым.

Общество в то время целиком было захвачено разыгравшейся англо-бурской войной. В Английском банке хранился частный фонд Императорской фамилии, образовавшийся от переведённых туда ещё императором Александром II свободных остатков кабинета и уделов. Сумма эта достигала 50-ти миллионов фунтов стерлингов, то есть пятисот миллионов рублей. В начале войны Англии с Южно-Африканскими колониями императрица Александра Фёдоровна, горячо сочувствуя англичанам, уговорила супруга дать эти деньги взаймы королеве Виктории, и тот на это согласился, не подумав, что такой поступок, как бы поощряющий разбойничье нападение сильного на слабейшего из-за желания отнять у него собственность, явно противоречил принципам, послужившим к созванию Гаагской конференции и поставленным там решениям.

Хотя этот грустный факт старались держать в секрете, но, разумеется, долго это оказалось невозможным, так как в Англии его не скрывали, и о нём узнала вся Европа. Ещё менее такая поддержка, оказанная Англии, отвечала чувствам всех классов народа, горячо сочувствовавшим бурам и видевшим в Англии своего злейшего врага.

"Этим-то и объясняют наши недоброжелатели молчание России, – писал Павлуша, – выступившей незадолго до начала этой несправедливой войны в роли апостола мира, при столь наглом нарушении Англией принципов Гаагской конференции. Говорят, что Государь опасается потерять капитал императорской фамилии в случае возникновения несогласий с Англией, иными словами, что королева Виктория этим займом посадила его в карман.

По мере распространения известия об этом займе, чувства неудовольствия молодой императрицей разрастаются и делаются прямо враждебными. К этому присоединился ещё комический, но не менее того грустный факт. В цирке "Чинизелли" давали пантомиму "Война англичан с бурами". При общем сочувствии публики последним она встречала выход артистов, представлявших храбрых буров, криками сочувствия и восклицаниями симпатии, по адресу же англичан посылала свистки и ругательства. Узнав об этом, императрица Александра Федоровна имела бестактность поехать с дочерьми на одно из этих представлений и глубоко оскорбленная поведением публики (как англичанка) возвратилась домой и потребовала от Государя запрещения этой пантомимы. И запрещение это последовало, что вызвало много толков и выражений неудовольствия, настолько сильного, что после некоторого времени нашли нужным разрешить вновь эту пантомиму, в которой сделаны были некоторые изменения, что, однако, не помешало публике ещё резче выражать своё сочувствие бурам и негодование англичанам.

Поездку Государя и Императрицы в Москву на Страстной неделе общественное мнение объясняет желанием Государя по возможности загладить впечатление, вызванное слухами о приверженности Императрицы английским интересам. Надеялись, что демонстративное посещение церквей и монастырей и исполнение в них обрядов православной церкви в центре России и в древней первопрестольной её столице убедит народ и общество, что Императрица не англичанка, а русская. Но едва ли цель эта будет достигнута.

Кстати, Коля Гобято, сын этого нашего нового соседа по уезду из Морозовских Борков, забыл его по имени, служит здесь срочную после университета. Окончил он, кажется, по физико-математическому факультету Московского университета, и вот теперь у нас на Балтике. Встреча с ним обрадовала меня, однако взгляды его разочаровали. Впрочем, не моё это дело. Всё же не годится офицерам думать о политике, получая деньги от правительства".

* * *

Отец Павлуши и Сергея Леонид Воинович Казнаков был человеком мягким и немного легкомысленным. Когда началась война с Турцией, он бросил университет как будто с облегчением и поступил в юнкеры флота. На Чёрном море он сдружился с Макаровым, звезда которого восходила тогда, делил с ним службу на «Константине», за отличия был произведен в мичманы, но посчитал себя обойдённым в какой-то мелочи и после войны оставил службу, в университет не вернулся, а, водворившись в Соловьёвке, женился на Александре Николаевне Вердеревской, самой завидной невесте целой губернии, одно время служил по дворянским выборам, числил себя либералом, выписывал «Вестник Европы», несколько лет занимал необременительную должность непременного члена уездного по крестьянским делам присутствия, а когда в 1889 году за введением земских начальников учреждения эти упразднили, пробовал хозяйствовать, но всё больше с прохладцей, всё больше таскался с ружьецом по пустошам да по болотам, а потом как-то в одночасье потерял интерес и к болотам, и, казалось, к самой жизни, стал прикладываться к бутылочке и умер легко и неожиданно, как и жил.

Ко времени этого прискорбного события дела семейные впервые за всё время существования усадьбы стали клониться к упадку. К тому времени былой уклад сонной, сытой и безбедной помещичьей жизни давно уже не просто пошатнулся, а прямо отошёл в область преданий. Время, когда помещики жили вольготно, гащивали друг у друга неделями, съезжались на праздники и балы, безвозвратно миновало и пребывало в одних лишь воспоминаниях. Великая реформа растормошила прежнее бытьё; получив выкупные деньги, многие владельцы предпочитали проматывать их в столицах или, на худой конец, в губернском городе, земли лежали в закладе, в усадьбах воцарялись купцы и разбогатевшие крестьяне, которые без трепета сводили сады и даже липовые аллеи, устраивая свою промышленность.

По мере того как помещики оскудевали, они жили всё замкнутее, а то и просто исчезали. Но Леонид Воинович не смущался обстоятельствами и позиций не сдавал. Сергей Леонидович помнил ещё, как за обедом ежедневно подавалось шампанское, и помнил даже лакея, разливавшего его, – как он, изящно запеленав бутылку салфеткой, разливал вино в узкие высокие бокалы… Те из крестьян, кто застали ещё крепостное право, говорили о Леониде Воиновиче с уважением: "Одно слово, как ни оберни, – барин на отделку".

За Александрой Николаевной Леонид Воинович взял деревню Слезнёвку в Сапожковском же уезде, но туда только наезжали, даже господского дома там не было, и Слезнёвка была проедена, пропита, растащена бурмистрами, – одним словом, прожита. Леонид Воинович зимами живал в Петербурге, это называлось у него "следить за веком", обедал то у Бюссо, то у Бореля, фрукты брал у Эрбера, с годами делался капризен и, если слышал, как гремит приборами лакей, накрывающий к обеду, то морщился, как от зубной боли, и цедил: "Помилуй, братец, ведь это не в трактире". Родовое имение Казнаковых – сельцо Корыстино о тридцати душах – когда-то находилось в Тверской губернии, но после выхода "Положения" отец Леонида Воиновича – Воин Фёдорович – не удержал его в руках. Впрочем, кое-что всё-таки оставалось неизменным, и Соловьёвка была в этом числе. Соловьёвские крестьяне получили в надел столько земли, сколько и было у них до "Положения", отрезков здесь не было, что несколько облегчало взаимные отношения бывших господ и бывших рабов.

Павлуша был в Морском кадетском корпусе в Петербурге, Сергей только поступил в гимназию, – Александра Николаевна осталась с хозяйством буквально один на один, и, надо сказать, растерялась. Десятин за усадьбой считалось чуть более трёхсот, а это по губернским меркам было не Бог весть что. Хотя год от года барская запашка неуклонно сокращалась, имение не только не было заложено, но и долгов за ним не водилось, что по тем временам было едва ли не чудом. Главные выгоды Соловьёвки состояли в составе её угодьев. На двести десятин полевой земли, приходившихся на аршинный чернозём, было в нем сто десятин заливного луга, лучшего в округе. Цены на луга год от года росли и к тому времени, когда Александра Николаевна поневоле встала на капитанский мостик, доходили уже до шестидесяти рублей за десятину. Соловьёвские сена считались лучшими на Паре. "Не прокосишь", – говаривали о них крестьяне. Этими-то лугами и держалась усадьба. При таком счастливом положении дел от хозяев и не требовались никакие особенные таланты, нужно было только не мешать раз навсегда заведённому порядку. Управляющих здесь не держали вот уж лет двадцать, хозяйством покойный Леонид Воинович занимался лично, да и несложно было тут опытному человеку управляться и без помощников. У окрестных крестьян в наделах было очень мало хороших заливных лугов, и даже на прикупленных после "Положения" некоторыми деревнями землях не было хороших покосов.

– Нешто она могёт, нешто она хозяин какой, – качали головой соловьёвские мужики, – покрутится-покрутится, да и возьмёт приказчика. А приказчики да управляющие, известно, – дай срок, все разволокут.

Но Бог хранил Соловьёвку и послал Александре Николаевне в помощь и во спасение "мужика кредитного", одной своей семьёй обрабатывавшего что-то около пятидесяти десятин. В своё время покойный Леонид Воинович ссудил церковного старосту Терентия Даниловича Скакунова, откуда и пошло в гору его благосостояние. Сыновья его, молодец к молодцу, носили красные рубахи и синие поддёвки, и даже и не помышляли о выделе от отца. Жёны их – крепкие, высокие, здоровые и приятные на лицо молодухи, были им под стать и жили на удивление мирно и дружно. Терентий Данилович покрывал свое семейство железной перстью.

– Ты вот что, матушка, – сказал он как-то Александре Николаевне, – ты ржицы бы не сеяла, убирать некем, тож на тож пойдёт, а обчеству под выгон. Лугами, матушка, живи. Луга вас испокон кормили. Вот ими и живи. А то дели на доли да продавай – лучше всякой банки. Тебя Бог не обидел. И тебе, и деткам хватит.

* * *

Помимо Александры Николаевны, население усадьбы составляли Гапа, кучер Игнат да скотник Дорофеич со своей женой Лукерьей, следившей за птицей. У Дорофеича и Лукерьи имелся домишко в деревне, но большую часть времени они проводили в усадьбе.

С известными оговорками к населению усадьбы относились и священник Андрей Восторгов с женой Василисой Ниловной, жившие в собственном доме при церкви. Обе их дочери учились в Епархиальном училище в Рязани и в Соловьёвку жаловали только на вакации. К дому их была пристроена каменная церковная сторожка, неподалеку стоял крытый железом сарай для складки дров. Место это носило название церковной слободки. Церковная земля – около четырёх десятин пашни и полторы десятины сенокоса лежали рядом, в расстоянии версты от церкви и сдавалась Восторговым в найм, с чего он имел ежегодный доход в триста двадцать рублей, а кружечных сборов собирал около шеститсот. Помимо служб и треб отец Восторгов преподавал уже довольно давно Закон Божий в Ягодновском земском училище и в 1905 году за заслуги по народному образованию был даже удостоен набедренника. Был он простоват да зато не жаден. По волости ходил про него анекдот: нанялся к нему в работники один неместный парень, работал усердно, но как только начинало вечерять, выходил под окно и лаял по-собачьи. Отец Восторгов был им доволен и, бывало, подпаивал его водочкой. Но работник был не дурак, подговорил как-то двух пастухов, чтобы украсть у Восторгова пару лошадей, и велел приходить им ночью, сам же ворота не запер. Восторгов сел за ужин, а парень вышел под окно и начал лаять. Тут-то и пришли пастухи и свели лошадей. Работник стал лаять беспокойно, то бегал на четвереньках, то вскакивал и начинал визжать. Восторгов несколько раз отворял окно и спрашивал, кому он так лает, но работник ничего не отвечал. Наутро он явился в дом и сообщил, что лошади украдены. "Ты что же, подлец, не караулишь?" – вскричал Восторгов. "Да я, батюшка, видел, как повели их воры, ведь я лаял-лаял, охрип даже". "Да ты бы, дурак, словами-то сказал". "Да разве, батюшка, собаки говорят? А я ведь ночью собакой бываю". Впрочем, анекдот этот с незапамятных времён прилагался едва не к каждому второму приходскому настоятелю нескольких соседних волостей, и отец Восторгов благоразумно не брал за себя этого дела, отговариваясь прибаутками.

Отец дьякон Зефиров тож считался простецким, любил мужицкие компании, вот только запивал по четыре раза в году, но паства не серчала. Как сказал впоследствии один старик Сергею Леонидовичу: "Для нас хороши, лучше не надо, а там, – и он ткнул пальцем в небо, – не нам судить! Что он, что и батька у нас: с малым малый, с большим – большой и деньгами не теснит".

Гапа, или Агафья Капитоновна Творогова, из ряжских мещанских девиц, утвердилась в доме то ли в значении ключницы, то ли кухарки, а просто сказать – экономки, ещё в те поры, когда родители Павлуши и Сергея Леонидовича только вошли во владение. Характера она была непреклонного, на всякую всячину имела своё неколебимое мнение, и, пользуясь беспечностью Леонида Воиновича, вела дом рукою настолько умелой и бережливой, что даже Александра Николаевна избегала лишний раз вступать с ней в разногласия. Кроме мнений и всего прочего она поражала воображение своими объемистыми размерами. Свободная блуза из кисеи с глубокой выемкой на груди, белый пикейный фартук и скрипучие шевровые полусапожки составляли её наряд летом, зимой она меняла его на люстриновую кофточку и прибавляла пёстрый и нестерпимо яркий павловопосадский платок.

Через двор от господского дома стоял еще один, именовавшийся "людской". За ним размещались амбары, хлевы, конюшня и погреб-ледник. До реформы помещение это служило для дворни, а позже для сезонных рабочих. Там-то и жила Гапа, устроившись на свой вкус, с фикусами и самоваром, а Игнат предпочитал маленькую комнату при конюшне. Когда-то к людской была сделана пристройка, служившая квартирой приказчику, как в скромной Соловьёвке именовали управляющих, однако в последний раз квартира эта была занята ещё при дедушке и вот уже лет тридцать как пустовала.

Игнат был из местных бобылей, пожилой уже мужик, медлительный, как говорили, рахманный, но аккуратный до мелочи. Несколько лет он прослужил поддужным и конюхом на знаменитом конном заводе в Новотомникове. Общество лошадей он предпочитал людскому, был рассудителен и исполнен здравого смысла, но иногда вытворял такие вещи, от которых Александре Николаевне делалось дурно. Летними ночами на белое полотно он ловил летучих мышей, сушил их, толок в порошок и порошок этот добавлял в корм лошадям, свято веря, что "лошадям это хорошо". Сам же в страстной четверток, какая бы при этом ни была погода, всегда окунался ещё до свету в прорубь. На груди носил бумажку с воскресной (Да воскреснет Бог), и говорил: "Если носить, Господь завсегда спасёт".

Не отставала в этом отношении от него и Агафья Капитоновна. Она не шутя боялась призора очес, и вообще была суеверна и падка до слухов, носителем которых был старчик Хфедюшка – осколок старой, дремучей Руси. Хфедюшка ходил по волости в раздавленных лапоточках, с оловянной кружкой, притороченной на груди толстой волосяной веревкой, кликушествовал, но порой возвышался до умопомрачительных пророчеств, "говоря по памяти, как по грамоте", и именно это создало ему почтение окрестнх обитателей. Бытовала быличка, неизвестно кем сложенная, будто раз у прощи явилась ему Богородица и попросила напиться. Хфедюшка зачерпнул воды той самой кружкой, которую носил у сердца, Матерь Божья милостиво приняла из рук его сосуд сей сомнительной чистоты, а в отдачу одарила яблочком и сказала: "Когда в амбарах вместо хлеба будут золото и серебро, а бумажные деньги все исчезнут, вот тогда и надо ждать конца света. Явится искуситель, а тем, кто ему поклонится, даст он домы хорошие, платья и всякую одежу барскую, всякие сласти и пищу ускусную. Тех же, кто верует истинному Христу, он будет мучить. А пока ещё не всем проповедовано евангелие и многие пророчества не сбылись".

Попадья Василиса Ниловна старчика не жаловала, как не жаловала вообще всех "странных", зато у Гапы Хфедюшке радушный приём был обеспечен всегда. Возражать Василисе Ниловне она, конечно, не решалась, но часто в своё оправдание воздвигала пред очами Александры Николаевны огромное, грязное, захватанное Писание в истёртой телячьей коже, открывала место из послания апостола Павла к евреям, заложенное обрывком "Губернских новостей", и торжественно и медленно читала: "Страннолюбия не забывайте, ибо через него некоторые, не зная, оказали гостеприимство ангелам".

Временами Хфедюшка исчезал куда-то на дальние богомолья, потом так же неожиданно являлся, преисполненный повествованиями о чудесном, и ему отводилось почётное место на конике, стена над которым была увешана засиженными мухами платками с изображением петухов, голубков и разных неведомых зверей и цветов и среди них красовался даже один исторический – с ликами "предводителей сербского восстания в Боснии и Герцеговине, бьющихся за веру Христа и освобождение отечества от варваров" генерала Михаила Черняева, Лазаря Сочицы, князя Милана Сербского, черногорского князя Николая, Гаджи-Гирея и ещё семи всем известных героев.

* * *

Владелец Медиа-Корп Ларионов, где несколько последних лет работал Михаил, по совместительству исполнял обязанности главного редактора знаменитой газеты железнодорожников «Гудок», или можно было сказать наоборот, что должность главного редактора позволила ему открыть своё собственное дело, но ставить здесь приоритеты мы предоставляем людям компетентным.

В начале лета ветераны железнодорожного узла Моршанск обратились в газету с просьбой разобраться с ситуацией, сложившейся вокруг их узловой больницы, которая по чьему-то произволу превратилась в труднодоступную поликлинику.

Ларионов примерно представлял себе, в чём там дело, и на помощь не спешил, но ветераны проявили настойчивость, писали руководству РЖД, и оттуда пришло распоряжение отправить журналистов.

Обычно в крупных городах имелись местные фотографы, они-то и выполняли по договоренности с редакцией необходимые съёмки. Однако Моршанск был городом совсем не крупным, и потому такого фотографа там не нашлось, поэтому сопровождать корреспондента Ларионов попросил Михаила.

Гришу Сабурова, который занимал должность специального корреспондента газеты "Гудок", Михаил не знал лично, но слышал о нем ещё тогда, когда сотрудничал с холдингом "Совершенно секретно". Гриша слыл чудаком, однако его историческая публицистика стяжала ему некоторую известность. Когда липецкий металлург Лисин создал газету "Газета", Гришу пригласили туда, и материалы его, снабжённые уникальными, ранее нигде не публиковавшимися фотографиями, занимали по целому развороту. С подачи металлурга новое издание взяло и удержало либерально-патриотическую линию и настолько удалось, что очень скоро потеснило "Коммерсантъ" с "Известиями", и кое-кого это обеспокоило. Перед президентскими выборами 2004 года "Газету" от греха подальше переформатировали в карманное издание, украсив уродливым двуглавым орлом, отчего она стала похожа на черносотенный листок. Дальнейшая Гришина карьера в целом повторяла судьбу всей свободной прессы – государство заворочалось, глухо заворчало, давая понять, что у него зарождается собственная философия истории.

В конце концов он докатился до "Гудка". Конечно, время настало такое, что и "Гудок" потребовал лояльности, но в круг Гришиных обязанностей входило создание очерков о носителях разных железнодорожных профессий, а это не принуждало заключать сделку с совестью. Время от времени Гриша тыкал пальцем в карту железных дорог, висевшую в коридоре второго этажа, брал требование и отправлялся за тридевять земель вникать в тонкости работы путейских рабочих, или тружеников шаровой части, или осмотрщиков подвижного состава.

* * *

Моршанск – городок небольшой, поэтому слух о приезде корреспондента газеты «Гудок» быстро облетел заинтересованных лиц. Следующим утром Михаил с Гришей сидели с ветеранами в здании локомотивного депо. Во дворе на постаменте стояло самоходное орудие выпуска 1943 года: именно в этих местах во время Отечественной войны формировалась знаменитая на всю страну «Тамбовская колонна», танки которой, построенные на деньги крестьян и вошедшие в разные соединения, дошли до Берлина и Вены, и вот сейчас перед посланцами столицы сидели дети тех, кто водил эти танки в бой.

Председатель совета ветеранов локомотивного депо Валентина Григорьева производила впечатление боевой медсестры, которая, в случае нужды, и сама бы не затруднилась направить на врага железную машину. Наконец она вручила Грише пухлую папку переписки ветеранов с чиновниками всех уровней и пригласила прогуляться до бывшей больницы.

Железнодорожная больница, затенённая липами и березами, произвела благоприятное впечатление отличным ремонтом, новым оборудованием и приятной прохладой после сорока на улице. Всё это благолепие сделало бы честь областному стационару любого уровня. Вот только пустые палаты в половине двенадцатого утра производили странное, если не сказать гнетущее впечатление.

Осмотрев больницу, Гриша с Михаилом перебрались в кабинет главного врача бывшей больницы, а ныне поликлиники Александра Ивановича Осипова. Сюда же проследовали и некоторые из ветеранов. В иное время Александр Иванович, пожалуй, и не допустил такой фамильярности, но присутствие дорогих гостей из профильной газеты поневоле делало из него друга народа. Это был человек лет под сорок, лысоватый, с беспокойными глазами, немного суетливый, одетый со всей возможностью, которую только способен дать провинциальный шик, и Гриша, по одному только взгляду на него, прочитал в душе его, как по книге.

В кабинете началась знакомая уже песня: Александр Иванович, перескакивая с пятого на десятое и приплетая к делу множество ненужных и сбивающих с толку подробностей, сетовал, что подведомственное ему учреждение исключили из объемов обязательно медицинского страхования территориальной программы «ОМС», однако просьба Гриши предъявить официальный об этом документ поставила его в тупик. Главврач охотно демонстрировал другие приказы, подписанные уже после пресловутого решения и изданные, по словам Александра Ивановича, во имя спасения лечебного учреждения от полного закрытия. Очень скоро Михаил запутался во всех этих приказах, отношениях, циркулярах, официальных письмах и ответах на них из компетентных инстанций и, почти не вникая в суть разговора, спокойно занимался своим делом, но настырные старики отлично всё понимали.

– Не они её строили, не им её и закрывать, – время от времени раздались их возмущённые возгласы.

На Гришу этот ворох возмущения не произвёл, казалось, никакого действия. Лицо его подобралось, взгляд сосредоточился.

– Мы писали письмо в Дорпрофсож, – вмешалась какая-то женщина, сидевшая с краю, – но письменного ответа не получили. А вот устный был такой, что, мол, это только начало. Привели в пример недавно закрытый круглосуточный стационар в Кузнецке и прямо спросили: "А вы чем лучше?

– А вы, простите..? – уточнил Гриша.

– Председатель первичной профсоюзной организации ремонтно-локомотивного депо Моршанск Ольга Тарасенко, – представилась женщина.

Гриша благосклонно кивнул.

– А вот мне сказала начальник лечебного отдела Региональной дирекции медицинского обеспечения на Куйбышевской железной дороге, – он быстро опустил глаза в свою папку, – Ольга Тулупова: "Когда принималось решение об упразднении круглосуточных коек на Узловой, мы изучали истории болезней и пришли к выводу, что с медицинской точки зрения пациенты не нуждались в круглосуточном пребывании. Даже, можно сказать, говорит она, существовал на дороге переизбыток коек круглосуточного пребывания. В любом случае, поликлиника сейчас экономически рентабельна. Да и сказать откровенно, больница не была оснащена надлежащим оборудованием". Ольга Тулупова, – добавил Гриша, – предлагает железнодорожникам узла лечиться на круглосуточных койках в муниципальных больницах населённых пунктов Ракши, Вяжлей и Коршуновки, также находящихся на линии.

Слова эти были встречены дружным смехом.

– Да там удобства-то даже во дворе находятся, – пояснила Валентина Григорьева.

Александр Иванович сидел за своим столом мрачный, встревоженный и недовольный. Стоило ему открыть рот, как гомон негодования тут же заставлял его умолкать.

– В перспективе возможно восстановление круглосуточного стационара, – удалось вставить ему, – однако при условии развития Моршанского узла и увеличения прикрепленного населения.

– Ну что вы такое говорите? – возмутился пожилой мужчина. – О каком увеличении узла можно говорить, когда в депо сейчас осталось 500 человек, а ещё недавно было полторы тысячи?

– Народу им мало, – подал голос ещё кто-то. – Да одних ветеранов, да ещё и ныне действующих железнодорожников вместе с членами их семей на Моршанском узле – несколько тысяч человек, а узел охватывает не только сам Моршанск, но и линии: одна в сторону Ряжска длиной 125 километров и в сторону Пензы ещё сто двадцать шесть.

Беспомощное лукавство главного врача было очевидно всем, и железнодорожники легко находили возражения против его увёрток. Видя, что ситуация выходит из-под контроля, он решился на отчаянный шаг – извлёк из сейфа какую-то папку и протянул её Грише.

– Ну, вот, – предложил он с плохо скрытым злорадством, – полистайте. У меня секретов нет. Здесь всё, что касается этой истории.

Пока Гриша изучал документы, стороны продолжали обмениваться мелкими уколами. Внезапно всю эту суматошную перепалку покрыл гневный Гришин голос:

– А с этого нельзя было начать? – Гриша вынул из папки какой-то лист и протянул его главврачу. Взгляды ветеранов проводили движение бумажного листа по воздуху с благоговейной тревогой.

– Ну, вот же вы сами всё и видите, – развёл руками тот, бросив взгляд на документ. Судя по его удовлетворённому лицу, это была именно та бумажка, которую, по мысли Александра Ивановича, и должен был найти Гриша.

После этого Гриша как-то сник, щёлкнул ручкой и свернул свои записи.

– Ну ладно, – сказал он, – спасибо вам, Александр Иванович, нам теперь надо в депо.

Ветераны, так ничего и не поняв, гурьбой повалили за Гришей и на улице взяли его в плотное кольцо. Валентина Григорьева, с трудом сдерживая ликование, готовилась торжествовать.

– Здорово вы его напугали, – смеялась она. – Аж весь затрясся.

Мужчины стремились пожать Грише руку, а женщины смотрели на него как на светлого ангела.

– Статью я напишу, – пообещал он им, – в этом можете быть уверены. Могу даже её вам по электронной почте выслать, так сказать, для гласного обсуждения. Но вот чего обещать не стану, так этого того, что её напечатают.

Все были так возбуждены, что на эти последние слова, которые были тут самыми главными, никто не обратил внимания.

– Вы ещё напишите, – попросила Ольга Тулупова, – насчёт развития магистральных линий. Всё они врут. Пути снимают ежеквартально. Что от советского времени осталось, то и эксплуатируют. Подлатают там где, ну и сойдёт. А это ведь безопасность. В прошлом году не было введено ни одного километра новых путей общего пользования, вы только вдумайтесь – ни одного, а раньше-то ежегодно вводили по шестьсот километров. Последним прощался с Гришей почётный железнодорожник, бывший машинист-инструктор Владислав Стрельцов. Рукопожатие его, несмотря на годы, оставалось ещё по-мужски крепким, и он оказался проницательней других.

– Я так понял, не откроют больше нашу больницу, – тихо сказал он.

– Не знаю, – честно ответил Гриша и прямо посмотрел ему в глаза.

На переезде, куда тоже по рабочей необходимости должен был заглянуть Гриша, беседа мгновенно свернула на пресловутую больницу.

– Догнивать нас оставили, – сказала женщина в оранжевом жилете. – Раньше больные просили: "Можно я домой пойду, я тут рядом живу". Врачи отвечали: "Нельзя". А теперь ступай куда хочешь, а у него давление 240! Разве можно такого человека отпускать?

Обедать отправились в депо. В ангаре над электровозами носились ласточки. Солнечный полумрак пах мазутом. Здесь в прохладе отдыхали локомотивы. На перилах галереи второго этажа висел лозунг: "Россия – великая железнодорожная держава".