Текст книги "Тридевять земель"

– Да как же это вам всю волю дадут? Как же вы это понимаете?

Лукерья вдруг потупила глаза:

– Мы люди тёмные, может, и ошибаемся, по-своему это у нас толкуют, по– мужицки. А вот вы, сударыня, образованная, объясните-ка, как по-вашему выходит: всю волю?

– Да я думаю так: откроют вашим детям хорошие школы, а из них, когда они захотят, пойдут и дальше учиться. Не будет больше разницы между крестьянами, мещанами, дворянами; все будут так жить, как могут и как хотят: служить, работать, – ну, словом, крестьянин станет вполне таким же человеком, как и сам помещик, как и всякий другой. Учись, работай, чтоб на новом наделе хватило тебе не голодать, а жить по-человечески. Я сама ещё не понимаю хорошо, в чём это выразится. Знаю только, что все хотят, чтоб у мужика была, по возможности, вольная и сытая жизнь.

Возражения эти видимо раздражили Лукерью.

– И верно это вы, сударыня, не понимаете, – сказала она с плохо скрываемым раздражением. – На что ж нам этакая воля, как вы расписываете? Мужики-то наши совсем не так понимают.

– А как же? Растолкуй ты.

– А так-то-с, что дадут нам полную волю: ну, там, сказать, по нужде, какой деревне на две недели, какой на месяц вволю разобраться в соседних усадьбах и поделить между собою всё, что там есть. Коли волю дадут, так крестьяне всё сделают это миром, чинно… потому – куда торопиться? Вот тогда-то при земле, да при такой воле мужик совсем и поправится.

– Да Господь с тобой! За что же помещиков так обижать? Ведь это вам дать волю разграбить их?

– К чему грабить? Им царь заплатит. А помещиков больше не будет. Потому ясно сказано: вся земля наша и вся воля тоже наша. Газеты, сударыня, врать не будут! Кто ж бы им позволил такие вещи печатать, коли того сделать нельзя? Нет, уж это верно… Двенадцать чиновников поехало к нам, прям вот в наш уезд, шесть будут землю нарезать, а остальные шесть – скот с соседних усадеб делить.

* * *

Павлуша пробыл четыре дня. Дольше задерживаться он не мог: 12 декабря истекал предоставленный ему срок на возвращение из плена и надо было спешить в Петербург для явки в следственную комиссию при Главном Морском штабе по делу об обстоятельствах Цусимского боя.

Несколько раз за это время Александра Николаевна хотела спросить, когда Павлуша намерен съездить к Фитенгофу, и слова об этом уже почти срывались у ней с языка, но каким-то чутьём она удерживалась. Павлуша как будто читал мысли матери.

– Я не поеду, – повернув к ней лицо, твёрдо сказал он, и в глазах его словно пробежался холодок. – Хвастаться нечем, – уже мягче добавил он, взял руку Александры Николаевны в свои и поцеловал её. Она же, быть может только в эту секунду постигнув то несчастье, которое случилось с ним, как в детстве обхватила его голову обеими руками, гладила его светлые волосы, роняла на них слёзы, и он не отнимал её рук.

То немногое время, что было ему отведено служебным распорядком, он бродил по старому саду, воспоминания детства приветствовали его на каждом шагу; он внимательно разглядывал какое-нибудь дерево, которое помнил уже столько лет, иногда осторожно дотрагивался до прохладной коры, поднимал лицо к кроне, или выходил прочь из усадьбы и смотрел, как очередная зима набирается сил, и всё произошедшее с ним в последние полтора года казалось не бывшим вовсе. За обедом он был невозмутим, даже позволил себе две или три шутки, много говорили о Сергее Леонидовиче и о тех успехах, которые он делает на своем поприще. Александра Николаевна даже принесла забытые им летом несколько исписанных листов. Павлуша принял их снисходительно, но когда глаза его побежали по строкам, выражение его лица изменилось.

"В настоящее время почти все юридические писатели сходятся во мнении, что закономерное развитие правообразования – факт несомненный. Однако, принимая общее предположение о закономерности всего исторического развития права, стоит задача исследовать особенности каждого отдельного акта этого процесса, и именно здесь для историка права даётся целая программа науки. Савиньи говорит, что юридическое правило возникает из общего правосознания или из непосредственного убеждения в его истине и в присущей ему помимо внешней санкции обязательной силе, и можно поэтому с уверенностью сказать, что каждый закон имеет в себе элементы прошлого. С другой стороны, едва ли существовало такое первобытное состояние человеческой мысли, которое не имело бы отношения к нашим идеям или связь которого с нашей собственной жизнью была бы окончательно порвана. Если бы мы задались целью проследить этот элемент до его первоначального источника, это привело бы нас к первобытной стадии человеческой эволюции, но именно это и является нашей целью. "Не зная в точности первоначальной истории права, мы не имеем никакого основания предполагать, что не было времени, когда не существовало даже наиболее общих, известных нам свойств правовых институтов и, следовательно, человечеству были неизвестны принципы, почитаемые ныне за вечные", – замечает Тэйлор, и надо признать, что от науки до настоящего времени ускользал процесс образования народного убеждения в каждом отдельном случае от начала до того момента, когда убеждение принимает наконец вид юридической нормы. А потому историку права предстоит выполнить работу, подобную той, которая была проделана Огюстом Контом и Спенсером в биологии… Проследить типы развития, по которым можно судить о приёмах человеческой мысли на данном пути, подметить, уловить, по-возможности, закономерности развития человеческой мысли вообще. К счастью, прошлое никогда не умирает совершенно для человека. Человек может легко забыть его, но он всегда носит его в себе самом. Каков бы он ни был в данную эпоху, он есть продукт и произведение всех предшествующих эпох, и если углубиться в его душу, можно отыскать следы этих эпох, которые каждая непременно оставила в нём. Конечно, было бы желательно расположить материал по такому внутреннему признаку, расставляя вехи по пути роста мыслей и духа человеческого, но при современном подборе материала и состояния его разработки я не признаю себя в силах выполнить эту черезчур сложную задачу и указываю на неё, как на одно из pia desideria для будущих исследователей вопроса… Конечно, мы должны отказаться от мысли изложить историю человечества в виде непрерывной цепи развития, идущего со времен каменного века вплоть до настоящего времени. Развитие человеческих обществ не было непрерывно. Оно несколько раз начиналось сызнова, каждый раз исходя из первобытного рода и затем сельской общины…"

– Что ж, – удовлетворенно сказал Павлуша. – Брат-то молодец, а?

– От Серёжи можно ждать многого, – согласилась Александра Николаевна, и на мгновение лицо её озарило раздумье о том, что есть же на свете тихие уголки, которые позволяют жить и быть полезным обществу, не подвергая себя опасностям и превратностям человеческих страстей.

Но и здесь Павлуша с какой-то нечеловеческой проницательностью предугадал её мысль.

– Каждому своё, – сказал он, и она, услыхав это, даже вздрогнула и долгим, внимательным взором посмотрела на старшего сына. В порыве нарочитой весёлости она чуть отодвинулась, взъерошила его волосы рукою и с улыбкой на лице начала говорить знакомое им обоим стихотворение:

– Океан дремал зеркальный, злые бури отошли. В час закатный, в час хрустальный… – Александра Николаевна выдержала паузу, приглашая сына закончить строфу.

– Показались корабли, – едва слышно, с какой-то спазмой в голосе закончил Павлуша, поняв её желание, и вдруг зарыдал – страшно, по-мужски.

Через три дня, так и не повидавшись с Фитенгофом, он выехал курьерским поездом в Петербург.

* * *

Земля, о которой напомнил отец, досталась Вячеславу еще в 2001 году почти даром. Как-то раз в префектуре центрального округа его познакомили с представителем Рязанской областной администрации, и тот предложил выгодный заказ. Требовалось создать площадку, на которой бы проходили торги земельными участками. Областное правительство намеревалось размещать там объявления об аукционах по продаже земли.

Вячеслав купил эту землю, сам не зная зачем. Хороший знакомый строил планы, толковал о каких-то эко-поселениях, одно время витал даже проект строительства искусственного моря под стеклянной крышей, которому предполагалось добыть статус федерального курорта, но иные заботы одолевали тогда Вячеслава, и земля так и лежала втуне. Где она находится, он, конечно, знал, но за всё это время так и не удосужился туда съездить. На время он даже забыл о её существовании, но теперь это было всё, что у него осталось, и новогоднее замечание отца заставило его как следует призадуматься, что же с ней делать. Самым простом решением было её продать, но Вячеслав отдавал себе отчёт, что покупателя на неё он будет искать долго – быть может, всю оставшуюся жизнь. Ежегодный налог на такое количество земли, каким обладал Вячеслав, составлял пятьдесят тысяч рублей, и сравнительно недавно, случалось, он проживал такую сумму в несколько дней, теперь же и для него это были серьёзные деньги.

Временами чёрное отчаяние охватывало его. Но являлась спасительная мысль о земле, и в голове его начинали крутиться самые невероятные планы. Дело было за малым – чтобы на что-то решиться, надо было располагать средствами, а их-то и не было. Землю в обеспечение кредита банки не брали.

В последних числах февраля он получил письмо из налоговой инспекции, которая напоминала, что за последний год поземельный налог не уплачен и предлагала исправить это упущение в десятидневный срок. Налог этот можно было оплатить в любом банке, но делать Вячеславу было совершенно нечего, и в начале марта он отправился погасить недоимку.

Он выехал рано утром; день, вопреки ожиданиям, выдался ясный, солнечный, на обочинах скопился счищенный с шоссейного полотна почерневший, ноздреватый снег. Когда он переехал Оку и свернул на Волгоградскую трассу, всё вокруг словно распахнулось, было далеко видно в обе стороны от дороги; на дальних косогорах темнели селения и иногда на просторе высверкивал церковный купол.

До "земли" считалось четыреста километров, и районный центр, к которому, так сказать, она тянула, оказался захолустьем, в котором негде было даже переночевать. Заплатив налог, что не заняло много времени, хотя и несколько уставший, Вячеслав поневоле тронулся в обратный путь. К вечеру погода изменилась, небо осунулось, потемнело, и начался снегопад. Вячеслав свернул на площадку перед заправкой и, прежде чем поехать дальше, немного подремал в машине.

Впечатления от поездки несколько развеяли его: перед глазами стояли заснеженные поля, шеренги берёз в лесозащитных посадках, новые лица из налоговой инспекции, вдрызг разбитые улочки районного центра, где встретился предвыборный плакат "Единой России", забытый с декабрьских выборов: изображённые на нём кандидаты в депутаты заверяли, что качество дорог – их главный приоритет.

Дома Вячеслав засел за компьютер, и, сверяясь с кадастровым планом, с помощью "Викимапии" часами изучал каждый изгиб, каждый узор местности с таким тщанием, как будто ему предстоял экзамен в институте картографии.

Никакого конкретного плана у него не было – им владела уверенность, что земля подскажет сама, что с ней делать. Теперь он засыпал и просыпался с мыслью о земле. Эта неизвестная земля казалась ему поистине землёй обетованной; земля для него в его нынешнем положении означала спасение, возрождение, новую жизнь.

* * *

После того, как в области рухнули колхозы и совхозы, некоторое время земля лежала под спудом. По районам разъезжали разнообразные посредники и за бесценок скупали колхозные паи, которые в результате складывались в увесистые куши в несколько тысяч гектар. Потом сельчане оправились, и на бывших колхозных землях стали появляться всевозможные агропредприятия, судьба которых складывалась по-разному. Одни как-то ухитрялись держаться на плаву, другие, соблазнившись заграничной техникой, набирали кредитов, и под гнётом их опять шли на дно.

Долгое время земли, принадлежавшие Вячеславу, никого не интересовали, до поры до времени на них не обращали внимание, но когда в 2009 году соседствующая с ними "Нива Рязани" объявила о своем банкротстве, на помощь ей пришел известный в области человек – Сидельников. Сидельников состоял депутатом Рязанской областной думы и возглавлял агрохозяйственное предприятие "Агроток". За несколько лет своего депутатства он терпеливо подбирал клонящиеся к упадку хозяйства, а иногда и сам легонько подталкивал их к банкротству, и мало-помалу ООО "Агроток" превратилось в довольно значительный земледельческий холдинг, который объединил в области шестнадцать агрофирм. Земли, принадлежавшие Гольянову, создавали чересполосицу для Петюшина – генерального директора филиала "Агроток" в Сараевском районе, и для Сидельникова стали словно кость в горле.

Кто такой Гольянов, что из себя представляет и чем владеет, кроме этой земли, Сидельников представлял себе довольно смутно. Носились слухи, что совсем скоро Государственная дума примет поправки к закону о земле, по которым местные администрации получат права отчуждать неиспользуемые земли сельскохозяйственного назначения у их владельцев и посредством которых можно было вполне законно лишить Вячеслава земли. А уж как сделать так, чтобы земля эта после такой операции пополнила активы "Агроток", Сидельников знал хорошо и об этом не волновался. Но время шло, а поправок всё не было, и даже появилось сомнение, что, может, пока и не будет. Оставался один способ – купить землю, и как ни отвратительна была Сидельникову эта мысль, он отдавал себе отчёт, что другого пути пока нет.

* * *

Вообще, возни вокруг земли было много, но толку отчего-то не выходило никакого. Некая коммуникационная компания тянула оптоволоконный кабель из Тамбова в Москву. Кратчайший путь пролегал через земли Вячеслава. Представители компании связались с Вячеславом и предложили встречу, на которой предполагалось обсудить условия возможной сделки.

Встреча с представителями "Глобала" была назначена в кафе со странным названием "Тюремок", располагалось оно прямо напротив Ряжской пересыльной тюрьмы. Архитектор, задумавший "Тюремок", снабдил его башенками в псевдорусском стиле и вообще некоторыми незамысловатыми деталями и в самом деле постарался придать зданию образ древнерусского терема. Внутренность "Тюремка", выложенного из отделочного кирпича, более или менее отвечала требованиям гигиены и этим разительно отличалась от придорожных закусочных, раскинутых по Волгоградской трассе. В арсенале здесь имелась даже кофеварочная машина, что по обычаям провинции было почти чудом.

Вячеслав, потягивая кофе, вживался во внутренность "Тюремка", как вдруг свет затмили представители "Глобала". Все они были не то чтобы на одно лицо, но словно бы клоны друг друга, одетые одинаково в плохо сидящие дешёвые костюмы и розовые рубашки, воротники которых были повязаны яркими шелковыми галстуками с узлами в кулак, но, главное, было непонятно, зачем они явились в таком количестве. Казалось, что сейчас они одновременно извлекут автоматы и откроют дружный огонь по посетителям "Тюремка", но они достали блокноты с ручками, чинно расселись за столом и устремили взоры на Вячеслава. Кабель создавал серьёзные помехи при возделывании земли, так как по закону обеспечивался охранной зоной на расстоянии одного метра по обе стороны. За все эти долгосрочные удобства "Глобал" ничтоже сумняшеся предлагал разовый договор с вознаграждением владельцу в пятьдесят тысяч рублей. Когда сумма была озвучена, Вячеслав, поджав нижнюю губу, долго и внимательно оглядывал все эти напряженные лица, как бы желая удостовериться, что над ним не шутят. Вячеслав в свою очередь предложил аренду и считать её при этом с квадратного метра. Переговорщики аккуратно записали его слова в свои пухлые блокноты и удалились так же чинно, как и рассаживались.

Налёт менеджеров был столь стремителен, нелеп, бестолков и картинно обставлен, что Вячеслав не успел опомниться и продолжал сидеть за столиком с таким выражением на лице, будто и вправду избежал покушения, так что даже девушка, надзирающая за кофеварочной машиной, посмотрела на него с испуганным сочувствием…

Не успел Вячеслав отъехать и нескольких метров от «Тюремка», как его остановил инспектор дорожной службы.

– Слышь, лейтенант, – сказал Вячеслав, – что у вас с дорогами-то? Это ж ужас.

– Ужас, – спокойно согласился лейтенант, глядя в права, и так же спокойно добавил: – У нас тут бандиты в администрации, так вот губернатор и сказал: пока бандиты у власти, на дороги не дам ни копейки.

– Так кто областью правит? Бандиты или губернатор? – усмехнулся Вячеслав.

– А тебе кто больше нравится? – хохотнул лейтенант, возвращая документы.

"Глобал", приняв во внимание встречное предложение Вячеслава, пропал без вести, зато объявился некто Журбин, который строил в соседнем районе свинарники и изъявил желание приобрести несколько гектар под племенной репродуктор. Ещё недавно Журбин был совладельцем очень известной московской компании, производящей молочные продукты, и кроме этого Вячеслав знал о нём только, что он предпочитает экономить на очистительных сооружениях. Цену Журбин давал мизерную, полагая, что с Вячеслава станется и того, что за эту землю вообще что-то дают. Когда Вячеслав отказал, представитель Журбина посмотрел на Вячеслава так, словно бы спрашивал: "Вы чудак?" Во взгляде его смешались недоумение, растерянность и насмешка. "Да, – тоже выражением глаз ответил Вячеслав, – причём на любую букву".

* * *

Предварительное следствие во Владивостоке, девятимесячное положение подследственного наложили на Павлушу печать угрюмой замкнутости. Павлуша сторонился прежних знакомых, и в Петербург совсем не ездил. Если и прежде весь строй его характера держался на ироничной сдержанности, но тогда она была приправлена небрежным изяществом аристократизма, то теперь черты его красивого лица изломали следы скрытой муки. Он исправно выполнял все обязанности службы, но стал избегать общества и отстал от всех привычек, присущих обычно молодым офицерам флота. Причиной тому было, конечно же, не сокращение денежного довольствия до тридцати двух рублей, которое он сносил как заслуженную кару, стыдясь просить денег из Соловьёвки, а то клеймо позора, которое казалось ему несмываемым. В октябре, когда японцы ослабили режим содержания военнопленных и офицеров перевели из Осаки в Киото, введя «право свободной прогулки», в «Miako Hotel» он столкнулся с офицерами «Сисоя Великого», спасёнными японцами – лейтенантом Витгефтом и мичманом Тарасенко-Отрешковым. Витгефт и Отрешков были чрезвычайно злы на Небогатова за сдачу. Витгефт тогда сказал: «Если бы не было этой сдачи японцам, мы хотя бы могли думать, что при Цусиме следовали примеру Леонида в Термопилах и, может быть, вошли бы в Историю как герои. А теперь мы никто, просто побеждённые».

Мнения этого держались многие офицеры, спасшиеся с потопленных судов. Когда они освободились из лагерей военнопленных и вернулись на родину, их приезд в Россию прошел почти незамеченным. Они рассчитывали, что за свою выдержку и отвагу их будут принимать как героев, но ничего этого не было.

Павлуша чувствовал себя причиной этого позора. "Так, не ошиблись вы: три клада в сей жизни были мне отрада. И первый клад мой честь была, клад этот пытка отняла…" С какой-то отстранённостью повторял он про себя этот стихотворный монолог Кочубея из пушкинской "Полтавы", которую их с Сергеем Леонидовичем по какой-то одному ему ведомой причине отец особенно отличал и настоял на том, чтобы дети знали её на память.

В ожидании суда он прочитывал всё, что появлялось в печати о Цусимском сражении. "Новое время" напечатало несколько писем к отцу с похода лейтенанта Вырубова, погибшего на флагманском броненосце "Князь Суворов", ещё писали иностранцы, американский моряк лейтенант Уайт, который закончил своё описание боя словами: "Адмирал Небогатов приказал поднять флаг, возвещающий о сдаче. Может ли кто назвать такой поступок неразумным?" Писали и японцы: "Что мог сделать адмирал Небогатов? – спрашивали они. – Русские суда были лишены боевой силы, команды их были истомлены, они не знали, что сталось с их товарищами, и вот в такую-то минуту перед ними вдруг показался флагманский корабль адмирала Того во главе 27-ми вымпелов. Что оставалось делать в виду таких условий, как не сдаться? Никто не должен впадать в ошибку и думать, что русские офицеры могли сдаться при обыкновенных условиях". Сам адмирал Того заявил, что "неприятельский флот по качествам оказался не многим ниже нашего, сражались русские с энергией, и если при таких условиях победили японцы, то это объясняется высокими добродетелями японского императора и тем, что их предки им невидимо помогали".

Эти слова, конечно, примиряли сознание с тем, что случилось и что поправить было уже нельзя, но их успокоительной силы хватало ненадолго, тем более, что витала и противоположная точка зрения. "Ничто, – заметил корреспондент газеты "Times", – не могло бы заставить какого-нибудь японского адмирала сдать при подобных обстоятельствах свои корабли". Преподаватель военной академии в Берлине Иммануэль, книга которого была издана в русском переводе Березовским, прямо называл поступок Небогатова позорным. Известный Дзен в своем труде "Heresies of sea power" писал, что "победить или умереть – фраза мелодраматическая, но вождь, жалеющий победить, должен быть готов и погибнуть".

То, что тогда как будто не существовало, сейчас казалось простым и осуществимым. После сдачи многие из офицеров это и поняли. Понял это и Павлуша. Он перебирал все возможности с той дотошностью, с какой слепой ощупывает неизвестный ему предмет, и ему открывались всё новые и новые пути избежать сдачи. Из носовой башни было же попадание в трехтрубный японский крейсер. Он припоминал, что ключи, вставленные в кингстоны поручиком Тагуновым, так и оставались там во время всего перехода до Сасебо. В шлюпках для спуска воды имелись специальные отверстия – при желании можно было бы просверлить и другие. "Если бы взорвать минный погреб – всю корму бы оторвало", – часто думал он. А то ему мерещились ключи от крюйт-камеры и погребов, которые прапорщик Одер передал старшему офицеру Артшвагеру, а тот повесил их в стеклянный шкафчик в коридоре, ведущем в кают-компанию, и Павлуша ясно видел их. "Если бы кто захотел взорвать, то легко мог это сделать", – заметил как-то ещё в плену прапорщик Одер. "А ведь это правда", – думал Павлуша не без изумления, и подсчитал, что с момента сдачи до прибытия японских караулов прошло не менее четырех часов. "А другие? – мелькала порою мысль. – Кто дал мне право распоряжаться их жизнями? Петр Великий? Или, может быть, известный законодатель морских уставов адмирал Анжу?" На этот вопрос ответа не было.

* * *

Избегал он и Лановичей, у которых часто бывал ещё кадетом. Константин Николаевич Ланович был выпускник Императорского училища правоведения, известный в Петербурге, да и широко за его пределами, учёный и практикующий юрист, человек исключительно либеральных взглядов, человек, имевший честь называться другом самого Муромцева, а это в те годы в известной части общества было сродни баронскому достоинству. С супругой Константина Николаевича Александра Николаевна воспитывалась в Екатерининском институте, и та вместе с Фитенгофом была восприемницей при крещении Павлуши. Взгляды Лановича отвращали от него Леонида Воиновича, но по указанной причине до известных пределов. Виделись они каждую зиму, но оба благоразумно предпочитали не касаться вопросов внутренней политики, зато находили много общего в обсуждении политики внешней.

В семье Лановчей детей было двое – старший Михаил, учившийся в Императорском училище правоведения, и младшая Лиза – гимназистка младшего класса.

В один прекрасный день Михаил Ланович сам отыскал его в Кронштадте в его квартире на углу Сайдашной и Медвежьей улиц в доме Цепова.

Явившись к Павлуше, Михаил, опустив сантименты, сразу перешёл к делу.

– Ты отказываешься от защитника? – был первый его вопрос.

– Откуда тебе известно? – удивился Павлуша, разглядывая этого воспитанного, уверенного в себе молодого человека, которого помнил ещё гимназистом и который неуловимо напоминал ему брата.

– Да всё известно, – сказал Михаил. – Ведь более тридцати защитников приглашены на процесс. – Он помедлил. – Если угодно, Волькенштейн рассказал.

– Не знаю, – коротко и равнодушно сказал Павлуша.

– Это не важно, – отмахнулся Михаил. – Но зачем ты отказываешься? – воскликнул он.

Непостижимым образом этот студент обладал чем-то таким, что делало для Павлуши общение с ним простым и безболезненным. Он запросто говорил ему такие вещи, которых бы никогда не поверил своим сослуживцам. Быть может, то было непоколебимое чувство собственного достоинства, которое излучал Михаил. К своему нежданному визиту Ланович-младший подготовился основательно, как и положено будущему правоведу.

– Я наперёд знаю, что скажет прокурор, – самоуверенно заявил он. – Мы, конечно же, не забудем о 354-й статье «Морского устава», допускающую сдачу, когда все средства обороны исчерпаны, но это, естественно, оставит его невозмутимым. Так вот. Сначала он скажет, что сигнал адмирала был для высших командиров необязателен. А вот что скажем мы: господин прокурор, скажем мы, идёт здесь дальше, чем закон, так как статья 281 Военно-Морского Устава о Наказаниях сдачу эскадры допускает, а статья 279-я предоставляет это право исключительно флагману. Просто господин прокурор считает сдачу всегда преступной, закон же признает её явлением правомерным. Он скажет, что вы не препятствовали сдаче. А вот что скажем мы: в чём же именно должно было выразиться это сопротивление? Следовало ли поднять одну часть команды против другой? перевязать офицеров? убить адмирала? Ни один морской офицер, ни один юрист не даст ответа на эти вопросы. Он станет взывать к точному смыслу закона. Он скажет, что вы нарушили его букву. А мы скажем, что закон смотрит не на формальную, а на внутреннюю правду событий.

– Но совесть моя нечиста, – прервал его Павлуша. – Как ты не можешь понять? Душа болит.

– О совести в законе ничего не сказано, тут ты прав, – усмехнулся Михаил. – Но пойми ты, что понятия о верности присяге и долге службы – все это понятия этические, входящие, как и все понятия о долге и чести, в состав общего понятия – исполнение гражданского долга. Но такое понятие до сих пор отсутствует в законе и в общественной жизни. Когда оно явится, то и заменит собой все остальные. Всё, что выходит за рамки действующих законов – правила нравственности, веления религии, традиции, нравы, обычаи среды, корпорации, общества, как бы высоки и разумны они ни казались, – всё это нужно на время забыть и отодвинуть в сторону. Единственною путеводною звездой должен быть закон, и только с точки зрения существующего закона и следует рассматривать ваше дело. Я прекрасно понимаю, что тебе, как моряку, труднее чем кому бы то ни было вытравить из души это чувство болезненного стыда и позора, которая причинила нам всем в прошлом году весть о сдаче Небогатова. Но закон – превыше всего.

Павлуша только поморщился. Он испытывал сильный соблазн препоручить себя воле этого человека, но природа его, хотя и не без труда, брала верх.

– Мы не бессловесные животные, хотя эту бессловесность всячески воспитывали в нас, – сказал он. – Присмотрись, как японцы вели дело и сравни с тем, что у нас. У нас после смерти начальника некому заменить его. У них это иначе. Их воспитывают по-другому. С ними говорят, как с людьми. У нас не допускают ни слова протеста. У нас подчинённый послушен до раболепства, он не смеет критиковать. Конечно, не стоит критиковать пустячных приказаний начальства, но полное отсутствие критики убивает мышление, и человек уже ни в чём не может проявить инициативы.

– Вот здесь ты прав, – тяжело вздохнул Михаил. – Это просто беда наша. Правительство не допускает, чтобы в России люди сами о себе заботились, как это повсюду делается в благоустроенных странах. Это, увы, в русской земле не позволено. Крестьяне, хотя и перестали быть крепостными, но всё ещё не сделались полноправными гражданами. А надо, чтобы русские люди и общество в борьбе за свои интересы привыкли надеяться на себя, перестали воображать, что о них кто-то должен заботиться.

– Ты смеёшься, – махнул рукой Павлуша.

– Но мама просто обижена, – откровенно высказал Михаил напоследок. – Ты ведь не чужой нам. Так что не отвертишься. Вижу тебя насквозь, – пошутил он, но шутка вышла кислая.

Накануне издательство Сабашниковых выпустило брошюру одного из подчинённых Небогатова, пожелавшего остаться неизвестным, под названием "Последние дни 2-й Тихоокеанской эскадры". Экземпляр брошюры лежал на столе на видном месте. Михаил пролистал его, несколько раз остановился на каких-то местах, усмехнулся и положил на место. Но на прощанье попросил:

– Я возьму?

* * *

По правилам Военно-Морского Судебного Устава все обвиняемые офицеры подлежали суждению в обыкновенном военно-морском суде, но по Высочайшему повелению дело о них было передано на рассмотрение Особого Присутствия, в состав которого вошли высшие представители флота – адмиралы. Суд происходил в кают-компании Крюковских казарм на Большой Морской, где было местопребывание 8-го флотского экипажа. До перекрёстного допроса свидетелей по делу о сдаче броненосца береговой обороны «Адмирал Сенявин» дошли только 29-го ноября.

Первым было оглашено показание Егора Подшивалова, матроса с броненосца "Адмирал Сенявин".

– 15 мая я был ординарцем при командире. Когда неприятель приближался, у нас сыграли боевую тревогу и собирались открыть огонь, но сигнальщик объявил, что адмирал сдаётся в плен. Тогда командир сказал: "Если адмирал сдаётся, то и я сдаюсь" и запретил стрелять, несмотря на просьбы офицеров. Здесь были старший артиллерист, лейтенант Белавенец, лейтенант Якушев и лейтенант Рощаковский, который весь бой провёл бессменно на башне. Офицеров перед сдачей командир не собирал. Японский флаг мы подняли последними, как и шли последними. Офицеры приказали команде готовиться к спасению, говоря, что сейчас взорвут или потопят судно, но командир закричал: "Кто вам приказал готовиться? Рвать судна не будем!", а потом сказал ревизору: "Пойдемте к сундуку, а то японцы всё заберут". Взяли разводящего, открыли сундук и раздали команде деньги, вложенные ею без книжек, однако на многих денег не хватило.

После оглашения показаний Подшивалова был приведен к присяге судовой врач "Сенявина" коллежский асессор Емельянов.