Текст книги "Смерть от любви (сборник)"

Антон Васильев
Смерть от любви. Книга сценариев

© Антон Васильев, 2017

© ООО «СУПЕР Издательство», 2017

* * *

Финансирование издания осуществлено «Фондом поддержки православной культуры» имени Святаго Благоверного Князя Александра Невского.

Автор благодарит Алексанра Ю. Иванкина за помощь в создании этой книги.

Про обложку
Авторское предисловие

Был у нас в кино такой замечательный актер, которого очень любил народ, – Пётр Алейников. С возрастом перестал он сниматься и стал ездить по разным площадкам с выступлениями перед зрителями со сцены, читал стихи. Приезжает, например, в какой-нибудь дом культуры в посёлок городского типа, гримируется, пьёт чай, а его устроители вечера спрашивают: «А что читать будем, Пётр Марты́нович?» – «А какой у нас нынче праздник?» – отвечает вопросом Алейников. – «Восьмое марта», – говорят. – «А какая у нас аудитория?» – «Швейная фабрика, швеи-мотористки, незамужние в основном». – «Ну, тогда, – говорит, немного подумав, артист, – поэму Твардовского «Ленин и печник»». В другой раз и в другом месте вдругорядь: «Какое событие?» – «День рыбака!» – «А где мы?» – «Дворец культуры торгового флота!» – «Ну, тогда, наверное, прочитаем им «Ленин и печник»»… И так-то вот почти всегда на том и договаривались.

Это я к чему? За двадцать лет моей работы во ВГИКе доводилось мне читать лекции по режиссуре, монтажу, а иногда и по драматургии – самым разным категориям учащихся. Даже абитуриентам-иностранцам, которые еще не знали языка, или студентам МАИ, которые читать не могут, только смотреть и считать. Были и операторы, и художники, и продюсеры, и сценаристы-заочники, не считая самих режиссеров. И что же? А то, что почти всем им и почти всегда я на первом же занятии, если не на втором, показывал в обязательном порядке самую любимую мною короткометражку 60-х годов, работу Михаила Кобахидзе «Зонтик». Самую универсальную для всех категорий, как лично я считаю, и жизнь это всегда подтверждала. «Какой у нас нынче контингент?» – спрашиваю я механика. «Нынче у нас художницы!» – «Тогда заряжай им «Зонтик»!»

Потом просят второй раз показать. А которые слов не понимают – так там слов и нет вовсе, как в великом немом было. Михаил Ильич Ромм, мой мастер, за это называл кино самым интернациональным из искусств. Кстати, дебютант из Грузии так и понимал одну из своих задач: восстановить достоинство кинематографа, как искусства прежде всего визуального, образного. Хотя я понимаю, что образы есть и в музыке, но изображение – всё есть образ, по определению, так же, как и сам Человек. Да дело даже не в этом, «не в гусях». Фильм Кобахидзе и мудр, и добр, и красив – это шедевр подлинного гения. И именно поэтому так горько, что несправедливо обошлись с ним, нет, не судьба, не суд Божий, а безбожные люди. И вот мне захотелось чуть-чуть в искусстве всё на «чуть-чуть» восстановить историческую справедливость.

Обычно, или часто, когда делают обложку книги о кино, то иллюстрируют её кадрами из классических фильмов: обезумевший матрос с «Броненосца «Потёмкин»» или лиричный Чаплин с белой розочкой в зубах, или Софи Лорен, на худой конец… Или Самойлова, снятая через решётку в ракурсе… Я же, мы же попросили разрешения у Мастера использовать кадры его картины в живописном исполнении художника Андрея И. Ларионова. Нана Петровна Кавтарадзе попросила, та самая, что снималась у Михаила в другом его безсмертном фильме «Свадьба».

Режиссёр дал свое согласие, и вот его зонтик снова полетел над миром, а его герои снова потянулись за ним как за мечтой, или синей птицей, или самим счастьем, которое, увы, так неуловимо. Что и объединяет, на мой взгляд, все пять сюжетов, ужившихся под одной обложкой. Что же касается обратной стороны, то оно имеет свою драматургию. Романтический зонтик превратился в отнюдь неромантичный самолет, и третий герой нашей киноленты оказался на его фоне вдвойне обезкураженным суровостью и жестокостью этого мира. В котором, однако, вечно будут сохраняться любовь, надежда, вера. Иначе зачем писать сценарии?

Послушник Нило-Столобенского монастыря Антоний

20.09.2017

Антон С. Васильев, Марина Шептунова
Превращения третьеклассника Теряева
сценарий художественного фильма 1982 г.

Над городом, на крыше старого серого семиэтажного дома росла берёза. Слабосильная, хиленькая, но росла, выживала, как могла, вцепившись тонкими корнями в лепное архитектурное излишество карниза, проникнув под листы кровельного железа. Город тянулся к мартовскому небу скатами крыш, башнями, трубами, шпилями и куполами, забелёнными поздним снегом. Ещё слабое теплом солнце смотрело сквозь облака, стремительно разносимые в стороны ветром.

– Раз, два, три, четыре, пять – всем из дома выбегать, – сказал третьеклассник Теряев, задержавшись на последних ступеньках в полумраке подъезда. – Кто не выбежит, того выберем! – и выбежал в солнечный двор.

У подъезда Теряева поджидали две дружелюбные собаки «дворянского происхождения». Теряев дал им поесть.

Собаки завтракали, но тут подошел Суровый Сосед с первого этажа со свернутыми в трубочку газетами в руках.

– Так всегда! – закричал Суровый Сосед. – Сперва всякую дрянь приваживаем, а потом лишаём болеем и удивляемся, откуда зараза! – и он уставил на Теряева свёрнутые газеты, как пистолетное дуло.

Теряев и собаки бросились врассыпную.

Молочные бутылки и баночки из-под майонеза позвякивали в сумке, когда Теряев шагал по бульвару в магазин.

Вдруг посторонний шум вмешался и нарушил мелодию теряевской стеклотары: отряд пионеров шлёпал по солнечным лужам со знаменем, горном и барабаном.

Теряев увидел восхитительную красную рамку барабана, сверкающие никелированные крепления, нежную желтоватую кожу мембраны – и окаменел. Барабанные палочки были золотистые. Они летали в воздухе легко и точно.

– Куда идешь, Теряев?

На лавочке сидел и кушал мороженое одноклассник Волков.

– В магазин, – сказал Теряев, провожая уплывающий барабан влюбленными глазами.

– Всё у тебя не как у людей, – сказал Волков.

– А что у людей? – заинтересовался Теряев, сел на лавочку и огляделся, выбивая ладонями по сумке барабанную песню.

Мимо со счастливыми улыбками шли и бежали люди и школьники.

– Весна, Теряев!

– Да, Волков, – задумчиво вздохнул Теряев. – А четверть кончается.

Волков доскреб палочкой остатки мороженого, бросил стаканчик в урну и тоже вздохнул:

– Весна, Теряев! Плачу и рыдаю.

– Это как?

– Всё радуется, оживает, всё тянется к счастью.

– Ну и что?

– Пора любви, дурень! Не видишь ты, что ли?

Теряев еще раз огляделся.

Мимо по-прежнему шли и бежали люди и школьники, но на этот раз от внимательного взгляда Теряева не укрылось, что и вправду что-то в мире стало не так спокойно. Теряев чихнул и сам себе сказал:

– Будь здоров – спасибо!

– Эх, Теряев! Все влюбляются, все парами ходят. Один ты ушами хлопаешь. И хлопай себе на здоровье, а я пошел, у меня свидание.

– У тебя?!

– У меня, брат. Я – как все. Извини, спешу.

– А как же я? – испугался Теряев.

– Спасение утопающих – дело рук самих утопающих, – развёл руками Волков. – И их мозгов! – он постучал Теряева по голове. – А ты ни хрена мышей не ловишь!

– Не ловлю…

– Не ловишь! – и Волков пошёл, но оглянулся на растерянного Теряева. – Ищи, брат! Будь мужчиной! – и ушёл.

Теряев стоял один посреди оглушительной, ослепительной весны и усиленно соображал. Он решил влюбиться, чтобы быть как все.

Для этого Теряев стал ходить по бульвару и заглядывать на девочек. Некоторые хихикали, глядя на его растерянное нелепое лицо. Некоторые не замечали его робких попыток волочиться за ними или стараться включиться в общение.

Теряев несколько раз спросил, который теперь час, несколько раз присаживался на лавочку рядом с девчонками и горестно вздыхал, несколько раз становился рядом с ними у стендов читать газету, но ничего у него не получалось.

Тогда Теряев стал наблюдать, как весна проходит у других, у взрослых и юных, у старых и совсем молодых. Кроме Теряева, казалось, все счастливы, все влюблены и любимы, все радуются и смеются – и прохожие, и птицы, и милиционеры…

Шатаясь по бульвару, Теряев набрел на Гоголя.

Гоголь улыбался, глядя, как кипит жизнь на площади.

Теряев обратился к Николаю Васильевичу:

 
– Ах, что это за любовь?
Да и где её берут?
На полях её не сеют,
На лугах её не рвут!
 

И Гоголь разделил печаль Теряева. Он сел, закутавшись в плащ, и понурил голову. Совсем как его памятник на Суворовском бульваре.

…Теряев сидел на лавочке и гладил по голове знакомую собачку.

Мимо шла энергичная девочка с открытым, волевым и радостным лицом.

– Здорово, Теряев! – она села рядом.

– Здравствуй, Барсукова.

Она вздохнула.

Теряев покосился на нее и отодвинулся.

– Как жизнь? – спросила Барсукова.

– Нормально.

– Нормально! – передразнила она. – Не чувствуешь разве: весна.

– Ну и что? – отвернулся Теряев. – Сговорились все…

– Разве ты не замечаешь ничего? – нежным голосом спросила Барсукова.

– Замечаю. Что все начали носами шмыгать! – ответил Теряев и шмыгнул.

– Фу, дурак ты какой-то!

Тут уж Теряев совсем расстроился, и весёлая словоохотливость ему изменила:

– Дура сама, – неумело отозвался он.

Шёл урок. Юная учительница с неустоявшеюся строгостью во взгляде успокаивала ребят:

– Тише, дети, не разговаривайте, сидите молча…

А дети хихикали и шептались.

Тогда Теряев сказал, как бы ни к кому не обращаясь:

– Тише, мыши: кот на крыше кошку за уши ведет. Кошка драна, хвост облез, кто промолвит, тот и съест.

– Теряев! – подняла его учительница.

– Я, – встал Теряев.

– Ты что там бормочешь?

– Я вам помогаю.

– Это как же?

– А чтобы никто не болтал, надо молчанку сказать.

– Кто тебя научил?

– Бабушка.

– Внимание, дети! – сказала юная учительница. – Сейчас Теряев представит нам типичный пример устного народного творчества. Представь, Теряев.

– Сорок амбаров сухих тараканов, – радуясь, сказал Теряев, – сорок кадушек моченых лягушек – кто промолвит, все это съест.

Весь класс захохотал.

– Ну ты даёшь, Теряев! – крикнули с «камчатки».

Теряев не понял, почему над ним смеются, пожал плечами и сел.

Была весенняя распутица, и на остановке застрял троллейбус.

Водитель вывел всех мужчин из салона в грязь, и они все толкали, но машина с места не трогалась.

Теряев бросил портфель на скамейку и тоже пристроился толкать. И тогда троллейбус двинулся.

Все ринулись обратно в салон, а Теряев – за портфелем.

Но двери закрылись, и ему пришлось ехать одну остановку, прицепившись сзади, и сетовать:

– Вот делай после этого добро троллейбусам!

Когда, возвращаясь домой, Теряев подходил к подъезду, к дому подкатил и остановился фургончик с трафаретной надписью на боку: «КОНТРОЛЬ ЧИСТОТЫ АТМОСФЕРЫ». С водителем фургона, очень молодым и всегда небритым Витей, у Теряева были приятельские отношения. Витя жил в соседнем подъезде.

– Са ва! – выйдя из фургона, приветствовал Витя.

– Сова! – отозвался Теряев.

Это у них было вроде пароля.

– Ну как? – спросил Витя.

– В смысле?

– Чем пахнет весенний двор, чуешь?

Теряев запрокинул голову, потянул носом и сказал:

– Весенний двор пахнет берёзовыми вениками.

– То-то, – сказал Витя.

– А как там насчет атмосферы? – поинтересовался Теряев, кивая головой в небо.

– В смысле?

– Ну, вообще… Жить можно?

– В пределах допуска. Но пора на электромобилях ездить.

– Не очень-то на них наездишься! Я вот сегодня из школы на троллейбусе… – начал было Теряев, но Витя перебил:

– Слушай, дай рубль до завтра.

– Нету, – сокрушился Теряев. – Завтра у нас пенсия.

Теряев вошел в лифт и нажал кнопку третьего этажа. Лифт пискнул, но ехать отказался.

Теряев опять нажал. Лифт сердито заурчал, но все равно не двинулся с места.

Тут дверь лифта распахнулась, и перед Теряевым предстал Суровый Сосед с первого этажа. Он был в кухонном переднике, с ножом и бледным телом потрошенной курицы в окровавленных руках.

– Так всегда! – закричал Суровый Сосед. – Сперва на лифте катаемся, а потом в подъезде курим! – и он замахнулся на Теряева куриным телом.

Брызнула жидкая птичья кровь.

Перепуганный Теряев ткнул пальцем в бог знает какую кнопку, и лифт, счастливо взвизгнув, не обращая внимания на открытые дверцы, помчался бог знает куда с почти реактивным воем.

Так Теряев оказался возле чердака.

На последнем этаже квартир не было. Там было сумрачно, гулко и пыльно.

Тусклые ступени винтовой лестницы в углу площадки привели Теряева к квадратному люку чердака с огромным, новеньким, блестящим замком.

Теряев его потрогал: замок был ещё в масле.

Во всем этом была какая-то тайна.

После обеда теряевская бабушка мыла посуду.

– Ба! А когда веники режут?

– Надо бы после Троицы. Через три недели. Да не получится. Тебе летом не за вениками ехать, а к родителям. Небось, скучают по тебе.

Теряев пожал плечами.

– Опять же, – говорила бабушка, – не куда-нибудь едешь, а в Африку. Посмотришь, какая она.

– Посмотрю, – согласился Теряев. – Но вот если бы с тобой в Африку поехать. И с Витей. Тогда было бы совсем хорошо… Ба! А моя сестрёнка, которая появилась в Африке, она согласится со мной играть?

– Не думаю. Она ведь ещё очень, очень маленькая.

Теряев вздохнул.

– Ба! Я в прачечную схожу.

– Куда ж ты пойдешь, у тебя еще сапожки не просохли.

– Пойду в ботинках.

– Так ты хоть галоши бы тогда надел.

– Не, галоши не модно.

– Что это ещё за «не модно»! Насмотрелся телевизора. Не пущу без галош!

Теряев исчез за дверью.

Бабушка вытирала посуду. Уронила тарелку в мойку, и та разбилась.

– К счастью, – сказала бабушка самой себе.

Теряев появился: из ботинок широкой каймой виднелся целлофан.

– Это что?

– Галоши наоборот. Внутренние.

– Заболел?

– Может, я первый так придумал, а за мной уж будет такая мода.

– И как же это, по-твоему, называется?

– Авангард.

– Пороть тебя некому. Надевай галоши!

Но след Теряева уже простыл.

Весна совсем уже распоясалась. С крыш капало. По дорогам текло. Сугробы становились немощны и неказисты. Деревья были ещё черны, но уже радовались, предвкушая грядущую жизнь, и махали Теряеву ветками.

Он помахал в ответ.

Теряев шёл себе и шёл из прачечной со внушительным пакетом в руках, пока не услышал:

– Спи, проклятая!

Остановился, оглянулся: у дверей продовольственного магазина стояла девочка с огромными, тёмными, злыми глазами и длинными косами, уложенными над ушами в «баранки». У ног девочки громоздились сумки, раздувшиеся от всевозможных товаров, и игрушечная коляска, которую девочка трясла так яростно, что беззащитная кукла едва не вылетала из коляски.

– Спи, проклятая! – шипела девочка.

Теряев подошел ближе.

Девочка взглянула высокомерно, но увидела целлофановую кайму над ботинками и спросила с любопытством:

– Это чего?

– Внутренние галоши, – сказал Теряев и пояснил: – Авангард.

Девочка не поняла, но на всякий случай обиделась и сказала:

– От такого слышу, – и тут же забыла о Теряеве, выхватила куклу из коляски и шлепнула ее по лбу. – Сил никаких нет. У людей дети как дети, а эта?! Изверг рода человеческого! Не пришей кобыле хвост!

– Не смей бить ребёнка, – сказал Теряев.

– А вы, гражданин, проходите, – процедила девочка сквозь зубы. – Шли себе своей дорогой – и идите.

– Разве так можно с детьми?

– И не встревайте в чужую жизнь! Заведите себе ребёнка и сами воспитывайте.

– Это не воспитание, – возмутился Теряев. – Это просто… просто антигуманное поведение!

– Спи, проклятая! Кому сказано?!

– Вы уродуете неокрепшую детскую душу, – безсильно сказал Теряев. – Вырастет потом из куклы пугало.

– Это я уродую?! Это она мне все нервы вымотает, пока не уснёт.

Отчаявшийся Теряев вырвал куклу из рук агрессивной мамаши и прижал к себе.

Несколько секунд девочка оторопело смотрела на него:

– Тебе чего?

Теряев попятился.

– А ну тихо, стоять! – хриплым голосом сказала девочка, засучивая рукава.

Перепуганный Теряев бросился бежать.

– Верни ребёнка! – неслось вслед.

Девочка было рванулась в погоню, но не осмелилась оставить сумки. Стояла возле них и, глядя на убегающего Теряева, плакала и топала ногой.

Теряев взбежал во двор с куклой и сумкой с продуктами в руках. В окне торчал Витя. Пил чай.

– Что слышно нового? – спросил он Теряева через форточку.

Теряев подумал и сказал:

– Весна.

– Весна – это да! Весной все влюбляются, – мечтательно сказал Витя.

– И ты?

– И я, – застенчиво подтвердил Витя.

– А осенью что все делают? – спросил Теряев.

– А осенью все женятся.

– А зимой?

– А зимой все катаются на лыжах. А летом все едут кто куда.

– Я еду! – радуясь крикнул Теряев. – Я еду, как все люди.

– Куда едешь-то?

– В Африку. У меня же там родители работают. И сестрёнка есть.

– Ну да, – закивал Витя. – Я всё забываю. Везёт человеку. А я все в Малаховку да в Малаховку. Тётка у меня в Малаховке проживает… А как же берёзовые веники? Не поедем за ними?

– Не получается, – покачал головой Теряев.

– Жалко. А чего ты с куклой? Сестрёнке, что ли?

– Может быть, – Теряев посмотрел на куклу. – Этой кукле плохо жилось. Её никто не любил. Пусть живет у меня, пусть в Африку съездит.

Витя далеко высунулся в форточку, посмотрел на куклу и попросил:

– Слушай, Теряев, привези мне попугая.

– Зачем тебе попугай?

– Я с ним говорить буду. Ты мне говорящего привези, ладно?

– А о чем говорить будете?

Витя подумал и сказал:

– Так, вообще. О жизни. О текущей политике. О видах на урожай.

– Я привезу, – заверил Теряев Витю.

К подъезду, скрипя ботинками, подошел и остановился Суровый Сосед с портфелем и зонтиком в руках.

Теряев было приготовился бежать, но Суровый Сосед не обратил на него внимания.

– Вы почему всегда такой небритый? – спросил он Витю.

– Я бороду отращиваю, – признался Витя.

– Так всегда! – крикнул Суровый Сосед. – Сперва бороды отращиваете, а потом… – он вздрогнул, испугавшись собственной мысли, погрозил Вите и шмыгнул в подъезд.

– А что потом? – запоздало крикнул Витя. – Что потом? – спросил он Теряева.

– А потом … суп с котом, – сказал Теряев, не придумав ничего лучшего.

Вечером Теряев смотрел телевизор.

Шла передача «На арене цирка», размалёванные клоуны вытворяли всякие глупости и приставали к зрителям первых рядов. Полагалось смеяться.

Теряев равнодушно смотрел на экран и выбивал ладонями барабанную песню на подлокотниках кресла.

Женщина с толстыми ногами в сверкающем купальнике летала под куполом цирка, крепко вцепившись челюстями в «зубник».

Теряев поморщился от сострадания, но продолжал выбивать ритм.

И тут на экране появился заяц в жабо на короткой шее. Ему подсунули барабан, и заяц самозабвенно замолотил по барабану лапками.

Теряев горестно замер, наблюдая вдохновенное заячье лицо. Ладони Теряева повисли в воздухе, а потом поникли жалко, как сдувшиеся воздушные шарики.

Поздним вечером, когда Теряеву полагалось лежать в постели и смотреть сны, он в своей длинной ночной рубашке сидел на полу в углу комнаты и доводил до немыслимого совершенства жильё куклы. Для этого в ход Теряевым были пущены все возможные и невозможные средства: коробки из-под обуви, зеркальце, сушёная бабочка, деревянная аптечка, кусочек меха (он играл роль ковра), старая бабушкина шляпа, вазочка для цветов, шарикоподшипник, игла дикобраза, спичечные коробки, кокарда от милицейской фуражки, чугунный подсвечник, звонок от велосипеда и прочая, прочая.

Теряев был так увлечен куклиным интерьером, что не заметил бабушку.

– Спать, спать, внучек. Спать пора.

Теряев нырнул под одеяло.

Бабушка присела рядом.

– Откуда такая кукла?

– Её обидели, – сказал Теряев. – Ей было плохо.

– А как её зовут?

– Я не мог спросить. Как думаешь, можно кукле поехать со мной в Африку?

– Думаю, можно.

– Ба, а мой папа только людей в Африке лечит или животных тоже?

Бабушка и внук вместе посмотрели на большой фотографический портрет, висевший на стене. Теряев и его родители.

– Я думаю, твой папа всем помогает, – сказала бабушка.

– Мы с папой обязательно пойдем гулять в тропики. Только надо взять с собой топор. Я читал, что в тропиках очень тесно от папоротников и лиан. Но, в конце концов, можно пойти гулять на слоне, правда? Ба, ты бы хотела пойти гулять на слоне?

– Уж больно вы́соко, – покачала головой бабушка.

– А ещё я читал, что на африканском базаре продают обувь из змеиной кожи, луки, пики и кожаные щиты. Я привезу тебе тапочки из змей, хочешь?

– Боже упаси! Я их боюсь до смерти.

– Ну тапочки-то не кусаются.

– Кто их знает, – сказала бабушка. – Тихий, тихий, а потом как кусанет за палец.

– А ещё есть такие растения, – продолжал Теряев, – хищники. Они едят комаров, мух, мелочь всякую. А в Африке, говорят, из-за благоприятного климата получаются растения-гиганты. Как ты думаешь, если растение – хищник и к тому же гигант, может оно человека скушать?

– Запросто, – сказала бабушка и вздрогнула. – Зачем ты перед сном такие ужасы думаешь?

– А на Малайских островах, – говорил Теряев, – есть летающие ящерицы. Летают себе с дерева на дерево.

– Тьфу, пакость! – сказала бабушка. – И откуда ты всё это знаешь?

– Читал. Но учительница мне сказала, что я набит безполезными, ненужными сведениями. Я безполезный? Я ненужный?

– Нужный, ты очень нужный, улыбаясь, заверила бабушка. – Спи. Утро вечера мудренее.

– Если ящерицы летают, – пробормотал Теряев, – может быть, и перелетные зайцы бывают?

– Бывают, – сказала бабушка. – В этой жизни все бывает.

– Меня вот только очень мучает один вопрос, – бормотал Теряев, – есть ли в Африке мороженое?

– И мороженое, и зайцы, – подтвердила бабушка. – Вот вернешься из Африки, будешь рассказывать, где гулял, что видел, кто тебя кусал, храни тебя бог.

– И про перелётных зайцев, – едва успел пробормотать Теряев и заснул.

Бабушка еще некоторое времени сидела рядом и смотрела на внука, а потом погасила свет.

Теряеву привиделось: задумчивый клин перелётных зайцев, хлопая ушами, летел в небе. Мультипликация.

И был день, когда бабушка, Витя и Теряев отправились в аэропорт «Шереметьево-2».

Суровый Сосед с первого этажа видел из своего окна, как Витя нёс теряевские чемоданы и укладывал их в свой фургончик.

– Только не гони, Витенька, – попросила бабушка, усаживаясь рядом с Витей.

– O’кей, – пообещал Витя.

– И куда же мы едем? – поинтересовался Суровый Сосед.

– Да так, – небрежно ответил Витя. – В Африку.

– Так всегда… – начал было Суровый Сосед, но замолчал.

Витя дал газ, и фургончик рванулся, полетел, оставляя позади онемевшего Соседа, отчий дом и бульвары, памятники, аптеки, скверы, гастрономы и мосты.

– Эх, с ветерком! – вскричала бабушка, когда фургончик вылетел за пределы Москвы.

Теряев сидел притихший.

Был аэродром. Гул самолетов, чемоданы, делегации и цветы, сувенирные киоски, лёгкие, голубые стюардессы, яркие проспекты на столиках, негры и японцы, ожидание, объявления отлётов и прилётов на разных языках.

Был таможенный досмотр.

Мужчина и женщина в форме Аэрофлота с решимостью и знанием хирургов потрошили на длинном столе теряевские чемоданы.

Бабушка и Витя волновались за перегородкой, точно они отправляли за рубеж не близкого человека, а партию наркотиков.

Невозмутимый Теряев поднялся по резиновой дорожке под арку контроля. Зазвенело так, что все оставили свои дела и стали смотреть на Теряева.

– Мальчик, – сказала женщина, – у тебя в карманах что-нибудь металлическое есть?

Теряев вышел из-под арки, вынул из куртки и положил на стол фонарик. Вернулся под арку: снова пронзительно зазвенело.

– А ну, выкладывай всё, что есть, – приказал мужчина.

Теряев выложил на длинный стол: компас, зажигалку, рыболовные крючки, магнит, перочинный нож, топор и лупу.

Люди за перегородкой смеялись. Даже таможенники, и те заулыбались.

Когда Теряев, покончив с земными делами, пристегнутый ремнём, с конфеткой во рту, оказался в небе и увидел сверху столицу нашей родины, изгибы её рек, торты высотных зданий, кудрявые лесопарки, он воспринял это как должное. Но само по себе прощание было грустно, и Теряев пробормортал:

 
– Ладушки, ладушки,
Где были? У бабушки.
Что ели? Кашку.
Что пили? Бражку.
Кашка сладенька,
Бражка пьяненька.
Шу! Полетели…
 

И был белый город, ослепительный от солнца. Белые дома, белые улицы, столбы пальм с венчиками пыльных листьев в синем, невыносимо чистом небе, люди с угольными лицами и красными ртами, завёрнутые в белые ткани, полицейские в белом на перекрёстках…

Теряев лежал в ванне, в ванной комнате бело-розового кафеля, огромной от зеркал, и умирал от жажды. Бутылки кака-колы стояли на краю ванны. На стиральной машине лежала огромная книга Носова «Незнайка в Солнечном городе». Под потолком висели сестрёнкины пеленки и ползунки, и было слышно даже здесь, в ванной, как в комнате душераздирающе рыдает младенец.

– Это сумасшедший дом какой-то! – кричала за дверью теряевская мама. – Ты намерен когда-нибудь выйти оттуда?

– Не намерен! – отозвался Теряев.

Он поперхнулся кока-колой и подумал, тоскуя:

– Боже мой! Я второй месяц лежу в Африке в ванне и пью эту гадость. Что я скажу бабушке, что я скажу Вите, что я скажу Барсуковой и Волкову, да и всему нашему народу? Что я скажу… – От посетившей его голову мысли ему стало так нехорошо, что он ушёл с головой под воду и уже там, откуда его никто не мог услышать, он закончил: – …несчастной девочке у магазина, если вдруг эта злодейка-судьба снова сведет нас в неурочный час?

Теряев вынырнул, выплюнул лишнюю воду и пробормотал вслух: «Надо срочно что-то придумать!»

«Мужик ты или не мужик?! – послышался ему знакомый девичий голос, и вслед за тем, словно бы тоже сквозь толщу воды, поблазнилось суровое личико девочки, – сделай же что-нибудь!»

«Что я могу?!» – взмолился Теряев.

«Мужчины должны иногда совершать мужественные поступки!» – прозвучало снова как из облака.

«Но я еще мальчик, я маленький…»

«Ты никогда не станешь взрослым, ты никогда не станешь пионером, если будешь таким размазней!»

«Стану!» – вскочил Теряев.

В дверь постучали:

– Сынок, ты в порядке? Скоро ужин! Смотри там, не превратись в крокодила!

– Ещё минуточку, мамочка, еще немного, – и наш герой снова погрузился в воду и в свои отчаянные думы. И тут, под водой, смело открыв глаза, он увидел себя, наконец, верхом на самом настоящем крокодиле, плывущем, судя по соответствующей табличке на берегу, по реке Лимпопо. Вокруг его крокодила, мягко скользящего вниз по течению, сновали маленькие крокодильчики с зелёными галстуками на шее*. Это был настоящий праздник для страдающей теряевской души, но…

Снова в глазах потемнело, когда в прибрежных зарослях Теряев увидел отряд браконьеров во главе с неприятным типом, показавшимся ему знакомым.

– Чёрный человек! – чуть не захлебнувшись, выкрикнул, выныривая из воды, Теряев и тут же снова погрузился в воду…

Браконьеры молча обменивались знаками, которые не оставляли сомнения в их намерениях, и всеми командовал этот, с чёрным зонтиком в жилистых руках.

– Дети мои, – прохрипел Крокодил, у которого от волнения пропал на минуту голос, – кро-ко-диль-чики мои…

Теряев окаменел: в главном браконьере он узнал Сурового Соседа с первого этажа. Правда, он очень загорел и был одет в «сафари», но то же зловещее выражение лица, та же бедность мысли в глазах, те же усы! Нет! Память не изменила Теряеву.

– Так всегда! – крикнул Суровый Браконьер. – Сперва на свободу рвемся, а потом сами же людей лопаем.

– Нет, – покачал головой теряевский крокодил. – Я бы этого типа скушать не рискнул. Еще отравишься, в больницу попадешь.

– Помолчи, Бога ради, – попросил Теряев. – Дай сосредоточиться. Надо подумать, как их спасти.

– Этого с карабином я беру на себя, – сказал крокодил. – Он мне по вкусу.

– Только без людоедства! Надо с ними по-человечески поговорить, объяснить. Они же люди, поймут.

Между тем Суровый Браконьер и с ним еще один отправились с поляны туда, где у них, судя по всему, была западня.

Теряев поспешил за ними.

– Теряев, не будь таким наивным, – сказал крокодил ему вслед.

Но Теряев уже не слышал.

Браконьеры устроили западню в маленьком заливчике у подножия баобаба. Теряев, спрятавшийся за баобабом, видел, как они опустили в воду огромный сачок так, что он стал не виден. Потом Суровый Браконьер надул резиновую лягушку и в ожидании уселся на ствол поваленной пальмы. Другой браконьер спрятался здесь же. Ждали они недолго: маленькие крокодильчики выплыли из-за поворота реки. Они плыли по течению и играли с разноцветным мячом.

– А вот лягушата! – базарным голосом завопил Суровый Браконьер. – Свежие лягушата! Отдам самому смелому крокодильчику. Тому, который не побоится за руку со мной поздороваться. Кто самый смелый? – и он, соблазняя, размахивал в воздухе фальшивой лягушкой.

Крокодильчики посмотрели на неё и облизнулись.

Один юный честолюбивый крокодильчик сказал:

– Я очень смелый. Я страшно смелый. Но здороваться за руку со всяким проходимцем из-за какой-то лягушки я считаю ниже своего достоинства.

– Ну и трус. Примитивный, скучный трус. Один из многих трусов, – сказал Суровый Браконьер и заголосил: – А вот лягушата! Свежие лягушата!

– Ты у меня сейчас сам её слопаешь! – крикнул честолюбивый крокодильчик и поплыл в залив.

Едва он приблизился к берегу, как браконьеры выхватили свой сачок из воды, и крокодильчик оказался в сетке.

– Ты, конечно, самый смелый, – сказал Суровый Браконьер, – но ты и самый глупый. И за это тебя так жестоко наказывает судьба. В моём лице.

– Мама! Ой, мамочка моя! – заплакал крокодильчик.

Тогда Теряев вышел из-за баобаба и строго сказал:

– Вы не имеете права нарушать биологический баланс природы!

От неожиданности браконьеры уронили сачок в воду.

Крокодильчик выбрался из сетки и пустился наутёк по течению.

– Чтоб тебя, – крикнул ему вслед Суровый Браконьер и обернулся к Теряеву. – А тебе чего, мальчик? Какого тебе баланса ещё нужно?

Теряев, видя, что остался не понят, уточнил:

– Сафари на малолетних крокодилов запрещено!

– Я знаю, – сказал Суровый Браконьер.

– Это жестоко! – недоумевая, крикнул Теряев. – Это безчеловечно – пользоваться доверчивостью детей. Я обращаюсь к вашей совести…

– А я бессовестный, – сообщил Суровый Браконьер. – Мне и без совести комплексов хватает. Давай проверим: на твоей стороне совесть, на моей стороне – сила; посмотрим, чья возьмёт.

И коварные браконьеры накинули сачок на наивного Теряева. Он запутался в сетке и упал.

Браконьеры набросились на него. Тут бы пришел Теряеву конец, но из кустов, задыхающийся и бледный от волнения, выскочил теряевский крокодил, размахивая над головой карабином.

– Лапы за голову! Лицом к баобабу! – крикнул он.

Браконьеры покорились.

Крокодильчики, бывшие пленники, высыпали на поляну, как горох, из-за спины теряевского крокодила, вынули Теряева из сачка и затеяли вокруг него счастливый хоровод.

– Так всегда, – пробормотал Суровый Браконьер.

Теряев, глядя на крокодильчиков, тоже развеселился. Он плясал в кругу хоровода и пел: