Текст книги "Смерть от любви (сборник)"

Но Абрам Семеныч печально смотрел в окно автобуса на пестрый мир парижской улицы и восторгов не разделял. Такой же безучастной казалась и Алькова. Оператор-постановщик Игорь Ильченко и директор съемочной группы Райская курили на открытой задней площадке. И тут автобус вдруг резко затормозил, проезжую часть пересекла колонна демонстрантов, в основном, молодежь, с транспарантами и плакатами.

– Вот чем кончаются авантюры от кинематографа, – обратил внимание Абрама Семеныча Андрей. – Кстати, вы в курсе, что кино по-французски значит собака?

– Кин-пес, – уточнил Соловейчик. – А что за шум?

– Против фильма Скорсезе «Последнее искушение Христа». Эта молодежь под Новый год спалила тут кинотеатр «Сен-Мишель», имеются жертвы.

– Искусство требует жертв, – вспомнил Иван Иваныч.

– Какие жертвы? Что он говорит?! – встрепенулся Соловейчик. – Мир сошел с ума! Кинотеатры поджигать!

– Нам это не грозит, – успокоил Андрей. – Ну, выкинет какой-нибудь ревнитель старорусской эстрады телевизор в окно, как Шаляпин лабазника, и на том кончится.

– Да-а… А если он мне на голову упадет?

– Скорее нашим сценаристам. Их двое, больше вероятности! – И Андрей пошел за Верой на заднюю площадку.

Шествие комментировала Райская. Вернее, пересказывала вкратце сюжет крамольного фильма:

– В общем, потом он сходит с креста, чтобы пасть в объятия Марии Магдалины, родить детей, еще дважды жениться и тому подобное, в общем, прелести нашей обычной жизни, и умирает как простой смертный… Все это, конечно, галлюцинации, и все равно он погибает на кресте.

– Бредятина какая-то! – сказала Вера.

– Да, вроде как бредит, – подтвердила Райская.

– Я домой хочу, – заявила Вера. – В Курск.

– А как же генерал Скоблин? – позволил себе осведомиться Ильченко.

Вера растерялась, а Андрей смотрел на нее и улыбался, вместо того, чтобы подсказать.

– Не знаю, – ответила Вера откровенно. – Я по козе соскучилась. Как она там без меня? И в церковь хочу, попеть по-человечьи.

– Не надо было Миллера предавать – не было бы суда, и съемки бы уже закончились, – сказала Райская.

– А она не предавала, – возразила Алькова.

– Ты уверена? – спросила Райская с иронией.

– Я так чувствую. А правды мы все равно не знаем, зачем же осуждать бедную женщину, ей и так досталось сполна. Ее саму предали, я не верю в эти обвинения. Плевицкая невиновна. Она просто слишком любила Россию. Разве это вина?

– А разве нет? – спросила Райская, и было непонятно, спросила она шутя или всерьез.

Вера посмотрела на нее внимательным и безстрастным взглядом, ничего не ответила и вернулась в салон. Ильченко и Андрей переглянулись и пожали синхронно плечами.

– Кретьентэ э солидаритэ! – скандировали юнцы на проезжей части улицы.

* * *

В час ночи 23 сентября 1937 года из такси, остановившегося возле отеля «Пакс» в Париже, стремительно вышел полковник бывшего Корниловского полка Мацылев и почти бегом поднялся на этаж. Постучал в дверь номера.

– Кто там? – раздался недовольный голос Скоблина.

– Это Мацылев. Я приехал с рю де Колизе. Адмирал Кедров приказал вам немедленно прибыть в управление. Исчез генерал Миллер.

– Обождите меня внизу. Оденусь и выйду.

В коричневом костюме, без шляпы, с черным переброшенным на руку пальто Скоблин присоединился к Мацылеву, который стал рассказывать, что ему известно о пропаже главы РОВСа:

– По некоторым сведениям, Евгений Карлович должен был встречаться сегодня, то есть уже вчера, с немецкими офицерами. Сперва мы хотели известить полицию, но затем усомнились в правильности такого решения. А что, если генерал Миллер лежит где-нибудь за городом, раненый в автомобильной катастрофе, и не имеет возможности дать знать? А подтверждать наветы левой печати о связи РОВСа с гитлеровской Германией, сами понимаете?

Скоблин слушал спокойно, но здесь, с оттенком удивления, спросил:

– Ничего не понимаю, при чем тут Гитлер?

Мацылев промолчал. Приехав на место, поднялись по темной лестнице и вошли: первым Скоблин, за ним Мацылев. Пройдя в кабинет Кусонского, Скоблин закрыл за собой дверь. Мацылев остался в передней комнате с О. С. Кедровой.

Поздоровавшись, Скоблин спросил:

– Что случилось?

– Видите ли, Николай Владимирович, мы обеспокоены отсутствием известий о генерале Миллере. Он исчез безследно. Но, прежде чем идти в полицию, мы хотели бы выяснить, что вы знаете о нём. Когда вы сегодня видели генерала Миллера?

– Сегодня я генерала Миллера не видел. Видел его вчера, когда заходил в управление.

– А нам известно, что сегодня у вас было с ним свидание.

– Ничего подобного, никакого свидания не было.

– Но нам известно даже время и место свидания: половина первого, угол Жасмен и Раффэ.

– Ничего подобного. Не знаю таких улиц… Жасмен? Раффэ? В половине первого мы с женой завтракали в ресторане Сердечного… А потом, в четыре часа, с Трошиным поехали благодарить генерала Деникина за внимание к корниловцам. В пять часов заехали к генералу Миллеру.

– Подумайте хорошенько. Вспомните, – повысив голос, продолжал Кедров. – Мы знаем, что у вас было свидание с генералом Миллером в 12 часов 30 минут на углу Жасмен и Раффэ.

– Ничего подобного! Я с ним не виделся.

– Ну, тогда поедем в полицию и известим об исчезновении Евгения Карловича.

– Я не возражаю…

Вместе с Кедровым Скоблин вышел из кабинета Кусонского. За ними, надевая на ходу пальто, последовал Кусонский.

– Сергей Александрович, – обратился Кедров к Мальцеву, – сейчас мы все поедем в ближайший комиссариат полиции и заявим об исчезновении генерала Миллера.

– Михаил Александрович, – позвал Кедрова Кусонский, – можно вас на минуточку? – И увлек адмирала обратно в кабинет.

В этот миг Скоблин быстрыми шагами направился к входной двери, открыл ее, сбежал по лестнице и вышел на улицу.

Спустившиеся за ним Кедров, Кусонский и Мацылев вышли тоже на улицу. Скоблина и след простыл.

– Он бежал! – взволнованно воскликнул Кедров. Часы над аптекой на другой стороне улицы показывали 2 часа 15 минут.

Мацылев недоуменно посмотрел на Кедрова и Кусонского:

– Ваше превосходительство, если мне верите, скажите, в чем дело?

– Да, вы правы, – ответил Кедров. – Вы должны знать тоже.

Кусонский вынул из бумажника записку и дал Мацылеву. При свете уличного фонаря полковник внимательно прочитал:

«У меня сегодня в 12.30 час. дня ранде-ву с генералом Скоблиным на углу рю Жасмен и Раффэ, и он должен везти меня на свидание с немецким офицером, военным агентом в Прибалтийских странах полковником Штоманом, и с г. Вернером, состоящим здесь при посольстве. Оба хорошо говорят по-русски. Свидание устроено по инициативе Скоблина. Может быть, это ловушка, на всякий случай оставляю эту записку. Генерал Е. Миллер. 22 сентября 1937 г.»

– Поедем в «Пакс», – воскликнул Мацылев, прочитав до конца. – Вероятно, Скоблин еще там.

– Еще там или уже там?

– Неважно, но я подозреваю, что это он…

Сев в такси, втроем помчались на авеню Виктор Гюго. Мотылев один вошел в отель. Постучал в дверь Скоблиных и распахнул ее. В номере тускло светила электрическая лампочка, на кровати лежала полуодетая, бледная, взволнованная Плевицкая.

– Что случилось? Где Коля? Где Евгений Карлович? Вы должны мне все сказать! Вы увезли моего мужа? Что вы с ним сделали?

– Успокойтесь, я хочу сказать…

– Вы его в чем-то подозреваете? Скажите мне, ведь он человек самолюбивый, он может застрелиться, – голос Плевицкой сорвался, она истерически взвизгнула.

– Надежда Васильевна, я приехал к вам потому, что надеялся застать его здесь. Неожиданно для нас он выбежал из управления и куда-то исчез. Ничего больше сказать не могу, не знаю. Я спешу. Внизу в такси меня ждет Кедров и Кусонский. Мы едем в полицию, чтобы заявить об исчезновении генерала Миллера. До свидания!

Плевицкая упала на кровати лицом в подушку и завыла от горя; сиротливо висевшая на голом шнуре лампочка от ее рыданий дрогнула и замигала…

* * *

– Плевицкая? – удивился хозяин магазина русской книги Алексеев, когда Абрам Семеныч назвал эту фамилию.

– Вам удивительно?

– Как вам сказать? Год назад спрашивал о ней один ваш модный беллетрист, Арбузов, если не ошибаюсь, а может, Рыбаков… Точно не помню. Про Арбат у него книга.

– Нынче все про Арбат пишут. Есть у нас даже несколько писателей арбатских. А может, Арбатов?

– Нет, не Арбатов, ну, да неважно. Купил он, однако, обе книги ее воспоминаний, за ними и пришел, кстати. Говорил, что будет писать роман о белой эмиграции. Но других книг по этому вопросу брать не захотел.

– Что так? – поинтересовался Ильченко.

– Видно, счел, что дорого.

– Или что запрещено, – предположил Иван Иваныч.

– Нет-нет, – опровергнул его предположение Алексеев, – уже перестройка была в самом разгаре.

– А разве вы безплатно таких книг не раздаете?

– Простите?

– Ну, я имею в виду… Вы понимаете…

– Видите ли… Давайте присядем, мы мешаем. Вот сюда! – и хозяин указал место в углу переднего зала, где стояло три стула рядом.

Абрам Семеныч и с ним Андрей пошли было за Алексеевым.

– Да, – вспомнил он и обернулся к бледнолицему брюнету, стоявшему за прилавком: – Алибек, что у нас есть о Плевицкой? Кажется, было что-то в воспоминаниях Бориса Матвеева?

– Надо в подвал лезть, – нехотя сказал Алибек. – А тут кто останется?

– Так я могу доглядеть! – вызвался Иван Иваныч. – Муха не пролетит. Точно-точно, вы даже не безпокойтесь!

Осторожно, но настойчиво Скоблин постучал в окно небольшого книжного магазина «Кама», принадлежащего корниловскому капитану Кривошееву. Проснувшись и не зажигая света, Мария Кривошеева вышла из спальни в магазин и выглянула на улицу:

– Кто там?

– Можно видеть капитана Кривошеева?

– А, это вы, Николай Владимирович?

– Да, это я. Где ваш муж?

– Он работает в городе. Который час?

– Около трех.

– Тогда вы найдете его около метро Ришелье – Друо. Там он продает газеты.

– Можно попросить у вас стакан воды?

– Пожалуйста, прошу вас. – И она пригласила Скоблина войти в магазин.

– Знаете, у меня большая неприятность. Потерял бумажник. Совершенно без денег. Хотел бы попросить у вашего мужа сто франков.

Кривошеева принесла ему воды. Скоблин жадными глотками осушил стакан.

– Николай Владимирович, может быть, вам нужно больше?

– Если можете дать двести, то дайте. Верну вам завтра вечером.

– Вот двести франков. И не беспокойтесь об отдаче. Мы можем подождать.

– Спасибо большое… Простите за столь поздний визит и безпокойство.

Прощаясь, он поцеловал руку Кривошеевой. Вышел из магазина и быстрыми шагами удалился в сторону бульвара Вино, растворяясь в ночной темноте навсегда…

– И что же, вы считаете, что Скоблин и Плевицкая действительно были сотрудниками ГПУ и выполняли их задание?

– Несомненно, я думаю, одно: они были причастны к похищению генерала Миллера. Я плохо помню подробности этой истории, но если Алибек сейчас принесет из нашего склада книгу Бориса Матвеева, то мы сможем быстро восстановить эти события. Кстати, автор книги еще жив и ныне находится в доме для престарелых недалеко от Тулона, на южном побережье. – И Алексеев слегка откинулся на стуле назад, с любопытством и даже неким озорством разглядывая сидящих перед ним в напряжении Соловейчика и Лыскова.

– Вы знаете, – откашлявшись, осмелился вставить свое слово Андрей, – а мне почему-то не верится, что Плевицкая сознательно пошла на это преступление.

– Почему же? – с улыбкой спросил Алексеев. – Гений и злодейство несовместны, вы это хотите сказать? Но Плевицкая не Моцарт.

– Тем более. Она же женщина.

Теперь настала очередь улыбаться Абраму Семенычу:

– Молодой человек увлечен образом этой русской женщины, а вернее сказать, ее голосом…

– И ее сердцем, – не соглашался Андрей. – Я уверен, что вся ее воля была устремлена на благо России…

– Мы все хотим России блага, – сказал с заметным акцентом Алексеев, – но мы часто по-разному понимаем и то и другое. Россия у нас у каждого своя.

– И вместе с тем она одна, – добавил Соловейчик.

– Скоблин и Плевицкая привыкли кем-то быть, находиться в центре внимания, властвовать. Это безпокоило их и заставляло делать трагические ошибки. Если этим можно оправдывать их, то я готов. Однако дело обстоит именно таким образом. – И Алексеев посуровел лицом, словно давая понять, что это тема исчерпана.

– Здесь есть загадка, – твердо заявил Андрей, – и мне необходимо разобраться. Без этого выходить на мировой экран сегодня уже нельзя!

– Увы, разобраться в этом не удалось даже немцам, хотя они и разрыли для этого могилу с бренными останками Плевицкой.

– Что вы говорите? Какой ужас! – всплеснул руками Абрам Семеныч. – Но зато какой эффект! Ну скажите, почему вообще такой интерес представляли все эти люди, выброшенные на свалку истории?

– Простите? – переспросил Алексеев.

– Ах, простите, вы меня… Я не так выразился, виноват… Да-с, мне непонятно: чем они были опасны… Здесь?

– Напротив, мне кажется это совершенно очевидным. Впрочем, на это есть четкие выводы следственной комиссии французского суда, которому лично мне нет никаких оснований не доверять.

– И что же?

– А всего-то навсего то, что большевики, я извиняюсь, конечно, всегда недобрым оком взирали на белые русские организации, представлявшие собой антикоммунистические ядра, которые в особом случае могли бы образовать отряды для сотрудничества с националистами всех стран, где могли бы вспыхнуть революционные волнения, вызванные коммунистической пропагандой.

– Да, это так, но только странно почему-то, что в этом вопросе французская сторона нашла общий язык с НКВД и выбрала жертвой своей мести женщину, которая была своего рода символом, живым знаменем этого национального чувства. – Последние слова, сказанные с особым волнением, Андрей произнес, вставая со стула. – Это месть, это оскорбление патриотических чувств и предупреждение другим, чтоб неповадно было.

– Что неповадно, что он говорит? – спросил Абрам Семеныч у Алексеева, который в свою очередь хотел спросить о чем-то Соловейчика.

– Чтоб неповадно было исповедовать свою святую любовь пред миром. Я имею в виду любовь к России! – И Андрей снова сел и вдруг принял вид совершенно успокоенный.

– Простите, вы поэт? – спросил Алексеев.

– Я – второй режиссер этой несчастной картины Лысков.

– А вы?

– Я Соловейчик, – тихо сказал Абрам Семеныч и посмотрел печально в окно. – Абрам Семеныч. Я говорил.

– Что говорили?

– Что я говорил? Я представлялся.

– Ах, представлялись! Простите, я не понял. То есть, я тогда не расслышал, вы тогда все как-то вместе. Я только запомнил, что Иван Иваныч тут с вами какой-то. А это кто? – И Алексеев указал на Веру Алькову, которая рассматривала прилавок с детскими книгами советских изданий.

– Это Плевицкая.

– Так я было и подумал, но усомнился, потому, потому что…

– Потому что не похожа, – помог Андрей.

– Ну да. То есть я хочу сказать, она не Плевицкая.

* * *

В кабинете следователя Марша, кроме Плевицкой, находились жена и сын генерала Миллера.

– Вы знаете, что случилось, – говорила взволнованная Н. Н. Миллер. – Вы должны помочь найти наших мужей.

– Нет, я ничего не знаю. Я ни в чем не повинна, – со слезами на глазах отвечала Плевицкая.

– Скажите всю правду, всё, что знаете!

– Я ничего не знаю. Как вы могли этому поверить?

– Где вы провели весь день 23 сентября? – вмешался Марша.

– Сама не знаю. Ходила по городу, была в Булонском лесу, в Сен-Клу. Мне все чудилось, что встречу мужа.

– Почему же вы не пришли к мадам Миллер, в семью, с которой были так близки?

– Не знаю. Об этом совсем не думала.

– Где вы завтракали и обедали в этот день?

– Я не ела весь день. Была в кафе на площади Жанны Д’Арк около Тюильрийского сада. Надеялась, что сюда придет мой муж, здесь мы часто бывали.

– Были ли у вашего мужа деньги, когда он уходил из отеля?

– Нет, у него ничего не было. Уходя с Мацылевым, он оставил в отеле бумажник со всеми нашими деньгами.

Марша вынул записную книжку, при виде которой Плевицкая смутилась и с тревогой ожидала нового вопроса.

– «Передать Е. К. О свидании в 12 ч. 30 м. – 12 час. Поговорим». Что это значит? – прочитал с одного из листков Марша. – На этой страничке таинственные знаки «з. П. 67 гри».

– Ничего не понимаю, – отвечала, тяжело дыша, взволнованная Плевицкая.

– Итак, – продолжал следователь, – все ясно. Ваш муж заманил генерала Миллера на свидание. Он виновник. А вы сообщница.

Плевицкая в отчаянии взглянула на жену Миллера, но та закрыла лицо руками.

– На какие деньги жили вы и ваш муж? – продолжал допрашивать Марша.

– Я давала концерты, хорошо зарабатывала, особенно в турне по Прибалтике, Финляндии, на Балканах…

– Но мы знаем, что вы жили выше ваших средств.

– Нет, нет. А когда нам не хватало денег, мой друг Марк Эттинген выручал нас. Он богатый человек, присылал нам деньги из Берлина. А сколько, точно не помню. Это знал мой муж, он вел наши денежные дела.

Марша перелистал книжку Скоблина и снова процитировал одну из записей:

– «Особо секретным денежным письмом. При химическом способе двухпроцентный раствор серной кислоты. Писать между строк белым пером. Проявлять утюгом. Шифр: пользоваться Евангелием от Иоанна, глава XI…»

– Клянусь вам, я ничего не знала и не знаю, – трижды перекрестившись, ответила Плевицкая.

Переступив порог тюремной одиночки, Плевицкая подошла к койке и безсильно опустилась на твердое ложе.

Перед ней на голой стене висело католическое распятие. На небольшом каменном подобии стола лежала Библия.

– Коля… Коленька мой… – шептала женщина, словно звала.

– Я здесь, моя Дежка.

– Где ты, Коля?

– Я здесь, с тобою.

– Ты здесь? Я не вижу тебя.

– Ты не видишь, потому что ты спишь.

– Да, правда. Какой сладкий запах, Коля! Что это?

– Это пахнет степною полынью. Это горький запах, Дежка.

– Ах, нет! Это чудесный сладкий запах. Так пахла вечером дорога, когда мы шли с тобой по Украине. Ты помнишь?

– Спи, Дежка, мы снова вместе. Спи, родная!

– Почитай мне, Коля! Помнишь, как ты сказывал мне сказки на ночь, как ребенку. Ведь у нас не было с тобой детей, Коля. И ты был моим сыном.

– А ты – моей дочуркой, маленькой Дежкой.

– Почитай мне Евангелие, милый. Я так люблю твой голос. Почитай мне от Иоанна, главу одиннадцатую. Коля, мой Коленька…

– «Был болен некто Лазарь из Вифании, из селения, где жили Мария и Марфа, сестра ее. Мария же, которой брат Лазарь был болен, была та, которая помазала Господа миром и отерла ноги Его волосами своими. Сестры послали сказать Ему: Господи! Вот, кого ты любишь, болен. Иисус, услышав то, сказал: это болезнь не к смерти, но к славе Божией, да прославится чрез нее Сын Божий. Иисус же любил Марфу и сестру ее и Лазаря. Когда же услышал, что он болен, то пробыл два дня на том месте, где находился. После этого сказал ученикам: пойдем опять в Иудею. Ученики сказали ему: Равви! Давно ли Иудеи искали побить Тебя камнями, и ты опять идешь туда?…»

– Почему ты замолчал, милый? Что случилось, Коля? Почему ты молчишь? Коля!

Страшный крик нарушил тишину тюремных помещений. Проснувшись от краткого сна, Плевицкая металась по камере в тусклом свете высоко подвешенной под потолком лампочки.

Лежавшая на столе Библия была раскрыта.

В три часа дня 14 октября у дома с желтыми ставнями в Озуар-ла-Феррьер остановился автомобиль. Два полицейских в штатском и Плевицкая вышли из автомобиля. Осунувшаяся и постаревшая в тюрьме, она с грустью взирала на свое былое хозяйство. Дорожки в небольшом дворике были засыпаны опавшей листвой трех белых березок, посаженных против большого окна веранды. На грядках огорода поникла красная ботва. Соломенная шторка на одном из окон оборвалась и косо висела на ржавом гвоздике. Следы заброшенности виднелись и в садике, и на открытых настежь воротах опустевшего гаража. По песчаным дорожкам мирно разгуливали петух и две курицы. Вдруг с радостным мяуканьем к Плевицкой бросились ее любимые кошки. Лаская их, Плевицкая тихо плакала.

К дому подкатили еще два автомобиля, из которых вышли судебный заседатель Ляпорт и защитник Плевицкой мэтр Филоненко, а также представитель гражданского иска мэтр Стрельников…

 
– Ой, кумушки, кумитися,
Кумитися – любитеся…
 

Входя следом за полицейскими в дом, Плевицкая оглянулась на плетеные стол и стулья, пустыми стоявшие под березами, и встретилась глазами с Верой Альковой. Они с Андреем стояли чуть дальше за крайней березой. Андрей – спиною к Плевицкой, а Вера тихонько пела ему одному:

 
– Вы пойдете к реке Дунай,
Возьмите меня.
Вы будете веночки вить,
Совейте и мне.
Вы будете венки в воду кидать,
Так бросьте и мой…
 

Сопровождавшие Плевицкую, словно замерев с ошарашенными лицами, смотрели туда же, куда и она, и тоже слышали:

 
– Ваши венки поверхю плывут,
А мой на дно пошел.
Ваши дружки с войны пришли,
А мой-то не пришел.
Он сам нейдет,
Письма не шлет,
Забыл про меня…
 

– Как страшно, – убрав руку с белого ствола, сказала Вера. – Неужели те самые березы?

– Те самые, – подтвердил Андрей.

– Они помнят Плевицкую.

– И нас будут помнить.

– И нас …

Березы заволновались, зашумели голыми кронами, тянущимися тонкими ветвями во все стороны.

– Эти ветки у березы как антенны, – сказал Андрей. – Они все слышат. Ведь можно жить в этом мире только слухом. Потому что звуки не умирают, они лишь расходятся эхом по всей вселенной, до самых окраин. Голос живет вечно. Это и есть душа.

– Ты думаешь?

– Я знаю, я верю.

После потрясения первых дней к Плевицкой вернулась уверенность, внешне она выглядела элегантно. Осторожно взвешивая слова, она по-русски отвечала на вопросы следователя. И ответы переводили на французский язык присяжные переводчики Н. Цацкин и М. Блюменфельд.

– Пока я была в модном доме «Каролина», мой муж мог отлучиться. Но если он уезжал, то не знаю куда.

– Если ваш муж нагнал вас тотчас по выходе из модного дома, то вы были должны перейти улицу, чтобы сесть в автомобиль, – вмешался адвокат гражданского истца Н. Н. Миллер, мэтр Рибе.

– Когда я вышла, мужа не было. На Северный вокзал я поехала на такси одна. Минут через десять на своей машине приехал мой муж.

– Вы раньше говорили, что в моторе была неисправность и что это было причиной задержки выезда от «Каролины», – продолжал Рибе. – Неправда! Вы знали, где был ваш муж и что он делал! Вы ему помогали, вы – соучастница преступления!

– Нет, нет, клянусь! Я ничего не знаю, ничего не знаю, ничего! – воскликнула Плевицкая и громко, по-бабьи, разрыдалась.

– Если гражданские истцы откажутся от иска и если следователь прекратит расследование, то я буду просить вас, Надежда Васильевна, рассказать всю правду, – сказал Филоненко.

– Госпожа Миллер и мы согласны, – произнес Рибе.

– Конечно, в таком случае вы заслуживаете снисхождения, – обещал Марша.

– Теперь вы не должны бояться, умоляю, скажите правду.

Словно судорога пробежала по лицу Плевицкой, что-то невнятное произнесла она про себя. И неожиданно сказала:

– Я хочу поговорить наедине с Наталией Николаевной.

Из кабинета Марша вышли все, оставив двух женщин с глазу на глаз.

– Наталия Николаевна, неужели вы думаете, что я способна на предательство? Ведь я так любила Евгения Карловича, он такой милый, хороший. Помогите мне выйти из тюрьмы. На свободе я разыщу Колю и узнаю, что случилось с Евгением Карловичем.

– А как вы сможете?

– Я поеду в Россию, куда, как говорят, бежал мой муж.

– Да, и я думаю, что он там.

– Я в этом уверена, – вырвалось у Плевицкой.

Схватив руку Н. Н. Миллер и пытаясь ее поцеловать, дрожащим голосом она продолжала:

– Я узнаю, я разыщу его, у Коли в России остались два брата. Они у большевиков. Я узнаю, где ваш муж.

– Ах, ничего вы не узнаете, вам не скажут. – Ощутив безполезность разговора, Миллер отвернулась.

Но Плевицкая в том же порыве продолжала:

– Вы не верите мне! Я не пала так низко, как вы думаете! Пусть меня накажет Бог, если я лгу вам. Знаете что, я готова ехать в Россию в сопровождении французского инспектора.

– Но ведь это невозможно.

Десять минут истекли. В дверь постучали.

– Я еще хочу остаться вдвоем, – умоляюще сказала Плевицкая. – Я тоже несчастна, ничего не знаю о муже. О, я его ненавижу! Он меня обманул и предал, как предал других. Я в тюрьме, а он счастлив в России…

Н. Н. Миллер встала и отвернулась, направляясь к двери. Схватив ее за рукав платья, вся в слезах, Плевицкая умоляла:

– Вы такая чистая и благородная, я вас всегда любила, вами восхищалась. Помогите мне уехать. Клянусь, я разыщу наших мужей.

– Довольно! – оборвал Марша. – Будем продолжать.

* * *

Андрей Лысков и Иван Иваныч, обвешанные аппаратурой, сошли с поезда на перрон вокзала в городе Тулоне, поежились от утренней сырости, огляделись.

– Са ва бьен, – сказал Иван Иваныч, – пошли на автобус.

– Экскюзе муа, мадам, – обратился Андрей к стройным ножкам идущий впереди женщины. – Бонжур!

– Ви, месье? – остановилась женщина.

– Силь ву пле, мадам, же ве пур ла Йер. Же шерше ля бюс, – с трудом, но тщательно выговаривал Андрей. Женщина, мило улыбаясь, посыпала такой скороговоркой, что Иван Иваныч невольно зажмурился.

– Мэ, мадам, – остановил ее Андрей, – же не парле франсэ бьен.

– А вотр комарад? – указала она на Ивана Иваныча.

– Что ты, что ты! – замотал головой Иван Иваныч. – Ни бельмеса. Эта, советские мы.

– Совьетик?! – у женщины расширились глаза, она переменилась в лице и отпрянула, повернулась спиной и быстро удалилась.

– Ты что, вообще, тебя кто за язык тянет? – уставился на товарища Лысков. – Неприятностей хочешь?

– А чего она раскудахталась, не может, что ли, рукой показать, куда нам итить?

– Это не Париж, Ваня, тут юг, понимаешь? Национальный фронт, фашисты. Тут Испания рядом, Италия, мафиози всякие. Что я тебе, политчас на перроне должен читать? Чай, ты у нас партийный, политграмотный. А ты под монастырь подводишь.

– Чего же мне тут, как немому, что ли, ходить? А тады обратно поеду, мне в Париже дородно.

– Много ты ей сказал, не немой!

– А чего она пялится? Подумаешь, совьетик! Что я, турка какая? Я тоже белый человек.

– Дурак ты, Ваня! Ты видел, у нее ноги какие?

– Ну.

– Чего ну-то?

– Как у курицы, вот чего.

– Эх ты, Ваня, кобель ты щипаный! Ты бы хоть кепку свою переменил на что-нибудь поприличнее.

– Еще чего, валюту тратить, мне и так хорошо, а кому не нравится, пусть не глядит, я не настаиваю…

Так незаметно вышли они из здания вокзала на площадь. Напротив выхода вдоль мостовой стояли несколько автобусов разного направления.

– Гляди-ка, Андрюха, кабак открытый уже на той стороне. Угощаешь?

– Еще чего!

– Нет, правда! Ты это, ты не подумай! Я, к примеру, к Верке нашей, ну, к доярке…

– Да сколько тебе раз говорить!

– Ну, к артистке нашей, к Альковой, я со всем уважением. Есть на чего поглядеть, ничего не скажешь. И лицом, и обхождением, и прочее все, там, это… все при ней, в общем. Словом, баба, можно сказать, женщина! Ну, ты чего уставился-то? Ну, красавица, елки!

Андрей опустил вещи на асфальт и мрачно слушал.

– Эх, жизнь моя пролетарская! – сорвал с седенькой своей головки кепку Иван Иванович и шмякнул ее об колено. – Угощаю! Юн ва руж, сил ву пле! Гляди, Андрюха, теплынь-то здесь какая, пальмы, розы цветут. А ты обижаисси. Айда за мной!

И, подхватив вдобавок к своим вещам вещи Андрея и согнувшись в три погибели, Иван Иваныч скоренько засеменил через площадь.

* * *

5 декабря 1938 года в переполненном зале величественного Дворца Правосудия открылся процесс Плевицкой. В свидетельской комнате множество русских лиц.

В сопровождении двух жандармов Надежда Васильевна стала около скамьи подсудимых, высоко подняв голову. Щелкнули фотоаппараты. В черном шелковом платье, с гладко зачесанными и стянутыми черным шелком волосами, в черных лайковых перчатках и в туфлях черной замши, с переброшенной на левую руку котиковой шубкой, Плевицкая спокойно взирала на быстро рисовавших ее художников. Она позировала, словно вышла на привычную ей эстраду в ожидании аплодисментов.

В зале появились и заняли свои места жена, сын и брат похищенного Е. К. Миллера. Вновь щелкнули фотоаппараты.

Раздался звон гонга:

– Суд идет!

Все встали. Вошли председатель суда Дельгорг и два заседателя, заняли свои места.

– Господа присяжные! – обратился Дельгорг к присяжным. – Дело сбежавшего Скоблина будет разбираться заочно после вердикта по делу его жены. Мадам Плевицкая обвиняется как соучастница в преступлении ее мужа.

Блюменфельд перевел Плевицкой, она молча выслушала, кивнула головой и опустилась на скамью.

Член суда Вильм огласил обвинительный акт:

– 26 января 1930 года генерал Кутепов, председатель Русского Обще-Воинского Союза, ассоциации с центром в Париже, 29 рю дю Колизе, исчез при таинственных обстоятельствах. Бывший русский офицер стал жертвой похищения; все поиски обнаружить его след остались безрезультатными; виновники не были раскрыты.

22 сентября 1937 года, в свою очередь, исчез его преемник, председатель РОВС генерал Миллер…

И Вильм стал описывать события 22 сентября. Плевицкая окинула взглядом зал. Никто не смотрел в ее сторону, глаза всех были устремлены к оратору, слушали, боясь упустить слово. А ей уже слушать было невмочь. Она, казалось, не слушала вовсе, закрыла глаза, опустила голову…

– Мама, что там белеется большое?

– Это, Дежка, ворота московские. Поставили, сказывают, их, когда к нам в Курск изволила Государыня Екатерина Великая жаловать. Вот в те ворота она, матушка, и въезжала.

Недалеко от ворот, у хмурого желтого здания, работают люди. Все они в сером, как один, и серых шапках без козырьков.

– Кто, мама, такие, чай, школьники?

– Нет, несчастные. Господь их ведает, за какие дела сюда их послали. Только несчастные. – Мать ступает к одному из них и подает пятак:

– Прими милостыню, Христа ради.

Сняв свою шапку со стриженой головы, арестант кланяется в пояс, берет пятак и крестится, благодарит.

– Мама, а они не разбойники?

– Может, есть и разбойники. Арестанцы они.

– Мама, а разве они не страшные?

– От сумы и тюрьмы, дочура, не зарекайся. Несчастные они.

– Полное согласие проявилось между обвиняемыми, – продолжал процесс Дальгорг, – как в повседневной жизни, так и в действиях, которыми были отмечены подготовка и проведение покушения. Таким образом Плевицкая предстает перед нами как умная, властная женщина, имевшая большое влияние на мужа.

Когда Блюменфельд перевел Плевицкой эту фразу, она иронически улыбнулась:

– Скажите ему спасибо, что сделал меня министром. Но министром я никогда не была. Влияния на мужа не имела.

– Вы ничего не знали о подготовке покушения на генерала Миллера? – спросил Дальгорг.

– Клянусь, не знала ничего, – подняв руку, торжественно произнесла обвиняемая.

– Эксперты установили, что вы и ваш муж жили не по средствам. Значит, деньги поступали к вам из тайных источников?

– Никогда счетами не занималась. Считать я не умела. Все хозяйственные дела вел муж.