Текст книги "Смерть от любви (сборник)"

 
– Крокодильчики мои,
Цветики речные,
Что глядите на меня,
Прямо как родные?
Это кем хрустите вы
В день весёлый мая?
Средь нескушанной травы
Головой качая!..
 

– Сколько можно мокнуть в воде?!

Теряев очнулся. Он лежал в ванне и в задумчивости проливал в воду кока-колу.

– У тебя скоро жабры вырастут, – предупредил из-за двери теряевский папа.

– Папа, давай поедем в джунгли, – попросил Теряев.

– Только джунглей мне и не хватает! Вкалываешь целый день, как проклятый, а в собственном доме холодную ванну принять нельзя.

– Папа! – трагическим голосом сказал Теряев. – Папочка! Уже август. Я тебя умоляю, пожалуйста, купи мне попугая. Я не могу вернуться без попугая в Москву.

Теряевский папа довольно долго молчал. В тишине был слышен душераздирающий сестрёнкин плач. Потом папа сказал:

– Даю тебе честное африканское слово – я непременно куплю тебе попугая.

…Успокоенный Теряев поплыл дальше через джунгли по мутной воде далёкой африканской реки на своём крокодиле:

 
– Свистит, и гремит, и грохочет кругом,
Гром пушек, шипенье снарядов.
И стал наш безстрашный и гордый «Варяг»
Подобен кромешному аду…
 

Крокодил подпевал без слов, пуская по воде пузыри.

За крутым поворотом реки открылся песчаный берег. На берегу в землю был врыт столб с надписью на доске: «СТОЯНКА ПЛЕМЕНИ ПИГМЕИ 200 МЕТРОВ».

Теряев с крокодилом выбрались на берег и пошли навестить племя.

Женщины племени копошились по хозяйству среди шалашей: солили на зиму бананы, перетирали на камнях кофейные зерна, доили буйволиц.

Дети играли в войнушку.

Очень молодой воин Мо-Ни-То стоял на холме у там-тама боевой тревоги с луком и колчаном, полным стрел. Он помахал Теряеву рукой.

Теряев махнул в ответ и крикнул всем:

– Приветствую тебя, о мирное племя! Где твои воины?!

– Приветствуем тебя, о Теряефф! – сказало племя. – Наши воины отправились вести междоусобные войны.

– И как им не надоест, – вздохнул Теряев. – А где ваш старейший Та-Бу-Шиш, о мирное племя?

– Там, под кустом, о Теряефф. Он постигает мудрость мира.

Старейший Та-Бу-Шиш постигал мудрость мира, сидя под кустом, смотрел в небо и щелкал семечки.

– Приветствую тебя, о старейший Та-Бу-Шиш, – сказал Теряев и сел рядом.

Старейший Та-Бу-Шиш, приветствуя Теряева, опустил морщинистые, как кора дерева, веки.

Подскочила юная негритянка в кружевной набедренной повязке, смахнула пальмовым листом пыль с плоского камня.

– Кофе, какао, кокос?

– Кокос, – сказал Теряев. – Не полагаешь ли ты, о старейший, что пора прекратить междоусобные войны?

Старейший Та-Бу-Шиш вопросительно приподнял брови.

– Твои воины погибают в этих войнах, а на земле слишком много других забот, ей нужны добрые, умные, здоровые люди.

Старейший Та-Бу-Шиш пожал плечами.

Раздался странный звук, похожий на вскрик человека.

Теряев и буйволицы прислушались, но было тихо.

– Сам подумай, о старейший, – продолжал Теряев, – какой смысл в ваших войнах? Ты когда-нибудь…

Но старейший Та-Бу-Шиш вдруг начал медленно валиться на Теряева. Теряев поддержал его.

– Что с тобой, о старейший? – и увидел, что Та-Бу-Шиш мертв; на его впалой груди было черное пулевое отверстие, из которого текла кровь.

Теряев вскочил. Он увидел: у там-тама боевой тревоги лежит очень молодой воин Мо-Ни-То со стрелой, торчащей из живота.

– Все назад! – закричал Теряев, но было поздно; коварные белые колонизаторы уже захватили стоянку племени Пигмеи. Они были на мотоциклах и все, как один, в шортах, белых рубашках и пробковых шлемах.

Теряев бросился в джунгли и затаился.

Белые колонизаторы энергично порабощали мирное племя. Они связывали руки женщин и детей, а потом еще связывали их верёвками за шеи. Они опрокидывали котлы, били банки с солёными бананами, срывали с женщин украшения, разворовывали шкуры диких животных и другие предметы бедного быта мирного племени Пигмеи.

А руководил всем этим безобразием старый теряевский знакомый – безсовестный Суровый Колонизатор.

– Надо придумать, как их спасти, – пробормотал Теряев.

Между тем, белые колонизаторы увозили награбленное имущество и уводили в рабство стенающих пленников.

Выждав, пока печальный кортеж отдалится от места стоянки, Теряев выскочил из своего укрытия и бросился вверх, на холм. Песок оползал под его ногами. Жаркий пот, ослепляя, стекал по лицу.

Но мужественный Теряев взобрался на вершину холма и принялся яростно и вдохновенно выбивать на там-таме тревожную песню. Он бил в там-там с недетским отчаянием и страстью.

И воины мирного племени Пигмеи, заслышав тревожный голос там-тама, прекратили безсмысленную междоусобную войну и, примчавшись к родному дому, найдя его в виде весьма плачевном, пустились в погоню за белыми варварами.

Воины настигли врагов среди равнины. И грянул бой!..

С холма Теряев наблюдал тревогу и волненье битвы, предвидя гибель и победу.

Коварные колонизаторы безславно бежали с поля боя, бросая пленников, трофеи и раненых товарищей.

– Но близок, близок миг победы, – закричал Теряев, —

 
Ура! Мы ломим; гнутся шведы.
О, славный час! О славный вид!
Ещё напор – и враг бежит…
 

* * *

…Теряев стоял уже не на песчаном холме знойной Африки, а в Москве, в школе, в мальчишеской уборной. Ученики первого и второго классов восторженно слушали его.

Теряев говорил:

 
– И следом конница пустилась,
Убийством тупятся мечи,
И падшими вся степь покрылась,
Как роем черной саранчи…
 

– И всё ты врешь! – сказал рослый восьмиклассник, куривший у замазанного наполовину белой краской окна. Он курил сигареты без фильтра и иногда сплёвывал на пол попавший в рот табак.

– Курить надо меньше, – сказал Теряев.

– А у нас математичка курит, – захихикал вертлявый шестиклассник, списывавший на подоконнике домашнее задание.

– У нее личная жизнь рухнула, – объяснил восьмиклассник. – Я сам слышал, как секретарша сказала директорше, что математичку физик бросил, и она махнула на себя рукой. А ты, Теряев, если не врёшь, объясни, как это ты был в Африке и такой незагорелый вернулся?

– А Теряев – он и в Африке Теряев, – захихикал вертлявый шестиклассник.

Все с ожиданием посмотрели на Теряева.

– Это потому, – сказал всем Теряев, – что в Африке летом загорать нельзя. Это вам не какой-нибудь Крым. В Африке слишком интенсивное солнечное излучение. Если бы не излучение, я бы позагорал. А там мне всё лето пришлось ходить в бубу.

– В чём? – поднял голову шестиклассник.

Но тут дверь уборной скрипнула, и женский голос сказал:

– Мальчики, вы что, звонка не слышали?

– Сейчас, Марь-Максимна, – страдающий голосом отозвался шестиклассник, шумно разрывая на части тетрадный лист.

А Теряев с грохотом спустил воду в унитазе.

– Извини, – сказала учительница и закрыла дверь.

– Бубу, – объяснил Теряев, – это такая одежда – просторные штаны и рубаха. Даже мою сестрёнку, и ту приходилось одевать в бубу. У меня в Африке есть сестрёнка. Страшно меня любит. Мы с ней всегда вместе гуляли. И вот однажды гуляем мы в тропиках и видим…

…Теряев, одетый в бубу, гулял в джунглях с сестренкой. Он нёс ее на руках. Иногда останавливался, чтобы показать ей особенно красивый цветок или особенно красивую бабочку на цветке.

Теряевская сестрёнка была вдумчивая, тихая девочка. У неё был только один, простительный для её возраста, недостаток – она норовила сунуть в рот всё, что так или иначе привлекало её внимание: цветок или бабочку, или хвост пробегавшей мимо обезьяны, или ухо Теряева. При этом сестрёнка говорила только одно слово – «дай».

– Дай! – сказала сестрёнка, указывая на заросли бамбука.

В зарослях бамбука сидел грустный, крошечный, как теряевская сестрёнка, бежевый кенгурёнок и пытался жевать бамбук.

– Ты чей же будешь? – спросил Теряев.

Кенгурёнок промолчал.

– Мама твоя где?

Кенгурёнок молча протянул Теряеву слабые лапки.

– Разберёмся, – сказал Теряев и взял кенгурёнка на руки.

Так он и шёл по тропикам – с сестрёнкой на одной руке и с кенгурёнком на другой, пока не добрался до реки. Пока Теряев шёл, сестрёнка и кенгурёнок подружились и затеяли игру в «ладушки».

А на берегу реки расположились позагорать мамы-кенгуру с кенгурятами.

Теряев подкрался поближе, положил сестрёнку на траву и, подняв кенгуренка над головой, чтобы его все увидели, громко сказал:

– Женщины! Чей ребенок?

Что тут началось! Кенгуру, заметив человека, засуетились, замельтешили, хватая детей и унося от греха подальше.

Теряев с ужасом увидел, как одна рассеянная, но темпераментная кенгуру в панике схватила теряевскую сестрёнку, запихнула в сумку и помчалась следом за своими подругами. Теряевская сестрёнка почему-то не возражала.

– Отдай ребенка! – крикнул Теряев и бросился за кенгуру, не выпуская из рук найденного кенгурёнка.

Теряев бежал, не разбирая дороги, через тропики и саванны, мимо оазисов и пирамид, сквозь…

мультипликация

– Кончай ваньку валять! – перебил рослый восьмиклассник, сплевывая на пол табак. – Никаких кенгуров в Африке нету.

– Кенгурей, – неуверенно поправил шестиклассник.

– Кенгурей или кенгуров, а в Африке их нету.

– Почему? – холодея, спросил Теряев.

– Не помню. Чего-то там у них с океаном получилось такое, что кенгуру только в Австралии остались.

– Этого не может быть, – прошептал Теряев.

– Может или не может, а врать ты здоров!

Ученики первого и второго класса смотрели на Теряева, надеясь, что он возразит.

Но Теряев молчал.

– Атас! Физик идет! – крикнули в уборную из коридора.

Дома убитый горем Теряев стоял перед зоогеографической картой.

На карте Африки были нарисованы львы и леопарды, слоны и зебры, носороги и бегемоты, жирафы и обезьяны, но кенгуру там не было. Они были нарисованы только на карте Австралии.

Большой белый попугай, сидевший на подоконнике, перелетел к Теряеву на плечо.

– Видишь, – сказал ему Теряев, – в Африке нет кенгуру.

Попугай посмотрел на карту, но ничего не сказал.

Вошла бабушка:

– Господи, Боже мой! Что с тобой? Что ещё стряслось?

– Ты знаешь, в Африке совсем-совсем нет кенгуру.

– Зачем же так расстраиваться? Конечно, очень грустно, что в Африке нет кенгуру, но, поверь мне, это не самое страшное в жизни. И потом, может быть, в африканских зоопарках есть кенгуру.

– Зоопарк меня не устраивает, – покачал головой Теряев. – Мне нужны свободные животные.

– Это сложнее, – согласилась бабушка.

Когда Теряев вышел во двор с попугаем на плече, из своего подъезда как раз вышел Витя. Витя был в элегантном костюме, в белой рубашке, галстуке-«бабочке», с шикарным букетом противоестественных размеров, но всё так же небрит:

– Са ва!

– Сова! Я, как обещал, привёз тебе попугая. Его зовут Август.

– А он говорящий? – осведомился Витя.

– Вообще-то он говорящий, – неуверенно сказал Теряев, – но очень молчаливый. Зато Август много думает.

– А о чём он думает? – заинтересовался Витя.

– Наверное, он постигает мудрость мира.

– Извини, Теряев, – сказал Витя, посмотрев виновато, – понимаешь, так получилось, что говорящий попугай мне уже не нужен. Ты извини меня.

– Ну что ты! О чём речь. А что у тебя случилось? Ты купил собаку?

– Вроде того, – сказал Витя. – Я женюсь.

– Ну да, конечно! – вспомнил Теряев. – Осенью все женятся.

– Я сейчас иду делать предложение руки и сердца. Я хорош собой, как ты думаешь?

– Ты очень хорош!

– Пожелай мне чего-нибудь, – попросил Витя.

Теряев потер подбородок, задумчиво глядя на вечную Витину небритость, и сказал:

– Совет вам да любовь!

– Спасибо, – сказал Витя.

Шел классный час.

Юная учительница сидела за последней партой, временно сняв с себя власть руководителя и передав её председателю совета отряда Барсуковой, энергичной девочке с волевым лицом и безпощадными, как сама правда, глазами. Той самой, что сидела как-то с Теряевым на бульваре.

Теперь Барсукова сидела за учительским столом и смотрела на радостного Теряева, стоявшего возле своей парты.

– Скажи нам, Теряев, почему ты хочешь вступить в ряды пионерской организации?

Он ответил сразу:

– Я хочу идти впереди отряда и играть на барабане.

Ученики заулыбались. Учительница тоже.

– Подобный ответ я и ожидала от тебя, Теряев, – с сожалением сказала Барсукова. – Он в полной мере характеризует твоё отношение к жизни. Мы все знаем, что Теряев учится неплохо, хотя и очень неровно. Общественные поручения он в принципе выполняет, но относится к ним, как к какой-то игре, то есть без должной серьёзности. Я не хочу вспоминать о том, как мы всем классом ходили в зоопарк, и Теряев залез в вольер к верблюдам…

– Я хотел потрогать верблюжий горб, – виновато сказал Теряев.

– Все хотят потрогать верблюжий горб, но ведь никто не нарушает общественного порядка. Я не хочу вспоминать и о том, что Теряев водит странные знакомства, вроде какого-то вечно небритого элемента, который ломает деревья в лесу…

– Витя никакой не элемент! – крикнул Теряев. – А небритый он потому, что бороду отращивает. Мы с Витей ходим в баню, но на улице берёзовый веник полтинник стоит, дубовый – семьдесят, а в самой бане вообще рубль. Поэтому Витя ходит за вениками в лес! – кричал Теряев, чувствуя, как рушится его мечта о барабане. – И деревьев он не ломает. Лесник показывает, где можно ветки брать…

– Я не хочу вспоминать о том, что Теряев плохо воспитан и всё время меня перебивает. Мне достаточно вспомнить глупую историю с Африкой, когда Теряев морочил головы учащимся младших классов. Во что ты превратился, Теряев? Неужели ты до сих пор не понимаешь, что врать нехорошо? – переживая, спросила Барсукова. – Ты, Теряев, это брось. Быть настоящим пионером – это не значит идти впереди и бить в барабан. И пока ты этого не поймешь, мы не можем, мы просто не имеем права, как бы хорошо мы к тебе ни относились, принимать тебя в пионеры. Я считаю, что надо дать Теряеву срок.

– Не понял, – сказал Теряев.

– Ну, хотя бы до конца первой четверти. Пусть Теряев осознает свои ошибки и исправит их. И зря ты, Теряев, обижаешься, – расстроенно добавила Барсукова, – зря смотришь в окно. Ведь это для твоей же пользы! Ты же сам потом спасибо скажешь!

– Спасибо, – сказал Теряев, сел и отключился от окружающей жизни.

Барсукова еще что-то говорила, а за окном никак не кончалось лето, ветер гонял пыль и было много солнца.

Теряев шёл по улице со своим приятелем Волковым и приговаривал:

 
– Тень, тень, потетень!
Выше города плетень.
Воробьи – пророки
Шли по дороге,
Нашли книгу,
В этой книге:
Зюзюка, зюзюка,
Куда нам катиться?
 

– Что ты расстраиваешься? – сказал Волков. – Было бы с чего! Да Барсучиха сама хороша: в комсорга из восьмого «Б» втрескалась – вот и лезет из кожи вон, лишь бы рядом с ним в президиуме посидеть. А чёрных кошек, между прочим, боится! Я видел: через левое плечо плевала и вокруг себя три раза поворачивалась.

Теряев заметил: в пустом сквере, на лавочке, глядя вверх, сидела девочка с огромными, тёмными, печальными глазами и длинными косами, уложенными над ушами в «баранки».

Теряев остановился.

– Да ты на остальных посмотри, – говорил Волков. – Ситников все контрольные списывает. Дадыкин вообще спит на уроках, а Тимаченко мало, что врёт безсовестно и постоянно, так она ещё иногда с крашеными ногтями ходит. И ничего, приняты в пионеры, и тебя примут. Куда они денутся?

– Ты извини, – сказал Теряев, – меня ждут. У меня свидание.

– У тебя?!

– У меня, – и Теряев пошёл к девочке в сквере.

Волков еще некоторое время стоял, разинув рот от удивления и приглядываясь к девочке.

– Добрый вечер, – сказал Теряев. – Можно я рядом сяду?

– Присаживайся, – буркнула девочка, взглянув искоса.

Теряев сел. Девочка все смотрела вверх. Он тоже посмотрел, но ничего особенного не увидел.

– Как тебя зовут?

– Ирка.

– Дырка, – вырвалось у Теряева. – Прости, – смутился Теряев, – вырвалось. И, поскольку девочка нахмурила брови, добавил: – Вообще-то ты не Ирка какая-нибудь, а Ирина, Ира… А меня Теряевым зовут, – и он протянул ей руку.

Ира усмехнулась, но руки не подала.

Помолчали.

– А меня в пионеры не принимают, – сказал Теряев.

– Тоже мне беда! – фыркнула Ира. – Соверши чего-нибудь героическое – сразу примут.

– Что я могу? – сказал Теряев.

– Детей среди бела дня на улице отнимать можешь?

– Понимаешь… – встал Теряев.

– Понимаю. Садись! Тоже мне!

Теряев сел и стал виновато чертить носком ботинка песок у лавочки.

– Ты куда пропал-то? Уж всякую надежду потеряла.

– Я в Африку ездил.

– В Африку?!

– Да-а, – поморщился Теряев.

– Ну, правильно, – скрипнула зубами Ира и смахнула с носа злую, холодную слезу. – А я все лето в лагере сидела, а и то спасибо – будьте любезны. Люди, люди! – она снова взглянула на Теряева. – А в Африке звёзды хорошо смотреть?

Теряев не понял вопроса и пожал губами.

– Ты хоть вспомнил меня или нет?

– Вспомнил. Я хотел твою куклу с собой в Африку взять, а потом… передумал, потому что…

– Ладно, замолчи уж! Ни одного разумного слова от тебя не дождёшься. Тоже мне. А сам туда же – перевоспитывать! В пионеры его не принимают! Жалкий ты человек, Теряев. И фамилия у тебя жалкая, – Ира поёжилась от вечерней сырости и обхватила себя руками за плечи.

– А ты чего домой не идёшь? – спросил Теряев.

– У меня день рождения. К нам гости пришли.

– Я тебя поздравляю! Что же ты не с гостями? Они обидятся.

– Нужна я им! Они к родителям пришли… Век бы их не видела! Гости называются. Набились, как сельди в бочку, надрались и поют.

– О чём поют?

– О том, что ромашки спрятались и поникли эти самые, как их…

– Я понял, – сказал Теряев. – А у твоей куклы своя комната, и стол, и книги, и камин, и шкура на полу. Лютики…

Ира искоса взглянула на Теряева.

– Как же её теперь зовут?

– Пока никак не звали, – сказал он. – Теперь назову Ирой.

Ира в первый раз с неба на землю опустила голову и посмотрела прямо в глаза Теряеву, неожиданно покраснела и сказала по возможности небрежно:

– Ну, ну. Валяй.

– Что ты всё время вверх смотришь?

– На небо смотрю.

Теряев тоже посмотрел, но опять ничего особенного не увидел.

– А что там такое?

– Скоро звёзды зажгутся, – удивленно сказала Ира. – Ты что, никогда не смотришь на звёзды?

Теряев поднял голову и замер.

Ира смотрела на Теряева.

– Если забраться на чердак, – сказала она, – звёзды лучше видно. Но у меня дома нет чердака.

– У меня есть чердак! Только он всегда заперт.

– Ну! Замок – это не проблема.

И они посмотрели друг на друга, как заговорщики.

– Лезем? – спросила она.

– Лезем, – сказал он.

Они встали и пошли.

– Твои родители волноваться не будут? – спросил Теряев.

– Да я помру, они не заметят. Им даже легче будет. Расходов меньше, – пояснила Ира. – Мама говорит, я им в копеечку встаю. А твои будут волноваться? Ты им тоже в копеечку?..

– Не…Я с бабушкой живу. Я её предупрежу, что погуляю подольше – и всё. Про чердак ей говорить нельзя. Бабушка нас одних не пустит, вместе с нами полезет, а она старенькая, ей трудно.

– Потрясная у тебя бабка! – завидуя, изумилась Ира. – Моя мамаша истерику бы закатила – и все дела, – и Ира подобрала с асфальта железную ржавую палку. – Пригодится.

Они вышли из лифта на последнем этаже теряевского дома.

– Вон он, – кивнул Теряев на винтовую лестницу.

Ира мигом взлетела по лестнице.

– А чердак-то открыт! – сказала она сверху, слетела так же быстро, как взобралась, и вцепилась в Теряева. – Там кто-то есть! Как думаешь? А кто там может быть, а? Леший, да? Как думаешь?

– Лешие только в лесу живут, – со знанием дела объяснил Теряев. – В домах живут домовые. На худой конец, привидения.

– Привидение, привидение! Это оно! Я чувствую!

– Разберёмся, – сказал Теряев и пошёл.

– Может, в другой раз?

– Подожди меня здесь.

– Нетушки! Мне без тебя страшно.

Когда проникли на чердак через люк, они обнаружили неяркий свет в глубине, за балками, шорохи и стуки. Теряев и Ира медленно, осторожно, держась друг за друга, стали продвигаться на свет.

Это горела толстая, белая, заплывшая воском свеча в консервной банке на столе, совершенно скрытом под обилием книг, брошюр, тетрадей. У стола стояло привидение, большое, чёрное, в ватнике, валенках и вязаной шапочке на голове.

– Привидение, а привидение, – позвала Ира и на всякий случай подняла палку, приготовившись ударить.

Привидение вздрогнуло так, что уронило под стол очки с розового носа, и жалобно попросило:

– Ребята, только, пожалуйста, ничего не ломайте!

Теряев поднял очки, отдал их привидению:

– Зачем нам что-то ломать?

– Не знаю. Многие любят ломать.

– Мы не любим, – заверила Ира. – А что ты здесь делаешь?

– Я – астроном. Наблюдаю перемещение планет. Только, пожалуйста, не надо надо мной смеяться.

– Разве это смешно? – удивился Теряев.

– Многие смеются, – астроном вздохнул. – Одиноко жить.

– И тебе? – спросила Ира.

– Я толстый. Я в очках. Я рыжий, я… – он снял вязаную шапочку, чтобы показать, какой он рыжий.

– Ты похож на Карлсона, который живет на крыше, – сказала Ира. – В натуре.

– Очень дразнят? – посочувствовал Теряев. Он рассматривал карты на столе. Это были карты звёздного неба.

– Не очень. Но всё время дают понять, что я не такой, как все.

– А ты им в морду! – посоветовала Ира.

– Я не могу! Это неэстетично… Пожалуйста, осторожнее! – попросил Карлсон Теряева, обнаружившего и рассматривавшего телескоп у окна:

– Можно я в него посмотрю?

– Ты ничего не увидишь. Ещё слишком светло.

– Я пока на Землю посмотрю.

– На Землю? – удивился Карлсон. – Тогда тебе лучше взять бинокль. Но что интересного может быть на Земле?

Теряев рассматривал в бинокль Землю. Он увидел Волкова, поедавшего мороженое на лавочке на бульваре; старушку, прогуливающую петуха на веревочке; Сурового Соседа, который пытался выгнать со двора двух собак, теряевских друзей, а собаки только бегали от соседа, но со двора не уходили, и Сосед злился.

Теряев увидел коляску на балконе, в которой благим матом орал младенец, а на балкон никто не выходил; чахлое деревце, прорастающее среди железа.

Между тем Ира разговаривала с Карлсоном.

– Ты занимаешься в астрономическом кружке?

– Я – астроном-одиночка. У нас в школе только кружок бальных танцев…

– Это красиво, – пробормотала Ира. – Все во фраках.

– А в старшие классы на уроки астрономии меня не пускают. Говорят, подрасти сперва.

– А там на крыше растет берёза, – сказал Теряев.

– Семена ветром заносит, – объяснил Карлсон.

– Плохо ей.

– Это ненадолго.

– В смысле?

– Погибнет. Берёза в железе жить не сможет. Чуждая среда.

– И что же делать? – расстроился Теряев.

– А что тут сделаешь? – пожал плечами Карлсон. – Ничего не сделаешь.

– Это что за мужчина? – спросила Ира, остановившись перед портретом, прикнопленным к балке.

– Галилео Галилей.

– Почему здесь так вкусно пахнет? – спросил Теряев. Он давно уже принюхивался.

– Кондитерская фабрика «Красный Октябрь», – объяснил Карлсон, – за рекой.

– Вот бы туда попасть! – сказала Ира.

– А сюда вы зачем залезли?

– Увидеть звёзды, – сказал Теряев.

– Они красивые, – поддержала Ира. – Белые-белые.

– Они не белые, – возразил Карлсон. – То есть бывают и белые, но в основном цветные.

Теряев отвернулся и стал смотреть на небо.

– Например, Спика – голубая, – рассказывал Карлсон. – Антарес – красный, Поллукс оранжевый, Капелла жёлтая, а Альфа Гончих Псов вообще лиловая.

– Полный потряс! – сказала Ира. – Теряев, ты слышишь? Теряев? Да Теряев же!

– Я слышу, – сказал Теряев задумчиво. – Слышу.

Ночью Теряев не спал. Он сидел у окна и смотрел на звёздное небо.

Попугай Август прилетел на подоконник. Тоже стал смотреть на звёзды.

– Ты знаешь, – сказал Теряев. – Они все разноцветные. И вообще там происходит какая-то своя, совершенно особая жизнь.

Август посмотрел на Теряева с интересом, но ничего не сказал.

Теряев с Августом кормили собак у подъезда, когда к дому подкатил и остановился фургончик «КОНТРОЛЬ ЧИСТОТЫ АТМОСФЕРЫ».

– Са ва! – поприветствовал Витя.

Теряев посмотрел на него и замер: Витя был чисто выбрит.

– Это ты… что? К свадьбе, да?

– Свадьбы не будет, – грустно сказал Витя. – Она меня послала в парикмахерскую. Побрейся, говорит, сначала, тогда я подумаю. И я хлопнул дверью. Сначала побрейся, потом норковое манто подавай.

– Зачем же ты побрился?

– Из принципа. Дело не в бороде. Мне побриться – раз плюнуть. Однако, грустно. Понимаешь? Что мне теперь в этой жизни делать, ума не приложу. Слушай, у тебя рубль есть?.. Эй, Теряев, очнись.

Теряев очнулся и сказал:

– Тебе в этой жизни надо слазить на чердак.

– Кошек пугать, что ли?

– Зачем? На звёзды смотреть.

– На звёзды?.. Можно и на звёзды. Мне теперь всё равно.

Вечером они собрались на чердаке впятером: Ирина, Виктор, Карлсон, Август и Теряев. Сидели на скате крыши в ожидании темноты.

Теряев переворачивал страницы толстой книги, иногда принюхиваясь к сладкому запаху кондитерской фабрики. Ира глазела в бинокль.

– А гороскопами ты тоже увлекаешься? – спросил Витя Карлсона.

– При чем здесь это? – обиделся Карлсон. – Все на научной основе. Я наблюдаю планеты, звёзды, туманности. Знание обогащает.

– А там, за розовыми занавесками, – сообщила Ира, – женщина красоту наводит. Разрисовалась-то, разрисовалась, старая курица.

– Ты кометы видел? – спросил Витя.

– Видел.

– Вот так просто сидишь всю ночь и ждешь, когда полетит?

– Зачем? Много известных комет с вычисленными орбитами. Вот, например, чешский астроном-любитель Биэла знал орбиту кометы, замеченной в тысяча семьсот втором году. Он вычислил, где и когда её можно ждать снова, и открыл комету в тысяча восемьсот двадцать шестом году.

Витя долго считал, потом удивился:

– И этот Биела пятьдесят четыре года ждал одну комету? Всю жизнь?

– Нет, конечно. Её впервые заметил другой человек. Одной жизни не хватит. За небесными телами следят столетиями, тысячелетиями. Астрономы как бы передают друг другу из века в век эстафету познания.

– А у этих, – крикнула Ира, – с оранжевым абажуром, блины сгорели. Ругаются! Страсть.

Теряев забрал у Иры бинокль и отдал ей книгу.

– Почитай лучше. Нечего за людьми подглядвать.

– А сам-то?!

– Я не подглядываю. Я смотрю.

– Нет! – сказал Витя Карлсону. – Ты всё-таки объясни мне, как этот мир устроен?

– Очень просто, – сказал Карлсон.

– До чего вы все умные, – вздохнула Ира. – С вами со скуки сдохнешь.

– Молчи, женщина, – сказал Витя. – Тебе нас не понять.

Карлсон нарисовал мелом на крыше нечто, похожее на веретено.

– Это наша Галактика. Вид в разрезе. Вот здесь мы. – Он показал почти самый конец «веретена».

– В смысле – Земля? – уточнил Теряев.

– Нет. Вся наша Солнечная система.

– Вот тут вот с краю?! – возмутился Витя. – У чёрта на куличиках?!

– Наша система, – говорил Карлсон, – вращается вокруг центра Галактики со скоростью около двухсот километров в секунду.

– Не может быть! – воскликнула Ира.

– На один оборот у нас уходит двести пятьдесят миллионов лет.

– Сколько? – удивился Теряев.

– Двести пятьдесят миллионов лет.

– Ты слышишь, Август? – Теряев оглядел множество крыш, покатых и пологих, золотые шары церковных куполов, пожарные лестницы и чердачные окна, тёмные трубы и тяжёлые двери, застеклённые балконы. Надо всем этим было лёгкое, свободное, огромное небо.

– Господи, какие мы маленькие, – прошептал Теряев.

– А вот здесь написано, – сказала Ира, указывая на книгу, – что есть астероид Витя.

– Что?! Как?! – Витя вскочил так внезапно, что Теряев в страхе ухватился за него и вскрикнул.

Ира прочитала:

– «…Таковы астероиды тысяча тридцатый Витя и тысяча триста тридцатый Спиридония, названные так в честь юного пулемётчика Виктора Заславского и его дяди, черноморского моряка Спиридона Ильича Заславского, павших в боях Великой Отечественной войны».

Витя посмотрел на него.

– Посмотри, пожалуйста, себя, – попросил Теряев.

Ира посмотрела и сказала:

– Меня там нет.

– Ты там.

– Да вот же – всё про небо написано. Меня там нет. В натуре.

– Всё равно ты там, – сказал Теряев. – Не может быть, чтобы тебя там не было. Просто тебя ещё, наверное, никто не открыл.

– Пора, сказал Карлсон. – Уже достаточно темно.

Он и Ира отправились к чердачному окну, а Витя и Теряев с Августом еще сидели и смотрели на небо.

Они уходили с чердака поздно ночью. Молча спустились по винтовой лестнице. Молча ждали лифта. Витя мечтательно улыбался.

Но тут из темноты, тихий и грозный, как призрак, выступил Суровый Сосед в габардиновом пальто поверх полосатой пижамы и в шляпе.

Карлсон взвыл от страха.

– А! Подстерёг я вас!

– Вам чего, товарищ? – оскорблённо спросила Ира.

Суровый Сосед онемел.

– Спать по ночам надо, – сказала Ира. – А не шарахаться по лестнице в нижнем белье. А если не спится, двор уберите. Все полезнее, чем детей пугать на ночь глядя.

Подошел лифт. Все пятеро вошли в кабину и унеслись вниз.

Суровый Сосед остался стоять, недоумевая.

– Внучек! Обедать иди.

Теряев оторвался от книги, пошёл, было, из комнаты, но вернулся и пересадил куклу от её маленького письменного стола к маленькому обеденному. Поставил перед куклой прибор:

– Приятного аппетита, Ира! – и отправился на кухню. – Я сам, бабушка, – сказал он, помогая бабушке переставить кастрюлю с плиты на стол.

– Сам, так сам. Тогда я стирать пойду.

– Я потом постираю, – попросил Теряев, наливая в тарелку борщ.

– Будет уже с тебя забот. Довольно.

Бабушка полоскала в ванной белье:

Когда пришла на кухню, Теряев сидел за столом, схватившись за живот, и стонал.

– Ты что, внучек? Что с тобой?!

– Переборщил я, бабушка!

На столе стояла пустая тарелка и кастрюля с половником пустая, только на донышке немного борща краснелось.

– Батюшки! – всплеснула руками бабушка. – А кашу кто же кушать будет? А молоко?

– Не горюй, бабушка, сейчас я это дело поправлю.

Теряев лёг на пол, стал по полу кататься и приговаривать:

 
– Идет коза рогатая,
Идет коза бодатая;
Ножками – топ, топ,
Глазками – хлоп, хлоп!
Кто кашки не ест,
Кто молока не пьёт,
Того забодает, забодает.
 

Потом Теряев снова сел за стол:

– Давай, бабушка, кашу!

Небо над городом было тяжёлое, низкое, серое. Был тихий осенний день в конце сентября. То есть он был тихий на крыше теряевского дома, но не внизу, не в городе, где озабоченно копошились люди на тротуарах, перекрёстках, в очередях, и с неясным бормотанием двигался безконечный цветной поток машин.

Витя, Теряев с Августом и Ира с биноклем сидели на крыше.

– Холодно! – сказала в пространство Ира.

Теряев начал было расстёгивать куртку, но Витя его опередил, стянул с себя свитер и помог Ире его надеть. Получилось платье-мини. Рукава до колен.

– Стой спокойно! – приказал Витя и стал закручивать рукава.

Ира хихикала.

Теряев отвернулся, загрустив.

– А вот там есть башня на крыше, – сказала Ира, – как перевёрнутая рюмка.

– Где? – оживился Витя. – Покажи.

– Вон, серенькая. Придумал же кто-то, построил.

– Завязал, небось, – весело предположил Витя, – и построил в честь знаменательного события.

– Что завязал? – не понял Теряев.

– Это дело завязал.

– Как это можно «завязать дело»? – недоумевал Теряев.

– Какой ты тупой! – удивилась Ира. – Вот это дело завязал, чего тут непонятного-то? – и она щёлкнула себя по горлу.