Текст книги "Слово на Голгофе. Проповеди и наставления для русских паломников в Иерусалиме. 1870–1892"

Благосердые поклонники Святой Голгофы! Унесите с собою в далекую отчизну, как свои пять пальцев крестотворных, пять заветов тезоименного лобного места: 1) – упражнять чело свое в неленостном богомыслии о Христе распятом, 2) – преклоняться им, рабски смиренно, безропотно и непостыдно перед волею Божией, 3) – не напрягать его к отыскиванию какого-нибудь, как бы привилегированного, на земле места явления силы Божией, 4) – не опускать его малодушно и безнадежно, при изучении судеб Божиих, 5) – не поднимать его бесстрашно в лицо Божественной Истине.

Аминь.

А. А.

Грехи неведения. Слово произнесено в Иерусалиме на Святой Голгофе в ночь Великого Пятка 11 апреля 1886 г.[15]15
  Душеполезное чтение. 1886. Июнь. С. 206–213.


[Закрыть]

Отче, отпусти им, не ведят бо, что творят

(Лк 23: 34).

Ссамыми первыми уроками христианского учения мы уже знакомы с местом, на котором по милости Божией стоим теперь и молимся, христолюбивые соотечественники. Чье сердце с самых юных лет не затрагивалось именем Голгофы? Кто не пытался тысячу раз представить себе воображением стоявший тут некогда искупительный Крест Христов и не напрягал слуха своего, чтобы услышать раздававшиеся с высоты его слова, последние в жизни Господа Иисуса? Их немного было. Мы их знаем наперечет и могли бы каждое обратить в предмет целого собеседования, но остановимся на первом из них. Мы всегда и везде, а особенно здесь в сии воспоминательные минуты, – кающиеся грешники, которым ближе всего, нужнее и доступнее то, что относится к греху и к покаянию. Глубокие, тайноводственные изречения, как-то: Совершишася! Боже мой, Боже мой! вскую Мя еси оставил… – могут и не затронуть сокрушенного сердца. Ближе ему обещанный разбойнику рай, и еще ближе отпущение распинателям вины распинания. «Отче, отпусти им» – слышим мы и как бы сами себе не верим. Большей обиды для кого-нибудь и представить нельзя, как злорадостное, посмевательное, насильственное отнятие у Него жизни, вызывающее на жестокое нещадное отмщение злодеям, и однако – Отче, отпусти им! Отпусти им, не ведят бо, что творят… Но прежде чем мы приступим к обследованию такого извиняющего обстоятельства, как неведение творимого творящим, долг исторической правды требует спросить: точно ли люди не ведали, что творили, в минуты на веки памятного, горестного события голгофского? Напротив, не знали ли все, от первого до последнего, участники его, что они карают общепризнанное преступление? Непосредственные совершители распятия могли думать и говорить, что они исполняют только свой служебный долг. Требовавшие от них сего долга в свою очередь, конечно, находили, что имели на то право, даемое им законом, в силу которого присужденный на смертную казнь признан был повинным ей. Таким образом, распявшие Господа, если бы имели время и охоту слушать и обсуживать слова приговоренного к смерти, могли бы только посмеяться Ему как сводящему вину Свою на других, ни в чем не повинных. В чем же дело? В том, что, признавая себя в полном ведении совершаемого ими, они ошибались и творили то, чего не ведали. Значит, пред нами – столько известный нам и столько близкий каждому из нас грех неведения, удостоившийся всепрощения у Креста Господня. Верим, что чуть произнесено было слово отпущения, как последовало и самое отпущение. Но было бы слишком поспешно и дерзновенно с нашей стороны думать, что и всякое неведение уже потому, что есть неведение, содержит оправдание всего, что творится в нем. В самом деле, как неестественно предполагать, что Испытующий сердца и утробы будет судить, винить и наказывать человека за то, что тот не имел в виду сделать, так, с другой стороны, ужели можно допустить, что всякое зло, иногда невообразимо ужасное, должно оставаться неподсудным и ненаказанным за то только, что оно допущено в неведении? Очевидно, нам предстоит разобрать, что это за неведение, которое может иметь притязание на подобное же прощение во имя Божественного правосудия, и не находимся ли мы в самообольщеиии, когда всякий свой грех неведения готовы бываем оправдать крестною мольбою «Отче, отпусти им, не ведят бо, что творят».

Не ведят бо, что творят. Приведенные нами примеры в самом ведении неведения распинателей Христовых говорят ясно, что неведение есть прежде всего непонимание творимого, нерассуждение о нем со всех сторон, во всех отношениях, легкость мысли, односторонность взгляда, тупость, страстность и пр. Во всем этом обвиняются по преимуществу древние времена. Переживаемое нами время хвалится тем, что исправляет наследованные им от древности недостатки и ошибки, где только встретит их, и особенно в слабых и ограниченных понятиях о целокупности мира и о значении в нем человека, свидетельством чего приводит сей самый Крест, печальный и позорный для древнего человечества. Отдадим справедливость похвальной заботливости так называемого духа времени о введении и распространении «надлежащих» понятий обо всем, но не пришлось ли бы и к нему приложить древнюю поговорку еврейскую, засвидетельствованную божественными устами: врачу, исцелися сам (Лк 4: 23)? Что есть надлежащее, истинное, здравое, это еще надолго останется вопросом. Укоряемая древность оставила нам в урок достохвальное признание, что она «знает только то, что ничего не знает». От нынешнего любомудрия, конечно, не услышишь подобного самоосуждения – не дождешься такой искренности. Скажем более. Не искренне оно и в порицании времен древних. Из страха ли, чтобы не сделаться последователем того, что преследуешь, – по тому же недостатку истинного разумения вещей, из поблажки ли человеческим слабостям, – по сочувствию с ними, из шаткости ли нравственных убеждений, – по недоверию ко всякому откровению свыше, из упорства ли, наконец, столько свойственного заносчивости ума, и в наше время повторяются ежедневно и повсюду случаи того же нерассудливого неведения, только чаще уже не по фанатической привязанности к чему-нибудь, а по равнодушию ко всему. Неведающих, что творят, в полном ведении творимого встретишь и теперь на всех стогнах селитвы человеческой, в обителях науки, во дворех дому Божия, в притворах судебных, в горнице на вечери и даже в молитвенной клети. Мало сего: к сему, часто совсем не сознаваемому неведению пристает у нас нередко и некое прямое ведение, только не того, что нужно. Подумаем. Разве нет и в наше время и между нами книжников и фарисеев, готовых преследовать Христа не потому, что не знают, кто Он такой, а потому, что избавляясь от Него, удерживают за собой первенству ющее значение в народе? Разве нет и теперь Пилатов, осуждающих на казнь заведомо не злодея и не преступника и оправдывающих первого попавшегося Варавву, по страху чьего-нибудь неудовольствия, доноса и потери места? Разве не отыщется (и нужно ли отыскивать?) и Иуда злочестивый, которому менее ведом его учитель и благодетель, чем его ковчежец? Все это дела и случаи неведения, нерассуждения, то тупого, то лукавого. Какого суда ждать им от мерила праведного – Креста Христова? Ужели суда отпущения? Не смеем предрешать, но напоминаем, что Бог посрамляем не бывает.

Не ведят, что творят. Но как не спросить: а не следовало ли бы неведущему, вместо того, чтобы оправдываться своим неведением, постараться уведать то, что он творит? Не есть же неведение нечто в роде неисправимого недостатка физического, с которым нет возможности бороться и от которого нельзя освободиться. Ах, братия! нет хуже, упорнее, зловреднее неведения, как нехотение ведать. Не достаточно ли смежить очи, чтоб не видеть солнца? Так можно уклониться от всякого свидетельства истины. Случаи такого вольного неведения бывали, есть и всегда могут быть. Затыкаху уши свои (Деян 7: 57) – сказано об иудеях, побивших камнями первомученика Стефана, за его слово против них; (излиха) вопияху распни, распни его (Лк 23: 21) – слышали мы сегодня неоднократно, дивясь, как можно целой толпе народной, по неизвестному ей предмету, дойти до такого ожесточения и единодушного ослепления только вследствие наущения. Да, что нам противно, того всегда найдется возможность не уведать. Припомним разительный пример Фараона. Не вем Господа, – говорил он, т. е. не хочу ведать, – и Израиля не отпущу (Исх 6: 2); и повторял это до тех пор, пока не потонул в море, потопивши с собою все воинство! И одно ли ожесточенное упрямство порождает такое преступное неведение? Злокозненная изворотливость ума, преуспевающая вместе с успехами всего хорошего и полезного в мире, найдет тысячу других побуждений уклониться от обязательного ведения и тысячу способов оправдать себя в том. Хуже всего, когда она возникает и ратует под знаменем ревности по Боге, горестным свидетельством чего служит сие священнейшее место, а за ним более или менее вся поверхность земли, обагренная кровию мучеников. Они погибали не десятками, а сотнями и целыми, страшно сказать, тысячами за один раз, и однажды пострадало 20 тысяч человек! Ведали или нет мучители, что они творили? Братие соотечественники! Ввиду таких примеров жестокой игры в неведение уменьшается ли значение нашего мелкого обыденного явления, вывеской которого служат зачастую слышимые слова: «Знать ничего не хочу»? Ах! Достаточно их произнести на сем покланяемом месте, чтобы понять, как они неуместны, как нелепы. Произносящие их ведают ли, что они люди?

И еще есть разряд людей, заведомо творящих неведомое, и целая область дел извращенной совести, притязающая на невинность и невменяемость. Кому неизвестны повседневные в частном быту нашем случаи помрачения смысла, напускного некоего, искуственного неведения, и вольного, и невольного вместе, с которым, так сказать, поминутно должно бороться карательное правосудие? Мы уже не касаемся поражающих явлений прямого помешательства умственного, освобождающего человека от ответственности за все, им творимое. Оставим в стороне и заблуждения юности, извиняемые большею частию недостатком опытности, избытком смелости, мягкостью сердца, податливостью воли, каким-то умственным бредом, которого призраки мешают ясному представлению действительных вещей, хотя… у кого из нас еще не в памяти самые прискорбные последствия необдуманности и несмысленности, которую мало назвать детскою и которая сама напрашивалась на вменяемость только не в смысле казни, а в приманках славы. Есть неведение душевных увлечений, пленяющих и порабощающих ум до того, что его присутствие в человеке делается вопросом, под влиянием побочных обстоятельств иногда нерешимым, а затем и всякое вменение человеку, не владеющему собой, того, что он творит как бессловесное животное, представляется неуместным и напрасным. Наше любимое выражение «сам не свой», чтобы держать при этом защиту необузданного неведца, в посмевание самым основам разумной жизни и общественного порядка. Нам, слушатели-соотечественники, представляется случай при сем затронуть еще одно особенное, как бы свое, домашнее проявление плачевного неведения, о котором даже на сем месте всеобщего покаяния заговорить стыдно. Кому неизвестна прискорбная и, к сожалению, столько распространенная у нас возможность, паче же наклонность, потерять на время ум, и память, и весь человеческий образ, как мы выражаемся, невоздержанным употреблением якобы укрепляющих, поистине «горьких» напитков, пред которыми ничто в сравнении, памятный сему месту, оцет с желчию смешен? Науки врачебные и судебные не знают, что сказать о человечестве опьяневшего. Учение о Боге сочло бы подобное состояние человека прямым посмеванием божественному уставу жизни. Не распространяемся более о предмете, навязывающемся на нашу беседу о неведении. Не ведает, что творит, опьяневший виновник иногда самых неистовых дел; что же скажет в ответ на это истинное безобразие судительный Крест Христов? Ужели и такому самовзысканному неведцу своего человеческого достоинства сойдет с него то же благостное слово отпущения, в уважение того что тут неведение временное, сопровождаемое к тому же часто глубоким раскаянием? Не будем льстить себя. Бог не пособник худых дел. Хотя Он Бог грешников, но не Бог греха.

Исчерпана ли нами вся область неведения, которое можно бы было хотя с какой-нибудь стороны подвести под оправдательную мольбу крестную: Отче, отпусти им, не ведят бо, что творят? С учительного места сего еще одно слово нудимся сказать мы, вызываемое потребностями времени. Есть своего рода как бы тоже увлечение, как бы тоже опьянение любомудрствующего ума, недовольного установленным взглядом на мир. Посмеваясь сему последнему, новое мудрование, проникшее якобы в глубочайшие тайники всего сущего, все, что мы ведали и ведаем теперь, считает несостоятельным, только временным, чисто местным, совершенно условным, вне нас ни к чему не пригодным, – находит, что мы безысходно вращаемся в области несознавания самих себя, действуя невольно, безотчетно и затем, долго ли сказать? – не ответственно не только пред судом и правосудием, но и пред всяким суждением человеческим. Здесь разбираемое нами неведение делается уже как бы законным, правильным положением человека на земле, а ведение представляется заблуждением. Как бы в подтверждение сего открыты уже и способы обращать свободное и властное существо в бессознательно послушное, ничего не ведающее, но действующее орудие воли всякого и всякой, взамен от века веруемых внушений божественных. Но и сего мало. В окончательное уничижение простой веры и прямого ведения найден доступ в мир неведомого путем «откровений», неизвестно откуда идущих и куда ведущих, смешивающих все понятия и верования, все ясные представления вещей. Не знает сие новое помрачение ума ни истины, ни лжи, ни вины, ни правоты, ни заслуги, ни воздаяния, ни греха, ни отпущения. Обещая человеку действительное ведение, оно погружает бедный рассудок в море мнений, сомнений и недоумений и всякого рода заблуждений безысходных и, есть опасение думать, иногда бесповоротных. Прикидываясь союзником святой веры нашей, оно дает Иудино лобзание всему делу Христову и радо бы услышать еще раз об учениках и последователях Распятого: вси, оставльше Его, бежаша (Мф 26: 56).

Вот с кем и вот с чем имеет дело в наше время Крест Христов! Чего пожелать нам при сем, ученики Голгофской школы? Того ли, чтобы и на сей раз слышалось все то же божественное слово: Отче, отпусти им, не ведят бо, что творят? Мольба сия имела в виду распинателей Господа. Но, кроме их, при Кресте были еще и разбойники. Не пожелать ли, чтобы, по примеру их, одно творящее в неведении заблуждение сказало другому: ни ли ты боишися Бога (Лк 23: 40).

А. А – н.

Неизвинительные укоризны. Слово произнесено в Иерусалиме на Святой Голгофе при обносе Плащаницы в Великий Пяток ночью 3 апреля 1887 г.[16]16
  Душеполезное чтение. 1887. Июнь. С. 129–134.


[Закрыть]

Уа!

(Мк 15: 19).

Да! Уа… Господу Иисусу, пившему смертную чашу своих искупительных за смертный род наш страданий на прегорестном месте сем, предстояло еще испить горечь укоризны в самохвальстве, – в похвальбе разорить и построить церковь в течение трех дней. Хулили Его тут, по Его предречению, многие и многообразно, повод к чему подавала Его полная беспомощность и оставленность в минуты, когда всего естественнее, по человеческому взгляду, надлежало ожидать проявления Его чудодейственной силы, изумлявшей и поражавшей всех, следивших за Его делами. Сдержаннее поносили Его – распятого, уничиженного и преозлобленного – все же те, кому Он более всего неудобен был, кому слово Его, как вино новое меху ветхому, грозило разрывом и истреблением, т. е. архиереи и книжники. Видя начинающееся исполнение своего смертного Ему приговора со стороны предержащей власти, они довольствовались тем, что говорили друг ко другу: Ины спасе, Себе ли не может спасти? (Мк 15: 31). Правда, говорили то, по замечанию Евангелиста, ругающеся, но по крайней мере, не ругались в лице своему посрамленному врагу, ибо о их присутствии у Креста не говорит Евангелие. Но, как часто бывает, кому всего менее дела до выдающегося какого-нибудь обстоятельства, тот всех более за нят им по своей пустоте сердечной. Какие-то мимоходящие, которые ради наступавшего великого праздника или шли в город, или выходили из города по своим мелким потребностям, останавливались пред страшным зрелищем смертной казни трех человек, налагавшим трепетное молчание на уста всякого, способными оказались нагло кивать головою и неистово кричать вслух на одного из умиравших, ничего им не сделавшего и, может быть, никогда ими не виденного, свое жестокое, бессердечное, укорительное: уа! Кто такие это были? Дети несмысленные? Умопомешанные? Пьяные? Ни то, ни другое, ни третье. Евангелие оставляет их без всяких определенных черт. Были просто мимоходящие, – люди толпы, наделенные здравым смыслом настолько, чтобы различать вещи и даже судить о них, и даже выражать свое суждение внешними знаками, соответственно своему воспитанию, положению, характеру и пр… Никто из нас, их преемников по хождению на лобном месте, не одобрит, конечно, их грубого посмевания Христу Господнему в последние минуты Его привременной жизни. Но, христолюбцы братия! Совопросники века сего требуют прежде всего «справедливости», жертвуя иногда для нее самою правдою. Есть ли, говорят они, достаточное основание поносить оных мимоходящих за то, что они поносили Распятого? Пред ними зрелся не Христос, как мы Его знаем, а простой их единоплеменник, бравшийся, по их мнению, не за свое дело и за то вот посрамленный и страждущий, о котором, следовательно, они могли делать заключения, какие мы могли бы иметь об одном из среды себя.

Так. Но кто же им сказал, что Осмеиваемый ими похвалялся тем, что они ставили Ему в вину, не говоря уже о том, что так ли понята самая похвальба Его, если таковая была? Им, как и нам, хорошо известно было правило: не всякому слуху верь. Осторожное правосудие римское к сведению всех давало знать надписанием на трех языках на самом древе казни вину Распятого: Иисус Назарянин Царь Иудейский (Ин 19: 19). Были или нет грамотны мимоходящие, их долг был руководиться тем, что правительственная власть сообщала к их сведению. Сделав это, они могли бы совсем другим предметом занять себя в краткую остановку на месте карательных действий закона. Верно, не смехом и посмеванием разрешилось бы в них производимое крестом впечатление. Кого из евреев, в самом деле, не должны были смутить слова: Царь Иудейский? Евангелист находит фатальным это действие правителя страны, еще утром того дня домогавшегося во что бы то ни стало судебным порядком признания с какой бы то ни было стороны, обжалованного пред ним синедрионом, человека – царем. Позволительно думать, что одно сопоставление слов: Назарянин и Царь Иудейский для гордого язычника прокуратора достаточно было к тому, чтобы выразить его презрительный взгляд на все возникшее дело. От Назарета может ли что добро быти (Ин 1: 46), – умел сказать, конечно, и он и, может быть, имел еще в виду затронуть тем тетрарха галилейского, на то время бывшего в Иерусалиме и царски себя державшего. Ничего подобного у мимоходящих не было в голове. Исторические судьбы их места, их племени, их верований, преданий, понятий, упований, которые, так сказать, напрашивались на их рассудок, надписанием крестным, видимо, не занимали их нисколько. Никакой высшей, богоправительной загадки в совершавшемся кругом их они не усматривали и усмотреть не могли. Одно их занимало: достойная посмеяния похвальба человека сделать невозможное и следовавшее за нею посрамление.

Братие христолюбцы! Жизнь человеческая во все времена похожа на себя саму. Мимоходящими оными мы можем сделаться сами на каждом шагу. Перед нами столько совершается странных и поистине «уму непостижимых» вещей, что можно потеряться в суждении о них. Итак, святое место сие учит нас, памятию мимоходящих, не ловить, так сказать, с ветра такое или иное заключение о том, что у нас пред глазами, а всматриваться и вдумываться в то «надписание», которым всеуправляющий промысл Божий на том или другом языке, часто не говоримом, но совершенно внятном, дает нам уразумевать смысл своих намерений и дел.

За первым уроком следует второй. Мимоходящие, оказывается, не были совершенными неведцами того, на что смотрели. Им известно было, что Распятого допрашивали в течение минувшей ночи на суде у первосвященника и что при этом выслушаны были показания лиц, свидетельствовавших о Его похвальбе где-то и когда-то – разорить церковь и чрез три дня создать снова. Показания эти, как мы знаем, не были найдены уважительными или по их разногласию, или по малозначительности обвинения. Полагать бы можно, что при этом выяснилось, что Судимый не говорил, что Он разорит, но что созиждет только разоренное. Мимоходящим, однако же, руководствовавшимся летучею молвою, и то и другое казалось равнозначительным. Им не до тонкостей языка и мысли. У них осталось в памяти и просится на уста одно представление разорения – и дерзкого, и неуместного, и невозможного, не только не состоявшегося, как и следовало ожидать, а еще доведшего разорителя до… креста!

Кроме «невнимания» в вещах великой важности, на мимоходящих падает, таким образом, еще вина «легкомыслия», от которого открытый путь ко всему нехорошему. С святого места сего, вызывающего боголюбивую душу на глубину чувства, строгость мысли и важность слова, некстати было бы нам, стоящим на нем, отыскивать в себе что-нибудь расходящееся со всем этим. Но невольно, как бы само собою, представляется сходство положений нашего и легкомысленных мимоходящих. Братия-соотечественники! Ведь и мы здесь тоже как бы мимоходящие. Пришли сюда, обошли, что следовало видеть, и уйдем – откуда пришли! По милости Божией, нам не приходится видеть тут ни распятых, ни казнимых, ни даже наказываемых всенародно. Но все же есть множество случаев услышать что-нибудь про кого-нибудь блазненное и смущающее (тоже вроде разорения кем-нибудь необходимого и созидания ненужного и т. п.), так крепко надобно стоять на страже своих мыслей и своего слова, чтобы не смешать, как смешивали мимоходящие, того, что случилось или случается с тем, что о нем передается. Не напрасно такое смешение у нас зовется сплетением. Доверившись ему, мы как бы чем-то оплетаемся до того, что делаемся невольными вестниками всякой лжи.

И еще один урок. Не от патриотизма ли мимоходящие так жестоко посмевательно относились к Господу Христу, заподозрив в нем непочтительность к Дому Божию – их великой исторической святыне, богоустановленному хранилищу, средоточию веры, знамению единства, силы, славы? – Не отрицаем, что это могло быть, но утверждаем, что этому не следовало быть. Патриотизм – предмет достойный уважения, но ничто так легко не выходит за свои естественные пределы, как он. Место, где мы стоим и во имя которого говорим, не знает и не признает никакого отечества, кроме царства Божия, и ни на какую исключительность – народную, язычную, племенную, кастовую, служебную и подобную – не дает своего изволения и благословения. Голгофа не для патриотов (во время Христово звавшихся «зилотами»), и патриоты не для нее, что бы ни говорили мимоходящие и мимомудрствующие. Ины овцы имам, яже не суть от двора сего, и тыя Ми подобает привести (Ин 10: 16). – Так произносил в тугий слух и в тупый смысл патриотов своего времени Пастырь добрый, положивший здесь душу свою за овцы от всякого двора, – за все человечество, а не за иудеев только, притязавших и доселе притязающих на исключительное благоволение Божие, давно и видимо оставившее их, о чем свидетельствует самая сия святая Голгофа, воздвигшаяся на развалинах Церкви подзаконной.

Братия и по преимуществу братия-соотечественники! Мы – новый Израиль, новый Иерусалим, новое смешение, нова тварь – славимся тем, что далеки от самомнительности иудейской, ставшей уже всемирным посмешищем, только по кротости христианства еще не преследуемой всеобщим посмевательным: уа! Мы не окажемся на стороне мимоходящих, мстивших хулою за одну мысль о возможности иного порядка вещей, кроме привычного. Но не обленимся заглянуть в себя глубже, не откроем ли мы там также ветхого Израиля – только не по уставу, а по духу? Сколько есть в кругозоре и в круговороте жизни нашей такого, что ничем не лучше мелкого, слепоупорного иудейства! Множество вещей – совершенно безразличных в высшем смысле таинственного бытия нашего на земле, имеют для нас значение непреложного закона, неприкосновенной святыни, – самой как бы божественной воли! Долго ли и трудно ли и нам, как евреям, счесть себя избранниками, любимцами Божиими, свыше благословляемыми на все, что ни придет нам на мысль, – на все случайное, прихотное, близорукое, одностороннее и проч. и проч., на все, скажем, мимоходящее для Креста сего и для Распятого на нем? О, братия! Чем все это лучше того: уа, – которым мы начали свою беседу?

Аминь.

А. А.