Текст книги "Слово на Голгофе. Проповеди и наставления для русских паломников в Иерусалиме. 1870–1892"

Царствие Божие. Слово произнесено в Иерусалиме на Святой Голгофе при обношении Плащаницы в ночь 22 апреля 1888 г.[17]17
  Душеполезное чтение. 1888. Ч. 2. С. 200–208.


[Закрыть]

Иисус Назарянин Царь Иудейский

Вдень, который мы празднественно воспоминаем в сии минуты, кто хотел в Иерусалиме мог видеть невозбранно, долго и почти в осязательной близости Царя Иудейского, не всегда, как и всякий царь, доступного всем. На него указало судебное объявление, прибитое над ним к древу казни. Если бы приснопамятные волхвы от восток пришли в Иерусалим в то время, им не нужно было бы спрашивать: где есть рождейся Царь Иудейский (Мф 11: 2). Он был у всех на глазах. Но и тогда, как звездочетцы искали и нашли небоявленного Царя в убогой храмине (если все еще не в Вертепе) Вифлеемской, им не могло не показаться странным, что такая высокая личность так не по-царски давала видеть себя. Что же бы они подумали, если бы искомый Царь Иудейский обретен был ими повешенным между злодеями, всеми оставленным, опозоренным и безнадежно вопиющим в виду неминуемой смерти? Может быть и они, как Пилат, спросили бы его: Убо царь ли еси Ты? – на что, конечно, тот же был бы ответ: – Аз на сие родихся, и на сие приидох в мир (Ин 18: 38).

Братия слушатели! Чу ть мы проведем в мысли вынужденное судебным допросом признание: Аз на сие родихся, – как перед нами очертывается уже другое обстоятельство, имевшее существенное отношение к сему самому рождению. В подобной Вифлеемскому Вертепу храмине Назаретской слышится о том же самом, но из другого мира, признание: тем же и рождаемое Свято, наречется Сын Божий. И даст Ему Господь Бог престол Давида отца Его и воцарится в дому Иаковли во веки, и царствию Его не будет конца (Лк 1: 32–35). – Но какое же может быть воцарение на веки, и мыслимо ли царствование без конца? Надобно потому думать, что тут дело идет не о иудейском царе и царстве, хотя и говорится о Давиде и Иакове. На сей Голгофе, у сего Креста тайнобожественного, вдобавок к благовестию Архангела, еще раз износится слово о царстве, необъяснимое приемами обычного суждения. Один умирающий говорит другому: помяни мя Господи, егда приидеши во царствие си (Лк 23: 42). – Как же приидет, когда сейчас умрет, и как помянет, когда не приидет? О царствии, казалось бы, не могло быть и речи потому. Какое царство, когда нет царя?

Итак – что же? Мы – не волхвы с живоверующего Востока, ищущего везде следов и указаний Божества, – не миродержавные римляне, гордо посмевающиеся одному из порабощенного народа, очевидно казавшемуся им с умаленным умом, – не иудеи, ласкательно предательски заверяющие: не имамы царя, токмо кесаря (Ин 19: 15); – мы – верующие в Тебя, мы – собравшиеся к Тебе с отдаленнейших пределов излюбленной тобою планеты, мы – христиане, спрашиваем Тебя, своего Христа: убо царь ли еси Ты? На сей детски дерзновенный вопрос наш пусть отвечает нам Твое Евангелие.

Возвратимся еще раз к волхвам. Когда они покланялись воспетому ангелами Младенцу, как царю, Матерь Его все, что видела и слышала, слагала в сердце своем. Ни отрицать, ни подтверждать того, чему предстояло сбыться в будущем, она не могла. И через 12 лет все еще находилась в том же недоумительном состоянии духа. Когда, вместе с Иосифом, она неожиданно услышала от сына-отрока: не весте ли, яко в тех, яже Отца моего, подобает ми быти (Лк 11: 49), то не выразумела, говорит Евангелист, сказанного Им, – не выразумела, может быть, потому, что имела в мысли отца отрока Давида, а отрок Божий говорил об Отце-Боге. Предсказанное Архангелом воцарение Его в дому Иаковли, конечно, не могло быть забыто воспитанною строго (как видно из вдохновенной «Песни» Ее при встрече с Елисаветою), в преданиях славного прошедшего богомудрою Материю. А в те смутные времена, когда еще при жизни сильного царя Ирода, при одном слухе о нарождении иудейского царя смутися весь Иерусалим (Мф 11: 3), а по смерти его, с обращением Иудеи в римскую область, совсем не стало царя во Израиле, о ком угодно можно было гадать, как о будущем царе страны. Кроме Матери, и зовомые братия Его, колеблясь в вере в Него, даже как Пророка (Ин 7: 3–5), естественно, не могли думать или мечтать о Его царствовании – каком бы то ни было. Сам Он, судя уже по случаю в храме, по отзывам о Нем Предтечи Иоанна, по обстоятельствам волнения назаретского (Лк 4: 28–30) и по мнению о Нем тетрарха Галилеи (Лк 23: 8), несомненно, чуткого ко всему, что касалось Его убогого царства (Мк 6: 23), думал совсем о другом, а не о престоле Давида и не о царстве Иудейском. Первый гласный намек на пронареченное сие царство вышел, сколько можно судить по сказаниям Евангелистов, от Нафанаила, израильтянина, в нем же льсти несть (Ин 1: 47), в свою очередь ставшего Пророком. Посмеявшись над «Мессиею из Назарета», человек без лукавства, при первой встрече с Ним, вдохновенно произнес: Равви! Ты еси Сын Божий, Ты еси царь Израилев (Ин 1: 48). Действительный Мессия не подтвердил скороспешного заключения о нем правдолюбца, но и не отвергнул, а только направил мысль его в иную высшую область разумения. Еще прямее и торжественнее царское достоинство приписано было неслыханному от века чудотворцу многотысячною толпою правдолюбцев, насыщенных в пустом месте пятью хлебами. Народ не только признал, но и готов был поставить Его царем (Ин 6: 15) – конечно, Израилевым. И опять Сын Человеческий уклонился от заявлений народной ревности не по разуму (Рим 10: 3). Однако же, полагая грань суемысленным представлениям народным о Мессии, как царе, Он имя царя, готовое, может быть, сорваться с языка у всякого свидетеля Его чудес, перевел на имя Бога, Отца своего и Отца всех людей, – имя, свободное от всяких нареканий и перетолкований. В образцовой форме молитвы, переданной Им ученикам своим, Он заповедал просить: да приидет царствие того общего Отца, иже есть на небесех (Мф 6: 20), царящего над всеми царствами земными и, по сему самому, если угодно, и царя Израилева. О сем ином царстве Учитель благий, Пророк велий, Сын Божий, Давидов и – всего чаще – Человеческий, проповедовал повсюду и повсечасно; но, несмотря на то, даже в обществе самых близких Ему лиц проскользала мысль о предстоящем Его где-то и как-то воцарении. Так мать двух наиболее любимых Им учеников не затруднилась однажды попросить Его о предоставлении им первых мест в Его царстве (Мф 20: 21). И снова, воображаемый не столько простоумием, сколько простосердечием Царь отослал возбудившую негодование в товарищеском кругу просительницу к Отцу своему, раздаятелю мест ожидаемого царства. Не дивен и этот случай. Он предшествовал другому, торжественному, чуть не всеобщему, в самой столице страны приему царскому Посланника Божия (Ин 11: 42), при чем слышались и заветные имена Давида и Израиля. Злокозненной зависти, протестовавшей против народного увлечения (Мф 21: 15–16), обстоятельство это дало повод приписать ему политический характер и предать гражданскому суду нарушителя существующих порядков. В сей самый воспоминаемый нами день проповеданное Христом Божиим царство, на уголовном исследовании дела пред прокуратором страны, явилось уже царством Иудейским, что повлекло за собою смертный приговор оговоренному Царю Иудейскому, и это закреплено было официально, как мы говорим теперь, на сем страшном лобном месте. Отзвуком сего царства, уже по смерти мнимого царя, положившей конец всякому слову о нем, были сожаления его приверженцев о их неоправдавшихся чаяниях. Мы же надеяхомся, яко сей есть хотяй избавити Израиля (Лк 24: 21), – говорили они. Даже по воскресении их Учителя и Господа все еще им казалось возможно и уместно вопросить Его: «аще в лето сие устрояеши царствие Израилево» (Деян 1: 7). Таково для Иудея обаяние имени Израиля: Мы – новый Израиль, новое смешение всеязычное, братия, нашли бы, что ни царь Израилев, задолго до Евангелия переставший слышаться, ни Царь Иудейский, кончивший Свою известность здесь на Голгофе, не суть та последняя ступень, на которой могло бы остановиться и почить, спасая нас, божественное мироправление. Тот, кого здесь общественное мнение готово было почтить сими титлами земного величия, говорил: «Аз есмь пастырь добрый, знаю моя и знают Мя моя. И ины овцы имам, яже не суть от двора сего, и иные Ми подобает привести» (Ин 10: 16). Не народ, тот или другой, а весь род человеческий имел нужду в едином пастыре добром, который бы душу свою положил за овцы своя, и поелику дело шло о всей полноте пасомых, то пастырь получал значение «царя». Сего-то всецаря-пастыря и сошел на землю проповедать, поставить и в себе самом показать охарактеризованный Пророком, великого Совета Ангел, Чудный, Властитель, Бог крепкий, Отец будущего века, – образом обретшися яко человек (Ис 9: 6). Это Он и говорил прикровенно, когда утверждал: благовестити Ми подобает царствие Божие, яко на сие послан есмь (Лк 4: 43). «Прикровенно», говорим мы, потому что тайны сии дано было ведать одним только ученикам Его, народ же прозревал в них через приточный покров (Мф 13: 11). Чему подобно есть царствие Божие (или небесное – по почину предтечева благовестия), о том и говорилось и много, и вразумительно, но существенные черты его ускользали от простого понимания. Домогавшимся знать о времени пришествия его, более развитым умственно фарисеям удалось узнать о нем нечто более, чем сколько давалось прочим; но это нечто было совсем неожиданное для них открытие: царствие Божие внутрь вас есть (Лк 17: 21), – сказал добре учивший пути Божию (Мф 22: 16), Обличитель фарисейства. Следовательно, это царствие Божие прежде всего есть сам каждый человек, вырабатывающий в себе единично и самолично то, что можем назвать совершенством богоподобия, руководясь заповедию Христовою: будите совершени, якоже Отец ваш небесный совершен есть (Мф 5: 48). Посему-то царствие Божие не есть ни брашно, ни питие, ни стяжание, ни лишение; посему-то оно и детски приемлется, и нудится, и дается, и отнимается, и затворяется, и гонится за человеком, как всякое душевное настроение и расположение. Оно все должно состоять из чад Божиих, носящих на себе облик Отца небесного, как все рождаемое на земле носит образ родившего его, должно быть одним домом, одним родом Божиим, о чем мечтала еще языческая мудрость (Деян 17: 28). Таким образом, напрасно думать, что оно предназначено состоять все из «царей» в земном ходячем смысле слова, каковую несообразность укорительно навязывают Евангелию враги его, а только имеет представлять собою жительство, в котором во всех отражается и как бы видит самого себя Бог или, что тоже – Иисус Христос, – сожительство с Ним, соцарствование Ему на земле и за пределами ее. Припомним, что не далее как завтра Святая Церковь будет утешать слух наш апостольскою песнию: елицы во Христа крестистеся, во Христа облекостеся (Гал 3: 27). Выражения веры апостольской идут еще далее сего облечения Христом, приписывая верующим един дух с Господем, едино тело, наконец, в котором глава есть Христос, а они члены. И нужны ли все эти свидетельства, когда сам Господь говорил: идеже еста два или трие собрани во имя Мое, ту есмь посреде их (Мф 18: 2), – или, когда утешал Апостолов в предстоящей разлуке с ними словами: Аз во Отце и вы во Мне, и Аз в вас (Ин 14: 20), – или, когда, отходя от земли и благословляя ее, произносил: се Аз есмь с вами до скончания века (Мф 28: 20)?

Братия христолюбцы! Смотря на Крест сей как на страшное древо казни, почему-то невольно думаешь о печальном царстве Иудейском. Но, в том же Кресте видя орудие нашего спасения и победоносное знамя христианства, весь отдаешься радостной мысли о царстве Божием. И то, и другое царство в кратких чертах прошло пред мысленным взором нашим. Мы сами не захотели бы принадлежать к первому и ни на минуту не пожелали бы выйти из последнего, обещающего нам небесное царство. И в самом деле, кого из нас не блазнило не в меру простое восклицание одного из приверженцев первого, слушавшего благую весть о последнем? Блажен, иже снест обед в царствии небеснем (Мф 8: 11), – воскликнул умиленный ястволюбец, рисуя себе воображением богатую трапезу царскую и естественно полагая, что подобная в небесах должна быть еще лучше. Удержимся, впрочем, от спешного осуждения мало подготовленного слушателя божественных уроков. Может быть, и он, подобно ублажаемому Иосифу Аримафейскому, бе чая царствия Божия (Лк 23: 51), или, как похваленный книжник, не далече был царствия Божия (Мк 12: 34), но сам того не разумел. Неудивительно, что у людей с смешанными понятиями о царстве, перемешивались представления земли и неба. Его опрометчивые слова, как и все другое в божественном Писании, в наше наказание преднаписашася (Рим 15: 4). Ах, чада и наследники Божии, сонаследники же Христовы (Рим 8: 17)! Мы сами, уже прямо принадлежащие царствию Божию, родившиеся и воспитавшиеся в нем, зовомые христиане, как свои, как родные Христу, не помышляем ли и мы о царстве Его тоже как о своего рода обеде в царствии небеснем? Приснопамятный разбойник голгофский научил нас своею краткою молитвою, имевшею такой непосредственный успех, повторять его слова и ожидать затем и себе обещанного ему рая, или, по-нашему, царства Небесного, как бы совсем забывая, что царство сие есть только конец или венец царства Божия, что одно уготовляется другим, и что не сделавшись действительным членом одного – на земле, напрасно думать о другом – на небе. А первое ведь нудится, по слову Господню, и только нудницы восхищают е (Мф 11: 13). Нам же оно дается даром, и, следственно, уже меньше ценится, да подчас, не диво, если и совсем считается лишним, без нашего сознания и согласия навязанным нам. Что обдержащее нас царство Божие, т. е. наше христианство, налагает на нас долг стремиться к божескому совершенству, стараться отподобить в себе евангельский облик Христа Царя, стяжать те силы, которыми владели первые ученики Его, явить в себе те знамения веры, которые указаны нам как отличительные признаки верующих (Мк 16: 17) и пр., об этом мало того что мы не думаем, но и думающих охлаждаем своим равнодушием. Царство Божие сводится у нас почти на одно благо жизни земной, помимо евангельского самоотвержения, несения Креста, безоглядного стремления вперед и пр., а под царствием небесным разумеем наше личное блаженство, как бы продолжение земных благ. Далее сего не йдем. Много ли же разницы в таком близоруком суждении от представления блаженного обеда в царствии небеснем? Не отрицаем, что естественно христианину желание и чаяние вечного блаженства; но справедливо ли ему думать, что одно слово: помяни мя, Господи, достаточно к тому, чтобы наследовать уготованное праведникам царствие (Мф 25: 34). А если припамятование нашего имени, а с ним и образа и всего бедного существа нашего вызовет с собою у неподкупного и всеведущего Судии и память всех злых дел наших, какая польза в нем? Наша поминальная молитва, а с нею и наша загробная надежда здесь на Голгофе получили свое начало. Здесь же потому и место разъяснительному слову о ней. Свет начинающегося у Креста сего царства Божия вдруг озарил разбойника в последние минуты его жизни. Живя и греша, он был, так сказать, раб, неведевый воли Господа своего и потому скоро помилованный. Но мы… ах, братия! Те же божественные уста, которые обещали неведцу Рай, что изрекают ведущим, но неключимим рабам? Не всяк глаголяй Ми: Господи, Господи! внидет в царствие небесное (Мф 7: 21).

Аминь.

А. А – н.

Происхождение зла и врачевство против него. Слово в Великий Пяток[18]18
  Душеполезное чтение. 1889. Ч. 2. С. 202–210.


[Закрыть]

Сей же ни единого зла сотвори

(Лк 23: 41).

Внезабвенный для человечества день, воспоминательно празднуемый нами ныне, не в первый раз слышалось подобного рода признание. Еще ночью во дворе архиереевом, заушенный от слуги, Праведник говорил: аще зле глаголах, свидетельствуй о зле; аще ли добре, что Мя биеши? (Ин 18: 23). Пилат утром всенародно объявлял, что ни единыя же вины обретает в человеке (Лк 23: 14), и в подтверждение слов своих сослался на Ирода. Что другое затем свидетельствовали своими слезами и рыданиями (Лк 23: 27) жены иерусалимские, как не ту же ни в чем неповинность осужденного на смерть? Наконец, вот и в последние минуты Его жизни, Его напутствует тот же оправдательный голос, можно сказать, уже совсем неожиданный.

Итак… Сей же ни единого зла сотвори! Все мы это знаем, утверждаем, проповедуем и готовы душу свою положить за свое исповедание. Но, братия боголюбцы и от купели крещения богословцы, то, что признавал разбойник, пусть даже раскаявшийся в своих грехах и преступлениях, но во всяком случае непригодный в деле судия, отчего не признавали законные того времени судии? Ужели им, стольким и таковым, отказать в уме, даже в простом здравом смысле, в совести, в сердце, в животном инстинкте наконец? За что же осужден на смерть, если ни единого зла сотвори? Ибо казнь, да еще смертная, везде и всегда считается крайним возмездием за крайнее зло. Кую речь приносите на человека сего? (Ин 18: 29), – спрашивал Пилат блюстителей закона и карателей беззакония. – Аще не бы был Сей злодей, не быхом предали Его тебе (Ин 18: 30), – отвечали те. Итак, по отзыву всех судебных властей сего места, славного своим законодательством на весь мир, ни единого зла не сотворивший был злодей! А если бы мы пригласили тех обвинителей, уполномоченных на то законом, придти к сему Кресту и послушать, что говорит о Распятом на нем казнимый вместе с Ним разбойник, что бы они ответили ему? Полагаем, заговорили бы: ты – кто такой, непрошенный защитник? Ты сам – преступник закона, за то самое и казнимый? И ты смеешь утверждать то, что мы судебно отрицаем во имя закона, во имя правды, во имя Бога самого! Не знаем, замолчал ли бы после сего казнимый за беззаконие защитник. Но он мог бы самым простым образом возразить им: да, я преступник, я злодей, но мне-то, злодею, и известно, что такое зло, мне-то и судить о нем, мне-то и поверять собою ваши взгляды на него. Я – злодей – нахожу, что Сей ни единого зла сотвори, а вы, утверждающие противное, значит, стоите за зло и, распявши неповинного во зле, сами выдаете себя за злодеев!

Так могут расходиться понятия о зле. Что же в самом деле думать о нем? Откуда оно? Что оно? Как, когда, где оно, приставшее к мышлению человеческому, овладевающее сердцем нашим и направляющее ко всему преступному волю нашу? Не подумаем, христолюбцы, что у Креста Христова нет места слову о зле. Ничто, как оно, воздвигло самый Крест сей. Но, если мы, ища виновников его, ограничимся только указанными уже, как бы невольными, злодеями – распинателями, не ведевшими, что творят (Мк 15: 25), то не скажем всего, о чем нам говорит имя лобного места (Мк 15: 22). Предание, связывающее его с лицем прародителя Адама – первого взыскателя зла, дает нам повод открывать в нем другой смысл, намек на другую казнь, карающую другое злодеяние. Голгофское древо, братия, заключило собою то, что началось у древа эдемского, древа – познания добра и зла. Нравоучители времени нашего, обходящие сие последнее, как некую слабую (и неудачную) попытку рассеять непроглядный мрак, окружающий вопрос о происхождении зла, не видят другого исхода в своих исследованиях, кроме отожествления добра со злом, и исключения сих слов из языка науки. Мы же, с верою в бытописание Моисеево, подойдем к предмету, у которого поскользнулся Адам, и, насколько можно, высмотрим начало зла. Что же мы находим там? На неизвестный, но, по-видимому, весьма краткий срок бытия человека на земле ему неведомы были действительно ни добро, ни зло. Божественное дыхание, оживившее бренный состав его, не оставляло места никакому двоению, никакому разладу в душе его. Она была отражением Божества, насколько последнее могло вмещаться в человеке, и к внушениям долга, требуемого божественным законом, относилась без размышления (Флп 2: 14), послушливо, доверчиво, как к чему-то, помимо которого немыслимо ничто другое. Первое применение умственных способностей первозданного было при ознакомлении его с несчетными разновидностями окружавшей его жизни, представлявшей столько сходства с ним. Оно привело его богоустроенным, конечно, путем к заключению о его одинокости на земле – заключению ни доброму, ни злому, по ходячим понятиям нашим о зле, Адаму же не обретеся помощник, подобный ему (Быт 2: 20), – сказано. По словам Бытописателя, действию сему уже предшествовало Творческое признание, что не добро быти человеку единому (Быт 2: 18); а между тем тоже бытописание утверждает: И виде Бог вся, елика сотвори, и се добра зело (Быт 1: 31). Не-добро не есть ли уже зло, и начало сего последнего не кроется ли, таким образом, в самом источнике всего сущего? Если Бог есть Творец всего, то Он и виновник в возможности всего, а, следовательно, зла, но совершитель зла есть тот, кто возможное приводит в действительное, следовательно, сам человек. Изначала сотвори человека, – говорит Премудрый, – и остави его в руце произволения его… Предложил ти огнь и воду, и на неже хощеши, простреши руку твою (Сир 15: 14–16). На что же человек простер руку свою? На то, что не принадлежало ему, – на право судить Бога. Оказался недостаток в существе, подобном Адаму. Недостаток был пополнен, но память о нем осталась у человека. Ведь он, по его мнению, указал на него Богу, мог ли же после того забыть о нем? Увидев желанного подобного себе, первенец рода нашего произнес: се кость от костей моих и плоть от плоти моея (Быт 2: 23). Не доискиваемся, каким путем он пришел к сему убеждению, но как не назвать слов его: моих, моея… напрасным прибавлением к изнесенному им суждению? В них проскользает начало отделения в уме человека своего от чужого – все еще, по нашим понятиям, безразличное, но уже открывающее в духовном существе его почву для посева семян, чуждых ему, – порывов самоопределения, самомнения и самолюбия. Сеятель, как известно, не дремал. У рокового древа запрещения (и вместе прещения) страстный, по выражению песненного Великого Канона, – помысл подсказал человеку, что он далеко не то, чем мог бы быть, что ему в чем-то отказано, что у него нечто отнято, что он обижен и должен искать удовлетворения… О, братия! не видим ли мы самих себя во всей этой лествице скороспешного самосуда? В чем же и какого рода могло быть удовлетворение? В поставлении своей свободной воли на место чужой насилующей, – в торжестве над ограничивающим противодействием, чьим бы то ни было. Начиналось, таким образом, открытое, сознательное, враждебное отношение к Богу. Угроза: «смертию умрете» (Быт 2: 17) наталкивала, полного жизненных сил, отмстителя своего мнимоуничиженного положения на пренебрежение к словам Божиим, более – на посмевание им. Вот я докажу, что не умру, думал он, сделаю по-своему и останусь жив. Сделал и остался. Но… Адаме! где еси? послышался ему знакомый голос, видимо, направленный к тому, чтобы пробудить в нем заглушенную совесть. Глас слышах Тебе, ходяща в раи, и убояхся, яко наг есмь, и скрыхся (Быт 3: 10), – отвечал прятавшийся преступник. Любомудрие отказывается, братия, найти связь между простертием руки и прозрением в наготу. Обыкновенно, судя по себе, мы думаем, что укрывание делалось по внушению стыда. Но Адам выдает себя сам: убояхся, – говорит он, – и скрыхся. Чего убоялся? Яко наг есмь… Нет, тут не гнетущий душу стыд, а открытый укор Богу проглядывает, – укор за обнаженное, беззащитное, беспомощное положение человека в природе. Будь у него, как у других животных, орудия защиты, он – скажем по-нашему – постоял бы за себя, может быть, а теперь, что оставалось для него другое, кроме одного: бежать и укрыться? Но не наговариваем ли мы на своего прародителя, рисуя его посту пательные шаги от добра ко злу и сводя его, богоподобного, в ряд бессловесных?.. Нет, он идет далее сего бессловесия и тем самым выдает себя чуть ли не более безответным, по крайней мере более дерзким, чем его темный, таинственный внушитель. Жена, юже дал еси со мною, та ми даде, и ядох (Быт 3: 12). Вот чем закончил свое оправдание, объятый духом зла грешник! Замеченный нами прежде укор переходит наконец у него в прямое обвинение Бога! Юже дал еси… дал, и, давши, винишь меня! – договаривал мысленно уведевший разуметельное доброго и лукавого (Быт 2: 9). О, бедное богоподобие!

Продлилось слово наше о начале зла, а с ним и всех бед человечества. Переходим от древа преслушания, древа самовозношения, древа смерти, к древу безответного послушания, древу крайнего самоуничижения, древу бесконечной жизни – древу крестному. Крест Господень, Крест спасения нашего от всех бед и зол не для одного жаления о Пострадавшем на нем и не для одного сокрушения о виновниках сего страдания воздвигнут на сей всеучительной Голгофе, где по способностям каждого всякий всему может учиться, и ищущий правды Божией – Божественному правосудию. Мы уже сказали, что между искусительным древом рая и древом крестным есть прямая, глубокая связь. То изгнало нас из рая, это вводит в рай. Там мы имели дело с Адамом первым, Адамом в душу живу, по слову Апостола, здесь имеет с нами дело последний Адам, Адам – в дух животворящ (1 Кор 15: 45). Там, роковое для человека зло возымело свое начало, здесь предназначено ему прекратиться. Тот Адам действием своего преслушания сотворил в зародыше всякое зло, Сей же, искупая ослушника, ни единого зла сотвори. Тому предстояло не ведать зла и, вопреки своему бренному составу, жить вечно, бессмертно. Сему суждено было в предвечном совете изведать, перенесть, перестрадать всю тяжесть зла и, вопреки своему божеству, умереть во времени. Наконец, поистине содрогаешься от представляющегося сближения! И там нагота, и здесь она же! Наг есмь и скрыхся, – говорит там человек. Прикровенен есмь, и открыхся, – не говорит ли в слух всей земли здесь, с Креста сего, Бог? О, братия, познаем тайны силу. Определением предвечного совета, в противоположность первому грешнику и первому проводнику смерти, надлежало явиться первому совершенному Праведнику и Победителю смерти. Он и был, Он и есть и пребудет до скончания века (Мф 28: 20). Вместе с Апостолами и мы можем говорить: видехом славу Его, славу, яко единородного от Отца (Ин 1: 14), но также и умаленного до зрака раба (Флп 2: 8), преуничиженного и преозлобленного, причтенного к злодеям и казненного с неслыханным позором, позором, какого не заслуживал даже первовиновник зла, искупаемый Им, ибо дело шло не о нем одном, а о всем его потомстве, о всем мире, лежащем во зле (1 Ин 5: 19) уже к тому времени. Вся, так сказать, задача Его премирного служения в возмездие эдемского преслушания состояла в полном, беспрекословном послушании воле Божией, что Он и исполнял во всей точности и строгости своего человеческого сознания. Будучи отроком, повиновался (Лк 2: 51) своей Матери и нареченному отцу, хотя мог думать, что в тех, яже суть Отца (небесного) подобати Ему быти. Не имея скверны и порока, яко агнец непорочный и пречистый, Он идет на Иордан к Иоанну креститися и на возбранение его говорит ему: остави ныне: тако бо подобает нам исполнити всяку правду (Мф 3: 15). За увлечение праматери плодом добрым в снедь (Быт 3: 6) отказывает себе в пище 40 дней и подоспевшему – по прежним примерам – искусителю дает при сем ответ, который должен был дать в свое время Адам. Чудотворил, как никто и никогда, и постоянно укрывался от славы и молвы народной, и даже прямо запрещал рассказывать о своих чудодействиях, говоря просто, что ему подобает днесь и утре (Лк 13: 33) идти, куда идет. На попытки первозданного отстранить от судьбы человека его Создателя, Он отвечает проповедию о царстве Божием, вводя Бога Промыслителя во все обстоятельства, и самые мельчайшие (Мф 10: 30), жизни человека. На место самомнения и неуместного в деле веры колебания и испытывания внушает полное отречение от судительной способности (Мк 11: 23) как залог восстановления в человеке упадших сил духа, и как условие действенности самой веры. Взамен самоублажения и довольства собою, при всей праведности законной, советует всем считать себя рабами неключимыми (Лк 17: 10), и при неудержимой наклонности земнородных, пользоваться благами земли – до забвения неба и Бога, дает правило ходить тесным путем, отвергаться себя и нести крест. О, крест, крест! Ты доскажешь нам все, к чему привело ходатая Бога и человеков Его безответное послушание воле Божией.

Имея возможность защитить себя от бренных рук человеческих двенадцатью легионами Ангелов, Он беспомощно умер на тебе, ибо для того пришел в мир.

Вот повесть, христолюбцы, второго древа райского, которое, несмотря на его облик смертоносный, не обинуясь можно назвать древом жизни, потерянным для естествознания, но хорошо известным богомыслию. О, треблаженное древо! – поется в памятной песни церковной. Что же в нем есть блажимого или ублажающего? Завершение того, о чем мечталось человеку у древа познания добра и зла… Что подвигло там первого из рода нашего на такой преступный, как бы совсем ненужный и легко избежимый шаг? Ужели только одно желание идти наперекор божественному велению? Нет, и – к чести человечества – нет! Нам подсказано было там, что простерши руку, а с нею и волю, и все существо наше, к запрещенному предмету, мы вдруг будем яко бози (Быт 3: 5)! Ах! мы и без того были яко бози, более богоподобны, чем тот, кто подстрекал нас к божеству, но не знали того, не знали преимуществ своего телесного бытия, своей спасающей предельности и зависимости от окружающего нас порядка вещей, и свою ограниченность сочли обидой для себя – в обиду Богу! Отсюда-то такой поражающий урок нам, свергнувший нас с безмерной высоты в неизмеримую глубину: земля еси и в землю отыдегиши! О, жестокий приговор, всю степень жестокости выдающий сим искупительным Крестом, на котором ни единого зла Сотворивший терзался муками смерти за чужое зло! Но, как тогда слышалось жаление, более чем отеческое, Творца и Зиждителя о лучшей из своих тварей: се, Адам бысть яко един от Нас… и ныне да не когда прострет руку свою, и возмет от древа жизни, и снест и жив будет во век (Быт 3: 22), так и теперь ужасающее зрелище смерти растворяется предшествовавшим ему тихим и дружеским боговещанием: желанием возжелех сию пасху ясти с вами, прежде даже не прииму мук (Лк 22: 15). Приимите, ядите, сие есть тело Мое… Пийте от нея вси, сия бо есть кровь Моя (Мф 26: 26. 27). Ядый Мою плоть и пияй Мою кровь во Мне пребывает и Аз в нем… Ядый хлеб сей жив будет во веки (Ин 6: 56–57). Так отвечает боготворящее древо крестное богомечтавшему древу познания добра и зла.

Аминь.

А. А – н.

Иерусалим,

7 апреля 1889 г.