Текст книги "Слово на Голгофе. Проповеди и наставления для русских паломников в Иерусалиме. 1870–1892"

Разбойники, распятые со Христом. Слово, произнесенное в Иерусалиме на Святой Голгофе 6 апреля 1884 г. в Великий Пяток вечером при обношении Плащаницы[13]13
  (Душеполезное чтение. 1884. Ч. 2. С. 170–179).


[Закрыть]

И со беззаконными вменися.

Когда правитель Иудеи, Пилат, недовольный молчанием на судебном допросе в преторе Иисуса, глаголемого Христа, надменно говорил ему: «Мне ли не глаголеши? Не веси ли, яко власть имам распяти Тя, и власть имам пустити Тя?» (Ин 19: 11), подсудимый отвечал: «Не имаши власти ни единые на Мне, аще не бы ти дано свыше» (Ин 19: 12). В силу сего веления свыше, Пилат, хотя и убежденный в невинности выданного ему иудеями за преступника, осудил его на смерть, помиловав, в силу упомянутой выше власти, вместо него разбойника. Началось таким образом исполняться предсказание Господа нашего (Лк 22: 37) о том, что на нем сбудется пророческое: и со беззаконными вменися (Ис 53: 12). Но при первом же случае сего вменения оказалось, что Он беззаконнее самого разбойника. Как могла – помимо Пилатова решения – выйти такая несправедливость? В свое время объяснил это еще великий Иоанн Предтеча, назвав будущего совместника Вараввы агнцем Божиим, вземлющим грехи мира (Ин 1: 29), и, следовательно, виновным без помилования. И точно, когда сей жертвенный Агнец предстоял в узах суду Пилата, он был уже нерешимо связан карательным приговором другого неумолимого судилища, по которому не тот, так другой разбойник должен был, в самый решительный момент его дела на земле, оттенить его своим именем, лицом и наказанием… для чего? Для того чтобы все видели и чтобы сам он восчувствовал, насколько он виновен… Жестоко слово сие! По примеру иудеев может кто-нибудь сказать и теперь: что за суд, и что за правда – да еще Божия, – по которым неповинный наказывается за вины других? В ответ на это припомним, любомудрые – паче же богомудрые – слушатели, простое, но решительное выражение святого бытописателя: «И помысли Бог, яко сотвори человека, и размысли» (Быт 6: 6), т. е. раскаялся. За раскаянием, как это мы на себе испытываем ежечасно, следует самоосуждение, переходящее в наиболее чувствительный к своему долгу душе в самонаказание. Не распространяясь много, скажем, что высокое, какого мы – твари – и представить себе не можем, услаждение Творческое, при виде живого, смысленного и свободно действующего, тоже как бы творящего, существа, созданного в образ и подобие Бога, оказавшееся – дерзнем сказать – неоправдавшею себя до времени попыткой, повлекшею за собою целый ряд мероприятий, употреблявшихся в течение не одной тысячи лет и составивших так называемый Ветхий Завет, – неминуемо привело впоследок дней Сына Божия на сие, роковое уже одним своим именем лобное место казни. А да сбудется писанное Пророки о вчинении Его с беззаконными, вместе с Ним сюда же приведены были и двое таковых, и опять – разбойники! И Его, и их постигла одна и таже бесчестная казнь рабов – крест.

Перейдем мысленно к сему ужасающему зрелищу людей, прибитых к древам на медленную смерть. Предположительно в то время, когда, с обвечерением навеки незабвенного дня, тут все уже начинало стихать, – и шум праздной толпы, и посмевательные крики мимоходяших, и споры воинов, деливших одежды распятых, и безутешный плач близких несчастливцам душ, – открывается странное и как бы вовсе неожиданное обстоятельство – переговор между собою самих распятых. Блазненный ли пример мимоходящих хулителей, а за ними и бессердечных воинов, или, вернее, собственное, заматоревшее во зле сердце побуждают одного из «злодеев» заговорить с таким же, как он, осужденником: «Аще Ты Христос, спаси Себе и наю» (Лк 23: 39), – говорит он. Ни сознания своей виновности, ни преклонения перед правосудием, ни страха пред Богом, ни стыда пред людьми – ничего в речи сей не видно у человека, кончающего жизнь. Весь помысл его средоточится на желании жить (и, может быть, продолжать свои злодейства) и так, как бы за пределами сей жизни для него не было ничего. Что-то знакомое нашему времени как будто слышится в подобной бессознательной исповеди, братия. Но не будем упреждать себя. Слова его не вызывают ответа у Того, к Кому обращены. Хотя условно, но явно, отвергаемый ими Христос и прежде, во всей силе и славе богознаменанного чудотворца, на подобные зазывы отвечал: «Роде неверный и развращенный! Доколе буду с вами? Доколе терплю вас?» (Мф 17: 17). Теперь, в минуты уже наступившего разлучения с родом, в течение дня успевшим выказать себя еще с худших сторон, еще менее могло быть у Него Божественного терпения. Он однако молчал. Но за Него ответил третий общник казни, так странно совпавшей с навечерием величайшего из праздников иудейских, и тоже разбойник, за свой ответ стяжавший имя «благоразумного». Ни ли ты боишися Бога, – сказал он укорительно товарищу. Сообщив в главных чертах то, что нам передано Евангелием о разговоре невольных соучастников Христова здесь страдания, мы спешим объясниться. Да не подумает кто, что мы от суетного праздномыслия ищем на Святой Голгофе того, что ей, как святой, и не принадлежало бы вовсе, – еще двух, никому не нужных крестов. Не один у нас есть повод заняться казненными тут когда-то разбойниками, хотя бы то в ущерб, по-видимому, главному и самому естественному чувству нашему здесь, – сокрушению и плачу грешного сердца. К тому, что нами сказано о исповеданной самим Христом необходимости и со беззаконными вмениться Ему, мы прибавим, что Божественная правда, возложившая вину всех на одного и требовавшая соответственного таковой вине и наказания его, неумолимо ставила его, не только праведника, но и первообраз всякой правды на земле, в ряд последних неправедников – разбойников, уравнив его с ними, осудив и его на смерть, такую же позорную, такую же, насколько возможно, мучительную и страшную, и в то же время по форме законную, правосудную, как бы вполне заслуженную и оттого никем не жалеемую и от всех проклинаемую, какою и должна быть естественно кара разбойника, не жалевшего никого! В самом деле, не будь тут в ужасный день оный крестов разбойничьих, общее внимание средоточилось бы на казни одного Иисуса Назарянина, обвиненного в притязании на царство. Вина, как мы теперь выражаемся, – чисто политического характера, способная возбуждать разные мнения, ощущения и заключения, в большинстве, может быть, даже сочувственные потерпевшему неудачу. Истинная же виновность Его, по взгляду законников, т. е. выдавание им себя за Сына Божия и, следовательно, богохульство, не была заявлена официально на месте казни, и хотя, под наущением придумавших ее, без сомнения была известна множеству, но и она давала повод к неодинаковым взглядам на дело такого тонкого богословского смысла, весьма естественным при распространенных тогда в народе разных сектантских учениях, и скорее заставляла видеть в распятом «Пророке из Галилеи» непонятого учителя (равви), чем преступника. А то ли нужно было для Голгофы? Нет, требовалось, чтобы Тот, на кого судебно падала не им пролитая кровь всех праведников – от Авеля до Захарии, сына Варахиина, страдая и умирая, не находил ни в ком себе сочувствия и соболезнования, чтобы, так сказать, для своего собственного сознания сделался виновным, упал духом, потерял веру в себя и, всеми оставленный, поруганный, истерзанный, еще неотстранимо видел перед собою зверские лица злодеев, от которых не мог уклонить своего взора ни направо, ни налево. Эта, жестокая в высшем смысле слова, обстановка умиравшего долженствовала быть венцом Его искупительных мук, и ею только можно объяснить Его, человечески выражаясь, отчаянное взывание на Кресте: Боже мой! Боже мой! Вскую мя еси оставил!

После сего отступления возвратимся к избранному нами предмету. Если бы зревшиеся тут когда-то по сторонам Креста Христова, осужденники находились здесь только для пополнения, как говорится, сцены, висели, терзались, умерли, никому не нужные и никем не замеченные, нам, кроме сказанного выше, не представлялось бы больше повода говорить о них. Но они как бы напрашиваются на слово о себе, вписав свое бесславное имя в преславное событие Голгофское неизгладимыми чертами и сделавшись как бы своими христианству. Ни – кто они были, ни – что они сделали, Евангелисты не сообщают нам. Удостоившийся помилования, сковник их Варавва обвинялся в крамоле и предумышленном убийстве. Они, непомилованные, конечно, несли на себе не менее тяжкие вины. По собственному признанию одного из них, постигшая их казнь была достойным возмездием дел их. Иудеи верою и воспитанием, они, конечно, знали о едином Боге, творце, промыслителе и мздовоздаятеле, но, по заглушенной ими развращенной совести, иное думали и иное делали и дошли до того, что перестали, как это часто бывает, помышлять совсем о Боге, о Его законе, о Его суде, о Его вездеприсутствии… словом: обо всем, что выходило за пределы их житейских потребностей, – затем, естественно, попали в руки правосудия и приговорены были к смерти. Вися на древе и видя неминуемый исход свой, они, как люди, могли одуматься и раскаяться в своих злодействах, но – к чему? думает один из них. Ведь, все равно, придется умереть. Другое дело, – если бы оставалась какая-нибудь надежда избыть смерти. Не раз, без сомнения, он слыхал и о Мессии, ожидаемом избавителе рода его от всех бед, великом Пророке, чудотворце и, может быть, царе. Вдруг, в последние минуты своей жизни, он слышит заветное имя это, относимое, так или иначе, к живому лицу, и притом к такому же, как он, осужденнику на смерть! Чем все это должно было отозваться в загрубелой душе его? Окончательным разубеждением во всем веруемом и – по привычке – презрением ко всему. Необузданный язык поспешил высказать это: аще Ты еси Христос (Мессия), спаси себе и наю… – говорит он и без того преозлобленному единоплеменнику своему, без сомнения принятому им за самозванца. Будем, впрочем, справедливы. В том, что он отнесся с сомнением к достоинству распятого с ним, как Мессии, нет повода обвинять его, зная, чего все ожидали от Мессии. Затем, если бы он заговорил о спасении, т. е. о избавлении от смертной казни, только себя и – пожалуй – еще своего товарища, опять слов его, терзаемого мукою и безнадежностию, можно б было не судить строго. Но он выдал свою злонамеренность тем, что без права и без нужды сказал: Аще Ты еси Христос, спаси себе… Какое дело было ему до состояния и душевного расположения другого, совершенно ему чужого, человека? Так понял его и его общник по делам беззакония и по горькой участи, следовавшей за ними. Ни ли ты боишися Бога? – кротко замечает он бессердечному товарищу, – яко в том же осужден еси. Снова будем справедливы. Что сказать о подобном замечании?

Насколько оно лучше того, чему служит ответом? Начать напоминанием о страхе Божием и затем свести все на то, что участь говоривших одна и та же и что, следовательно, одному осужденному нельзя судить другого! Такое умозаключение мог бы кто назвать непоследовательным и – в значении ответа – слабым, но оно так близко подходит к евангельскому правилу: не судите, да не судими будете (Мф 7: 1), – что встреченное в устах недавнего разбойника дает нам повод предугадывать начавшееся в душе его воздействие той таинственной, неудержимо и безотчетно влекущей силы, которую мы именуем благодатию. «Верный», как зовет его песнь церковная, разбойник продолжает богословствовать: и мы убо вправду по делом нашим восприемлева, сей же ни единаго зла сотвори. Видите ли, как, помимо всех справок и расследований, идет быстро вперед «вера» человека, обдержимого новым для него чувством! Еще мгновение, и он уже молитвенно взывает к беспомощно и безнадежно умирающему: «помяни мя, Господи, егда приидеши во царствии Си» (Лк 23: 42)! Дорогие и преизлюбленные христианством слова! С тех пор, как они произнесены были здесь, они стали как бы девизом нашей святой веры, нашим якорем спасения в плавании по морю жизни и науки, нашим знаменем в борьбе с грехом и его виновником. В них все найдешь, – и царствие Божие, и вечную жизнь, и второе пришествие, и силу молитвы, и нужду поминовения… весь катихизис! Кто всему этому научил простеца и невежду и, может быть, долголетнего злотворца? Тот Дух, который, по обещанию Господнему, должен научить всему (Ин 14: 26) верующих. Днесь со мною будеши в раи (Лк 23: 43) – ответил первому всельнику христианского неба отходящий от земли властитель (Мф 28: 18) его. Еще мало, и оба говорившие смолкли навсегда. Как отнесся к такому нежданному исходу беседы крестной начавший ее первый разбойник? Евангелие умалчивает.

Вот все, чем заявили себя изучаемые нами лица, занесенные в «памяти» сего Святого места и всего христианского мира! Мерило праведное, посреди двою разбойнику поставленное, одного из них познанием богословия возвело в рай, другого – тяготою хуления низвело до ада, как воспевает Святая Церковь. Христолюбивые слушатели! Таким же мерилом Крест Христов простоял уже столько веков и стоит доселе, – не в похвалу нам, верующим, как будто и доселе у него должны оставаться стороны десная и шуяя, – верующие и неверующие! Необходимо признаться, что освещенные Евангельскою историею два разбойника не принадлежат исключительно ни месту, ни времени, которые их видели. Их мы найдем и ближе и дальше, и раньше и позже, и в одиночку и миллионами, и на крестах и в крестах, и распятыми и распинающими, и открытыми хулителями Христа и только «непредзанятыми» истолкователями Его, и даже будто бы прямыми защитниками Его от… наговоров на него Апостольской и Вселенской веры! Их так же, как и шуияго разбойника, блазнит истощание Божества на Кресте, а затем – и самого Креста на земле. Им не нужно, как тому, обращаться к Распятому с запросом: аще Ты еси Христос и пр. Будь Он Христос или не будь, им все равно. Довольно знать, что Он тоже распятый, такой же беспомощный, умиравший и умерший, как и они, чтобы отвратиться от Него… куда? Повторям: им все равно, и еще лучше, если никуда! Они не говорят, как говорили Апостолы своему Учителю, вещавшему невместимые для ума вещи: Господи! к кому идем? Глаголы живота вечного имаши (Ин 6: 68). От «жизни вечной» они отвращаются как от игрушки детской. Их часть с неверными (Лк 12: 46) по слову Христову, но не с теми неверующими, которые, отрицая одно, ставят на его место нечто другое. У них в виду не нечто, а ничто! Мы не боимся укора, что обижаем ничто-исповедников нашего времени, приравнивая их к голгофским разбойникам. Они даже превзошли тех своею последовательностию в действии, разбивая и разрушая духовный строй жизни без всякой пользы для себя. Даже нельзя сказать, чтобы этим доставлялось им сознание силы, свободы, успеха и затем душевного довольства. Нет, они, как и Голгофские хулители, чувствуют себя тоже как бы распятыми, насилуемыми, страдающими. Мало сего. Вместо естественного ничтомыслителям равнодушия и презрительного возвышения над всем, наши «шуии» высказывают в себе непреклонное ожесточение, озлобление на все и яростное преследование всего, что укрывается хотя под какое-нибудь знамя веры, обещающей покой человеку. Печальные, столько учащенные в наше время примеры беспричинного наложения на себя рук людей без веры говорят еще о большем, чем у разбойников, неумии: ожесточении на самое бытие. Далеко отстал от таких самозванных крестоносцев голгофский хулитель, и умирая все еще жаждавший жизни! Братия-христолюбцы! Не уйдем с сего «ужасного», но вместе я блажащего, места неутешенные. Идеже умножися грех, преизбыточествова благодать (Рим 5: 20), – по слову Апостольскому. Рядом с разбойником хульником висел тут разбойник «благоразумный», вдруг, может быть, нежданно для самого себя проникшийся живейшею верою во Христа Спасителя. Возьмем это за урок себе, в виду умножающегося безверия. Вера есть дар Божии (Еф 2: 8), по учению Евангельскому. Да будет присно в памяти у нас слово Господне: «никтоже может прийти ко Мне, аще не Отец, пославый Мя, привлечет его» (Ин 6: 44). Отец сей, Отец всей твари, оставивший Единородного своего на Кресте беспомощным, обесславленным, в тоже время привлек к Нему разбойника. Человечески судя и говоря, еще легче Ему делать это теперь, когда крестное таинство не начинается только, как тогда, а уже выдержало напор восемнадцати веков. Чуткое (но не меткое) к зову души, язычество на тысячи ладов выдумывало заманчивые, но обманчивые божества в человеческом образе. Христианство дало земле Богочеловека, действительного, исторически засвидетельствованного и доселе свидетельствуемого. Его ли – наше бесценное, наше всежеланное сокровище – нам променять на – ничто? Да не будет! К нам, братия, глаголемым пастырям и учителям, последний завет многознаменательного лобного места: да не будет! Конечно, пусть только мы не ленимся говорить кротко и сердечно ничтожелюбцу: ни ли ты боишися Бога?» А чтобы слово наше было сильно и убедительно, покажем, что мы первые… боимся Бога!

Аминь.

А. А.

Уроки с Голгофы. Слово, произнесенное в Иерусалиме на Святой Голгофе при обношении Плащаницы в ночь 22 марта 1885 г.[14]14
  Душеполезное чтение. 1885. Ч. 2. С. 94–102.


[Закрыть]

Не судих ведети что в вас, точию Иисуса Христа, и Сего – распята

(1 Кор 2: 2).

Христианский взгляд на жизнь учит нас открывать пути Божественного Промысла часто в самых незначительных, по-видимому, обстоятельствах ее. Скажем потому, что недаром и обстоятельства страннического пребывания вашего, христолюбивые соотечественники, в Святой Земле сложились так, что к последним дням его как бы нарочно прибереглись самые важные церковные празднования, оставляющие самые глубокие впечатления в душе. Так, вчера на глазах у всех воспоминательно совершалась последняя вечеря Христова с учениками, где Господь сый и Зиждитель всех явил себя слугою всех в назидание всем. Сегодня мы стоим на преименитом лобном месте и всем жалением души сраспинаемся Распятому за нас. Завтра, Бог даст, в эти самые минуты радостным сердцем будем окружать светлосиянный Гроб Господень – источника нашего воскресения. У всякого дня есть свой глагол, по слову царя Давида, и у всякого места – своя проповедь. В настоящие минуты, привергаясь телом и духом к Святой Голгофе, мы ей одной и будем внимать, братия. Достаточно произнести одно имя ее, чтобы уже угадать, с каким напутственным словом она отнесется к своему поклоннику, оставляющему ее. Вам, христолюбцы, она своя, можно сказать, от самой колыбели вашей. Ее повествования и внушения, обетования и благословения следили за вами всюду во все дни жизни вашей, – знали ль, думали ль вы о том или нет, все равно, – берегли вас, руководили, влекли, они и привели вас сюда, они же и пойдут с вами – уясненные и умноженные – обратно в родные кровы. Итак, подобно страннику, собирающемуся в далекий путь, не обленимся пересмотреть свои духовные пожитки, уносимые с святейшего места земли.

Иисуса Христа и Сего распята, – говорил духоносный Апостол своего времени чтителям и, как вы, поклонникам Христовым. Другого ведения, кроме сего, он и не думал искать в них. Что, как не то же самое, говорила вам и Святая Голгофа ежедневно здесь? Она есть неистощимая сокровищница христианского ведения. Христос – распятый, – это вкратце все наше вероучение, самим вам достаточно только порассудить, где вы находитесь, зачем вы тут, и что вас окружает, чтобы стать боговедцами! По милости Божией, мы, христоименные слушатели, начинаем усвоять себе желаемое Апостолом ведение, так сказать, с молоком матерним, – с первым уроком творить на себе крестное знамение. Ибо, в самом деле, что другое делаем мы крестяся, как не повторяем голгофскую проповедь, как не свидетельствуем тем своей веры во Христа и Сего распята? Тем же знамением крестным мы печатствуем и все входы и исходы своей жизни, так что не ошибся бы кто, если бы слово «христианин» заменил словом: крестианин. Но – вещь всему свету известная – привычка притупляет чувство. Повсюдное зрелище спасительного знамения в смысле, нередко, простой прикрасы и поминутное изображение на себе его, часто совсем неузнаваемого, мало-помалу отнимает у него учительную силу, до того, что человек, творя или видя оное, большею частию ни о каком распятии уже вовсе не помышляет.

Вот здесь-то и выступает вперед та задача, которую призвана всесветно выполнять Святая Голгофа, возгревая в своих поклонннках дарование веры (Флп 1: 29) своим именем, своим видом и одним уже своим бытием. К той же задаче призываетесь и вы, христолюбцы, удостоившиеся видеть, осязать, лобызать, орошать слезами умиления покланяемое место смерти Господней. Запасшись здесь благоговением, богомыслием и тем ведением, которого ищет в христианах Апостол, несите его, как дорогое семя, в необъятный рассадник отечества, – будьте и неучившимися, но наученными, проповедниками дела Голгофы.

И Сего – распята… Грозное некогда и обегаемое по своему карательному значению, лобное место есть вместе и всемирная школа нравственности. Христос – распятый, по слову того же Апостола: «не восхищением непщева быти равен Богу, но себе умалил… смирил себе, послушлив быв даже до смерти, смерти же крестные» (Флп 2: 7–8). Спрашивать ли: для чего или для кого так делалось? Ответ готов у другого Апостола: да последуем стопам Его (1 Пет 2: 21). Таким образом безмолствующая Голгофа учит нас христоподражательному смирению до зрака раба, самоумаленного, послушанию даже до смерти, самопожертвованию, всецелому преданию себя в руце Божии. Итак… да последуем стопам Его. О, братия! кому же и следовать, как не нам, Его избранникам, как не вам – по преимуществу, стопы свои усердно направлявшим по словеси Его еще там, где вы только смутно слышали и знали о Голгофе. Стопы Господни оставили на земле несчетные стези. Укажем на те, которые ближе к Голгофе. Укоряем противу не укоряше, стражда не прещаше (1 Пет 2: 23), – говорится о Христе. Что сказать? Приемлющих укоризны немало есть и между нами, и даже таких, которые своею безукоризною жизнию как бы не заслужили страданий. Но нередко – а скорее повсечасно – у нас страждущий, даже не доходя до безнадежности, своею нетерпеливостию умаляет заслугу своей преданности воле Божией, и случается, что никем не укоряем, износит укоризны… кому? Тяжело выговорить: всего чаще самому Богу! Да не будет и следов сего отклонения путей ваших, слушатели голгофской проповеди, от стези Господней! Претерпе Крест, о срамоте нерадив, – прибавляет о Христе распятом Апостол (Евр 12: 2). О, какими словами передать то, терзающее не менее телесной муки чувство стыда, которым род наш, считающий себя стыдливым от времен райских, так беззазорно, бесчеловечно покрыл на Кресте Одевающего облаками небо! – Братия! Та или другая срамота неизбежно ожидает в жизни и всякого, последующего стопам Христовым. «Вси, хотящии благочестно жити о Христе Иисусе, гоними будут» (2 Тим 2: 12), – сказано. Правда, в лукавые дни наши гонение редко вынаруживает себя прямою жестокостию, но оно знает тысячу способов осрамить гонимого, и именно в том, что ему всего чувствительнее. Мы не говорим о «стыде ложном», у которого нет ничего общего с Голгофою. Не бойся, христолюбец, и того, нередкого в наше время посрамления, которым возносящееся на разум Божий ведение стихийное ищет всеми путями заклеймить чело человека, склоняющееся в прах на тезоименном ему сем лобном месте, бывшем свидетелем полной оставленности Основателя нашей веры. Если мы христиане, то, значит, уже распялись со Христом, соуничижились Ему, спостыдились Ему, да и прославимся с Ним. А где слава, там нет места стыду.

Точию Христа, и Сего – распята. До Христа распятого самые лучшие богочтецы на земле, евреи, от них же и Христос по плоти, думали, что только в Иерусалимех есть место, идеже кланятися подобает (Ин 4: 20), т. е. богослужебно возносить свою молитву Творцу и Промыслителю, – где для того существовал и храм, знаменанный тысячекратно явлением Божественной силы.

Господь наш Иисус Христос первый объявил во всеуслышание всего мира, что богопоклонение не привязано к одному какому-нибудь месту, а может быть богоприятным повсюду, где есть люди, служащие Богу духом и истиною. Уча сему, Он ничуть не отрицал высокого значения храма иерусалимского, и сам по вся дни, говорится, учил в нем народ. Вы спросите, христолюбцы братия, зачем мы говорим теперь о сем, в сие время, на сем месте? Затем, что именно сия Святая Голгофа провела резкую пограничную черту между старым и новым порядком вещей в Церкви верующих, – отвергла иудейство с его тесными понятиями о Боге Израилевом, живущем в Иерусалиме и пр., и вызвала к бытию христианство, обретающее Бога всюду, где есть два или три собраннии во имя Его. При таком новозаветном взгляде на богопочтение остается ли место исключительному или хотя бы преимущественному значению некоторых достопоклоняемых мест, ознаменованных тем или другим евангельским событием, будь это она сама, Святая Голгофа? Благодатного воздействия подобных мест на кающуюся и вообще молящуюся душу никто отрицать не может. Но мы по естественному увлечению своего боголюбивого сердца идем обыкновенно далее указываемых боголюбию пределов. Пример под рукою. Вдумываясь в таинство Голгофы, мы недалеки бываем от мысли, что здесь то, на месте принесения искупительной жертвы за весь род человеческий, и даруется человеку искупительное всепрощение, по усвоенной ему благодатной силе, какой не имеет ни одно другое место на свете. Не к охлаждению горячности молитвы вашей говорим мы это, а напротив, к вящему возгреванию в вас дарований Духа Святого, к постоянному и неугасимому пламенению их в вас, где бы вы ни были. И не в обезнадежение кающегося сердца вашего мы как бы умаляем разрешительное значение такой святыни, как Голгофа, нет, а – чтобы вы унесли с собою отсюда ее в мысли вашей неотлучно и видели ее везде, где есть Крест Христов, где есть кающееся у подножия его сердце и где есть приемлющий покаяние служитель Распятого.

Да, братия! Видно недостаточно ведети точию Христа, Сына Божия, Бога, Зиждителя, Мироправителя, Промыслителя, без воли коего ничего не делается, – необходимо ведети Христа, и Сего – распята, на время оставленного, беспомощного, изнемогшего, вопиющего, умирающего. По неисповедимым судьбам Божественного промысла многое и премногое в делах Его нам кажется как бы не соответствующим Его величию, всемогуществу, премудрости, любви, попечительности… Нам бы думалось и всем сердцем верилось, что такое дело, как Евангелие, должно носить на себе печать исключительного благоволения Божия, должно первенствовать и превозмогать над всеми делами и явлениями земли нашей, сиять, процветать, благоденствовать и для всех внушительно и вразумительно свидетельствовать свою божественность. Так ли есть и было на самом деле? Спросим сию самую тайнобожественную Голгофу, столько раз испытывавшую на себе всю злобу и ярость торжествующего неверия. Но именно она то и не скажет того, чего ждем мы, ревнующие о славе Божией, христолюбцы. Она была только завершением, законченным выражением духа Евангелия. Припомните, что говорил своим ученикам Основатель и Устроитель христианского общества: в мире скорбни будете, гонимы, убиваемы, лишаемы всего, что потребно для самого невзыскательного существования, испиете чашу мою, т. е. скорби и страдания, креститеся моим крещением, т. е. понесете насильственную смерть и пр. и пр. И не то же ли самое замечается во всей искупительной жизни и учительной деятельности Господа Иисуса от Его рождения в вертепе до кончины на месте всенародной казни? Явления Его в славе Божества на Фаворе и на Елеоне, столько, по-видимому, нужные для Его дела; и те окружаемы были тайною. При множестве чудес Его, не заповедывал ли Он молчать о случившемся? Свое всемирное царствование Он сравнивал с зерном горчичным, с закваской, с веянием ветра, неизвестно откуда приходящего и куда идущего. Зачем все это угодно было Божественной воле, не знаем и допытываться не смеем, памятуя слова Господни к Апостолам: несть ваше разумети времена и лета (Деян 1: 7); но что все было так, не можем не засвидетельствовать. Та же прикровенность, та же колеблемость, как бы неуверенность, по временам как бы полная оставленность и безнадежность, были участию Церкви Христовой во все времена. Удивляться потому нечего, что, например, наидревнейшие и когда-то процветавшие области и целые страны христианские теперь запустели, подпали игу, утеснены, разорены. Сколько раз, конечно, вся Святая Земля, к коей устремлены взоры всего христианства, была в таком же безнадежном положении! Сказать ли, что и теперь преименитый град Царя великого, град Божий стоит на высоте своей славы? Не смущайся, потому, христолюбец, переменчивыми судьбами своей Веры и своей Церкви. Возьми урок у Голгофы, перенесшей все непостоянство разрушительных течений времени и приражений неприязни и незыблемо достоявшей до наших, более счастливых дней.

Иисуса Христа, и Сего – распята… – еще раз повторим мы, соотечественники, на месте распятия, исключительно в свое собственное назидание. По милости Божией, промыслительно призвавшей и нас – когда-то язычников и варваров – под сень Креста Христова, как бы в восполнение имевшего быть ущерба в христианстве, мы – новое жительство – как евангельские мехи новые, приняли крепкое учение о Христе Спасителе со всею восприимчивостию боголюбивой природы нашей. Сохранившиеся в земле нашей памятники христианской древности свидетельствуют о нашем искреннем, глубоком благочестии времен тех. Наши Владимиры и Ярославы, Антонии и Феодосии, Петры и Алексии были ничим же меньшии во всех веровавших во Христа. Но… самое доброе сеяние, по слову Господнему, иногда дает место появлению плевел на ниве Божией. От горячности ли сердца, от глубины ли благоговения, от полноты ли доверчивости или от неполноты рассудительности, одним словом: от причин многих и разнообразных ко дням нашим мы находим свою чистую Апостольскую веру, чуть не по всему пространству великого отечества, как бы расщепленною, двоящеюся, борющеюся. Из-за чего? По видимости, из-за тех же слов апостольских: Иисуса Христа и Сего – распята! Сказано: распята, – и ничего более. Духоносный учитель языков, провидевший, без сомнения, все духовные потребности того или другого языка, не прибавил ничего в объяснение слова: распята. Вещее место сие видело то преблаженное древо, на нем же распяся Христос, Царь и Господь, но также не провещает нам ничего о его виде, цвете, качестве, величине, – да и вещать откажется, ибо знает, что существо дела не в кресте, а в Распятии. Для него наши четвероконечие и осмиконечие суть дикие слова, – суетные измышления или пустого совопросничества, или жалкого скудоумия. Сего мало. Лобному месту, кроме Креста, не неведомо еще «титло», которое, заботливый о своей ответственности, правитель страны возложил на древе казни. Кто может знать и сказать, что и каково оно было? Между тем и в нем наше отщепившееся благочестие сумело бы найти себе камень претыкания. По Евангелию, оно было написано на трех языках – еврейском, греческом и римском, и на двух из них святейшее и сладчайшее имя Христово произносилось и писалось совсем иначе, нежели, как оно известно нам, взятое с греческого языка. Забывая это мудрование наше, по-видимому, склонно думать, что на титле Пилатовом зрелись наши русские письмена, и вместо имени: Иисус, читалось: Исус! От стыда более, чем от желания пристыдить, говорим мы так. За двумя, как бы главными, напрасными суемыслиями у нас следовал нескончаемый ряд ненужных приставок к Голгофской проповеди о Христе – распятом, дошедших до того, что христоименный народ русский после двухвековых укоризн и прещений святой Церкви порадел об антихристианской срамоте завести у себя хищением и обманом свою, особую от Вселенской, Церковь! О, когда бы наши достожалостные ревнители чего-то чуждого Кресту Христову и – не обинуясь скажем – ненавистного Христу – распятому, знали, и всею глубиною верующего сердца восчувствовали, каким пятном позорным их дело лежит на светлом обличии Православия!