Текст книги "Слово на Голгофе. Проповеди и наставления для русских паломников в Иерусалиме. 1870–1892"

Слово, произнесенное в Иерусалиме на Святой Голгофе при обношении Плащаницы ночью 2 апреля 1876 г.[11]11
  Труды Киевской Духовной Академии. 1876. Май. С. 410–417.


[Закрыть]

Не судих ино что ведети в вас, точию Иисуса Христа, и сего – распята

(1 Кор 2: 2.).

Кто говорит подобным образом? Кому? Зачем? Даже у Креста Христова, даже говоря о Распятом на нем Христе, необходимо по духу врсмени, в которое живем, прежде всего ответить на предложенные вопросы. Говорит таким образом учитель языков, Апостол Павел. Говорит христианам именитого города, славного на весь древний мир богатством, просвещением и гражданскою жизнию. Говорит – по поводу дошедших до него слухов о разных рвениях коринеян; рвения же эти происходили от того, что одни считали себя учениками одного, другие другого проповедника веры Христовой, как бы забывая о самом Христе. Причина же подобного разделения, как можно гадать по самым словам Апостола, заключалась в препретельных человеческия премудрости словесех, имевшей такое непомерное значение в древнем мире. Надобно думать, та же страсть словопрепирательства начинала у них иметь место и в изложении простого и прямого, строго определенного учения христианского, что давало повод не быть им о том же разумении и в той же мысли относительно апостольской проповеди. Сей мнимой премудрости Апостол придавал такое значение, что боялся, как бы не упразднился ею самый Крест Христов.

Не в премудрости слова, да не упразднится Крест Христов… Таково было первое выступление Евангелия в мир язычества! На стороне последнего стояла и грозила премудрость. Что же было на стороне первого? Буйство или юродство или – еще резче – безумие крестной проповеди, как не обинуясь утверждает Апостол. Но это юродство спасало, а та мудрость губила человека. Оттого всемирный наставник и нашел нужным сказать в слух мудрых: «не судих ино что ведети в вас, точию Иисуса Христа, и сего – распята». – Произнесть это значило, конечно, посмеяться в лицо премудрости. Но она вынесла бы еще и не то. Она не была тогда ни широка, ни глубока, ни многостороння, ни настолько упорна и заносчива, чтобы не посмел предстать пред нею во всей своей простоте и наготе и прибавим – недоброй славе – Крест Христов. Совсем иное дело – теперь. У Креста Господня не стыдно и не страшно признаться в том. «Человеческая» мудрость в наши дни уже как бы не находит границ себе и в высоту, и в глубину, и во всестороннюю широту. Она приобрела себе устойчивость, крепость и даже власть, о каких понятия не имел древний мир. Если не на все, то на большую часть того, чем хвалилась простосердечная мудрость древних, наша – нынешняя – смотрит уже как на неудачную попытку ума, игру воображения, мечту сердца, недоразумение, заблуждение… А Крест? Он и доселе не изменился ни в чем. Одиноко, молчаливо, просто и строго, не напрашиваясь и не уклоняясь, не грозя и не трепеща, стоит он пред лицом всего света – буий, немощный, худородный, уничиженный и как бы совсем не сущий, по Апостолу (1 Кор 1). Смотря на него из нашего времени (признающего его острословно только надгробным памятником минувшего), можно ли еще и теперь, как в дни Апостола, сказать современным коринфянам: не судих ино что ведети в вас, точию Иисуса Христа, и сего – распята?

Кресте Господень! Ты сам своим существованием отвещай совопросникам века сего на сей, по их мнению, жизненный для тебя, вопрос. Крестоносные братие! С сего святейшего места восемнадцать веков уже неумолкаемо глашатается свидетельство Божие. Приходили сюда, если не стопами, то испытующим помыслом, несчетные миллионы ведцев человеческой премудрости, и всем оно возвещало не ино что, точию Иисуса Христа. Пройдут и еще и еще веки под звуками той же самой немногословной беседы. Жалкие былинки, еще менее – пылинки ничтожные, мы унесемся дуновением смерти во всепожирающую бездну вечности. Ни дел наших, ни слов, ни мыслей не останется, ни следов, ни памяти. Будет стоять по-прежнему один Крест. Мы ли потому дерзнем что-либо кому-либо сказать от него и во имя его кроме того, что сказал нам учитель: «Не судих ино что ведети в вас, точию Иисуса Христа? – Точию Иисуса Христа, изрекшего: Се есть живот вечный, да знают Тебе единого истинного Бога и, его же послал еси, Иисуса Христа» (Ин 17: 3). Таково преимущество внушаемого нам ведения Иисуса Христа – жизнь вечная! Ввиду только что упомянутой нами всепожирающей вечности, кому не покажется счастием, которому нет цены и имени, – жизнь вечная? Итак, потщися, возлюбленный, Христа ведети, и – будь покоен – будешь, будешь жить вечно. Что подобного даст или пообещается дать всякое другое ведение? Ничего. Даст, пожалуй, довольство, удобство жизни, хлеб, дело, знание, истину (Пилатову) – блага неотрицаемые, но затем – все та же остается непроглядная темнота вечности, без жизни вечной. – Точию Иисуса Христа, – в Отчем дому Которого обители многи суть, – вечные кровы, ожидающие от восток и запад (Мф 8: 11) сынов царствия, ибо сказано: Идеже есмь Аз, ту и слуга Мой будет. Слышиши ли, рабе Господень, благий и верный, что речет дому владыка? Живот вечный есть, потому только продолжение бытия, а жизнь со Христом, – наслаждение благами, их же око не виде и ухо не слыша и сердце человеческое не гадало и никакая мудрость человеческая не чаяла. Итак, лучше Его ведети, чем тысячу вещей, не к Нему ведущих, или – еще хуже – отводящих от Него. – Точию Иисуса Христа – таинственного обручника души нашей, сообщающего свое бессмертное существо естеству человеческому и глашающего всем, имеющим уши слышати: Ядый Мою плоть и пияй Мою кровь имать живот вечный, и Аз воскрешу его в последний день (Ин 6: 54), – подобно тому, как сам Он воскрес в прерадостную и всепразднственную ночь, быв начаток умерших (Кол 1: 18). Живот вечный, значит, кроме того есть возвращение к жизни – той же самой, но в обновленном виде, в усовершенном свойстве, – нестареемой, беспечальной и всесвободной. После всего сказанного ужели не можем – как бы не имеем права – и мы, спустя 18 веков после Апостола, повторить невозбранно и непостыдно слова его: не судих ино что ведети в вас, точию Иисуса Христа?

Но…. напрасно было бы думать, что у Креста сего есть место одному нашему слову. Упомянутая нами премудрость слова (она же премудрость плоти, премудрость века, премудрость человеческая….) не только не молчит, но и готова вам замкнуть уста от целого сонма наук, – она говорит: мы не знаем Креста. Под наши приемы исследования он не подходит, с нашей точки зрения, он не виден, по нашим началам мирозрительным он не нужен… Не убоимся ополчения вооруженной мудрости против Креста Христова. Скажем: и хорошо делают науки, что не знают его. Если бы они занялись им, они не поняли бы его и помешали бы своему делу. Выражение «точию Иисуса Христа»… не затрагивает вмале полезного, телесного обучения и не исключает стихийных наук. Апостол сам был питомец их и ведал мудрость своего времени в совершенстве, и ее пособием пользовался, когда богословствовал. «Точию Иисуса Христа» значило, что ни Павел, ни Аполлос, ни Кифа ничего не проповедуют кроме Его одного, и нет повода расходиться из-за их проповеди никому; мудрость человеческую слова эти оставляют в стороне. Если она окажется споспешницей Христа и Креста, ей же лучше. Если же не сойдется ни с Христом, еще менее – с Крестом, пусть потрудится заменить их. Только пусть и она, с своей стороны, ничтоже ино ведает, точию… свой предмет, прямой и единственный, и пусть удержится от любимой замашки своей считать Крест Христов помехою себе. О, дорого купленные и опасливо сокровиществованные науки! С сей всемирной кафедры боговедения напоминаем вам крепкую заботу, знавшего и любившего вас, Апостола: да не упразднится. Крест Христов. Берегите его. Такого неоцененного и незаменимого сокровища человечество не дождется другого. Проникая в глубину земли и неба, не говорите с потерявшимся от горя и страха учеником: Не знаю сего человека! Вы должны знать сего «Человека». Когда Он предал дух свой на Кресте, земная утроба вострепетала и светило неба померкло… Открывая, взвешивая и сопоставляя непреложные законы наблюдаемого бытия, не говорите: других нет и быть не может! Тот, кто умер здесь на Кресте – по общему закону земнородных, через три дня ходил по земле видимый и исчезающий, ведомый и неузнаваемый, вкушающий и говорящий… Мы могли бы сказать, что ведущий не ино что, точию Иисуса Христа… ведает нечто более, чем вся премудростъ человеческая.

Слушатели христолюбцы! Слышится нам, как бы уже давно возражающий, голос сердца вашего: Что нам за дело до той или другой мудрости, и до всякой науки, на месте сем, где не мудрствовали, а сокрушались когда-то и плакали верующие души, где не учились ведению, а творили, чего не ведят, неверующие руки? – Ничто так не свойственно, в самом деле, месту сему, как безмолвные вера и молитва, которыми так богато настоящее собрание наше. Но из-за стен и сводов тесного сего святилища нам зрится беспредельная вселенная, и из-за скученной толпы богомольцев – целое человечество, в сей день и в сей час устремляющее свой мысленный взор к лобному месту. В том, безмерно великом и неизмеримо далеком, множестве внемлющих проповеди крестной есть место слову обо всем и преимущественно – о заповеди Апостола ведети точию Иисуса Христа, и сего – распята. Но возвратимся к себе. Не к нашим ли благим и умиленным сердцам как бы прямо направлено дополнительное слово Апостола: и сего распята? В течение последних сих дней Святая Церковь знакомила нас с жизнию Христовою по изложению всех четырех евангелистов. И без того впитавшие в себя со млеком матерним ведение Христа, мы, прослушав сказания очевидцев Его о Нем, повторительно, так сказать, ознакомились с Ним и тем похвалиться, что ведаем Его – ведаем и младенцем, и отроком двенадцатилетним, и учителем, и чудотворцем, и немощным путником, и сияющим славою Божества на Фаворе, радующимся, плачущим, милосердующим… Блаженны мы за все это. Господь ублажил тех, которые видели Его. А наше живое и просветленное верою ведение почти не различно от видения. Но иначе несколько желает, чтоб мы видели Христа, учитель языков, ближе всех учеников Христовых подходивший к нашему положению. «Не судих, – говорит Он, – ино что ведети в вас, точию Иисуса Христа, и сего – распята». Нам же, удостоенным редкой чести и великого счастия стоять на самом лобном месте, как бы иначе и нельзя ведети Иисуса Христа, точию распята. Подумай же, душа умиленная, что значит быть распятым. Не на изображение, слабое и бесчувственное, смотри. Впери взор в бывшую действительность, плачевную и ужасную, – в смерть, которую сама песнь церковная зовет «безобразною». Какие страдания телесные! Какой позор! Какая обида! Какое озлобление в сердце! Какая безнадежность в мысли! Одного чего-нибудь подобного довольно было, чтобы сделать муку нестерпимою. А тут был напор всего вместе. Присоедините к тому: приближенные разбежались или прячутся где-нибудь вдали и плачут безутешно; враги подступают к самому месту казни и злорадостно смеются в глаза; наконец, праздная толпа равнодушно дожидается увидеть любопытную для нее минуту смерти…. О, надобно быть не человеком, чтобы переносить все это. Скажем же: переносивший, точно, и не был простой человек. Но, говоря это, мы касаемся самой сущности смысла слов апостольских и затем отказываемся передать то, что заключает в себе самого глубокого ведение Иисуса Христа и сего – распята. Надобно стать и человеком и Богом вместе, чтобы понимать всю тайну Креста, – человеком, сознающим свое беспомощное божество, – Богом, испытывающим страшливое чувство своего человечества! Здесь – объяснение того, отчего Распятый с воплем крепким и со слезами (Евр 5: 7) взывал в слух земли и неба заведомо – напрасно: Боже мой! Боже мой! Вскую мя еси оставил? Братия христиане! Нужно ли мудрым о Христе (1 Кор 4: 10), обучена имущим чувствия (Евр 5: 14), напоминать, что ведение Иисуса Христа и сего – распята бесцельно и бесплодно, как и всякое ведение, если остается в одном уме? Христови сораспяхся (Гал 2: 19), – говорит наш учитель, подобно нам не видевший ни Креста, ни распятия и веровавший в Распятого на Кресте. Вот к чему должна приводить ведение вера! Сораспятие же не есть простое сострадание Распятому. Нет! Гораздо более сего. «Христови сораспяхся, – говорит Апостол, и – не ктому живу аз, но живет во мне Христос». Отстраняется и как бы совсем упраздняется собственная жизнь человека, и начинается в ней жизнь Христова. О, как много, как не по силам нашим! Но зато никакая мудрость и ни одна наука, ни плоть, ни мир, ни угроза, ни приманка, ни высота, ни глубина, ни настоящее, ни грядущее, ничто тогда не сняло бы нас, сораспятых Христу, с Его и нашего Креста, а в неотразимый и неумолимый последний день, в виду занесенной на нас косы смертной, и наши уста изнесли бы тогда непостыдный лепет: Отче! в руце твои предаю дух мой.

Аминь.

А.

Совершишася! Слово, произнесенное на Святой Голгофе в Иерусалиме в Великий Пяток вечером при обношении Плащаницы 15 апреля 1883 г.[12]12
  Душеполезное чтение. 1883. Июнь. С. 204–212.


[Закрыть]

По установившемуся веками обычаю людскому, есть праздники у отдельных лиц, у обществ, у мест и заведений, у народов, у целых стран, возобновляющиеся ежегодно по течению годичного круга времени. Такой праздник есть и у Всемирной Голгофы, – святейшего места, которое мы попираем в настоящие минуты своими грешными стопами. Сей праздник есть горестный и страшный, но вместе спасительный и блаженнотворный, день искупительной кончины Господа нашего Иисуса Христа, предавшего здесь на древе крестном в руки Отца Своего божественный дух. Принято, в силу того же векового обычая людского, на подобных празднованиях быть стечению людей, которым близко и дорого празднуемое обстоятельство, и всякого рода излияниям обдержащих ликующую душу чувств, всего же более – пению, чтению и назидательному беседованию. И первое, и второе вы, усердные праздниколюбцы, слышали в предшествовавшие минуты. Наступила череда и праздничного беседования. Но как дерзнуть отверзти слабые и нечистые уста там, где их сомкнул навсегда в смертном истощании сам Бог-Слово, изрекши всетаинственный глагол: «совершишася», над которым вся последовательность родов христианских во все прожитые ими девятнадцать веков задумывалась богословственно, как над заключительным словом, последним пунктом, как говорится на деловом языке, оставленного Богочеловеком посмертного завещания!

По детской привязанности верующего сердца к Начальнику и Совершителю веры нашей, желалось бы и сие всевещее слово Слова Божия услышать в тех самых звуках, в какие облеклось оно, исходя из пречистых уст Заветодавца, как другие приснопамятные изречения Его, сохраненные нам в утешение наше Евангелием: эффафа; талифа – куми! или как тут же, жалостно и для слышавших блазненно произнесенная, безнадежная мольба: Элои, Элои! лима савахфани! Но самослышец евангелист ограничился передачею нам его в переводе на первенствующий того времени язык христолюбивой Европы глаголом: τετελεσται! Мы, едва ли не последние из веровавших в таинство Голгофы населителей миродержавной части света, заимствовали оное уже готовым у предваривших нас пред Господом, единокровных наших, в глагольной форме: совершишася, а следовало бы, по духу языка нашего сказать проще и выразительнее: конец всему! порешено, завершено, кончено!

Что же такое кончено, христолюбивые слушатели?

Прежде всего, глубже, ближе и прямее к делу Христову кончено то, что в Совете предвечном довременно начато и в последок дний явлено таинством воплощения Бога-Слова, т. е. временное пребывание Творца всяческих не только с людьми, не только в людях, а и в образе одного из смертного рода их. Великое паче ума и слова, от века утаенное и ангелом несведомое, таинство сие – было бы неумеренным притязанием с нашей стороны сказать, что нам совершенно ясно и во всей своей глубине и обширности понятно. Мы настолько введены в разумение его, насколько оно причастно нашему человечеству, – вызвано его судьбами, заправляемыми божественным Промыслом творческой руки с первого дня появления нашего на планете. Не зная в точности ничего, что за пределами обитаемого нами мира, ни – хотя гадательно – отношения своего к целокупности творений Божиих, мы по необходимости в деле, законченном Крестом сим, видим только одну нашу земную или еще частнее – землебытную его сторону, – одну прожитую человечеством последовательность времени, зовомую на языке богословов Ветхим Заветом, в которой есть засвидетельствованный древнейшими памятями человеческими акт «несамобытного» появления на лице земли существа богоподобного, смыслящего, глаголивого (Иов 38: 14), записан краткосрочный промежуток блаженного бытия его среди блаженной природы, и затем – долгий, долгий период его изгнаннического скитания по терноносной и волчцеродной поверхности земной, во всевозможных преступных уклонениях его богоподобной свободы от божественного правила жизни, закона, ко всему, что обманчиво представлялось (точнее же – подставлялось) его помраченному разуму за лучшее, за… яко Божие! Сей гибельный разлад духовного существа нашего или грех, обрекший нас на смерть, и был по учению святой Веры нашей причиною всего дела Сына Божия, или Христа, на земле, от бессеменного зачатия Его во чреве Девы до бесстрастного (по божеству), смертного истощания на Кресте, где оно и было кончено. Вся совокупность учения христианского об «искуплении», о «примирении», о «спасении» рода человеческого Крестною Жертвою так известна всякому, что более сего мы и не простремся своим словом о ней. Кончено время Ветхого Завета, сказали мы. Ветхий Завет есть по-преимуществу завет еврейский. Ветхим назван он по отношению к последовавшему за ним Новому, Заветом – по завещанному, или клятвенно обещанному правилу отношений между потомством «друга Божия» Авраама и Богом. Для вас – новозаветцев – ветхим он невозбранно может быть представляем в том самом смысле, в каком ветшает, например, носимая нами одежда частию от воздействия на нее всепоедающего времени, но более – от употребления ее нами, от ношения. Ветхий Завет износился, христоименные слушатели, избранным для него «народом Божиим», измялся, истерся, изорвался… стал всем, чем знаменует себя изветшание. Носители боготканной одежды были, или под конец стали, люди с большими и многими недостатками, засвидетельствованными всем Священным Писанием и преимущественно – Евангелием. Перечислим главнейшие из недостатков. Первый: прежде всего, то был народ с безмерным и отталкивающим племенным самолюбием, по которому им как бы исключалось из общечеловеческой семьи все, что не было равным ему не только по Аврааму, но и по правнуку сего, Иуде, а между тем он, заведомо ему самому, составлял лишь малейшую часть земнородных! Мы, соотечественники, привыкшие к неисходимым пространствам своей благословенной родины, не надивимся здесь малости Святой Земли, а бывшие населители ее готовы были считать ее за одно и то же со вселенною. Жестоко, конечно, ошибались, но были неисправимы – в поучение может быть и нашим христианским временам. Вот сей-то узкий, самолюбивый и обидный для остального большинства человеческого взгляд на мир Божий и закончил прежде всего Крестом своим Сын Божий, произникший, как говорит одна песнь церковная, из человеча рода – вообще. И точно. Послушаем, как Он глашает: аще вознесен буду от земли, вся привлеку к Себе, – т. е. все пределы земли и все племена земнородных. Продолжаем перечень недостатков: естественно затем, и то Верховное, Вседержащее существо, недомыслимое и никакому подобию человечу не подобное (которое недаром сами евреи научены были называть только Сущим) сведено было ветхозаветными исключительно на своего Бога, Бога евреев, Бога Авраама, Исаака, Иакова, который ими по преимуществу занят, для них все делает, их одних слушает и, так сказать, их воле подчиняется. В замен того, и от них представляется требующим такого себе угождения и служения, которое нередко ничем не может быть ни объяснено, ни осмыслено, ни оправдано. В Евангелии мы видим, что Господь Иисус Христос множество раз обличал суемудренные толки книжников и фарисеев, взявших в свои руки ключ разумения воли Божией, седших, по выражению Господнему, на Моисеевом седалище, в сущности же бывших гробами повапленными. И сему лицемерию, вытекавшему главным образом из мертвой и мертвящей буквы закона, положил конец сей же самый Крест Господень, ужасивший мир своею последовательностию слова и дела, – проповедию и смертию за проповедь. Такому извращенному порядку вещей немало помогал и третий недостаток ветшавшего иудейства – общее в народе убеждение, что единственное место молитвы и всякого богослужения есть Иерусалим, а в Иерусалиме – храм с его святилищем, знаменанным множество раз божественною силою и хранившим в себе памятники чудес минувшей славы народной, затмевающей собою все, что можно представить великого. Что сказать? Счастлив тот народ, у которого есть подобные предания и подобные предметы, отвечающие самым дорогим чаяниям сердца человеческого. Но, сделавшись достоянием исключительности, самомнительности, скудоумия и своекорыстия, те же самые священные и поклоняемые предметы до чего довели людей? До бича Христова! Ибо люди дом молитвы обратили в вертеп разбойников. Веру ми ими, – говорил Господь жене самарянской, – яко грядет час, егда ни в горе сей, ни в Иерусалиме поклонитеся Отцу (Ин 4: 21). Час сей пробил с воздвижением Креста на Голгофе, и с принесением на ней сей первой новозаветной жертвы, повторяемой теперь повсеместно на всем пространстве земли, ставшей как бы одним Иерусалимом. И много другого указали бы мы в ветхозаветных временах, что было когда-то уместно, потребно и спасительно, но что, по слову Предтечи Христова, ожидало уже развевающей чистительной лопаты ко временам Мессии. Ею и оказался Крест Христов, собравший пшеницу в житницу, а плевы пожегший огнем негасающим (Лк 3: 17). Так было с иудейством, представлявшим собою ветхозаветный мир, введенный в завет с Богом. Но, сказать ли, что сей судительный, чистительный и завершительный Крест Голгофский имел такое свое значение и назначение только для евреев, водрузивших его тут на свою голову? Нет. Исследователи библейских древностей находят крестную казнь не иудейским, а языческим изобретением, чем и дают повод богословствующей мысли видеть в приложении ее ко Христу Спасителю намек на то, что тут дело шло не об иудействе только, а обо всем человечестве. Если иудейство ко временам Спасителя изветшало, то современное ему язычество задолго до того было уже совершенною ветошью перед взором даже не глубокого богомыслия, оземленено, – при всем своем многобожии обезбожено, обезображено, оскотоподоблено; – предано в неискусен ум творити неподобная, и предано именно с тем, чтобы самым крайним искажением языческого богопочтения привесть язычника к признанию необходимости самой крайней перемены во всем строе его духовной жизни и затем обратить его к тому же «мерилу праведному» – Кресту Христову. О, глубина богатства и премудрости и разума Божия! – восклицает по поводу сего Апостол языков. Мы намеренно останавливаемся, слушатели соотечественники, на предмете сем, в виду тайноводственного Креста Христова. Когда он был водружаем здесь языческими руками, надписываем языческими письменами, осмеиваем языческими устами и когда первому раскаявшемуся беззаконнику давал слышать: днесь со Мною будеши в раю, то во всем этом, как ни странно услышать, имели свою долю и мы – тогда еще глубокие язычники. «И с вами, отдаленные и безвестные населители недоступных стран земли, также покончено», – как бы так вещалось нам с него в судилищный оный день, т. е. решено, что мы, ранее или позже, оставим своих Перунов и Велесов и будем поклонниками Распятого, разделяя в сем случае судьбу всего идолопоклоннического мира, ставшего жарчайшим сторонником Евангелия, что и естественно. Крест должен был ожидать несравненно большей к себе приверженности и признательности от язычника, которому на минуту мог казаться безумием, пока сердце не угадало в нем именно то, чего оно веками искало, чем от иудея, для которого, по своему возникновению среди иудейства, служил непрекратимым соблазном. То провидел и Господь Иисус. Когда Ему сказали, что эллины желают видеть Его, Он видимо был тронут этим. Это были первенцы начинавшегося обновления изветшавшего язычества. У самого сего Креста чуть замолкли боговещательные уста, отверзлись богохвалебные уста язычника-сотника, исповедавшего Сыном Божиим того, на кого долг службы его указывал ему смотреть только как на преступника, заслуженно понесшего смертную казнь. Не ясно ли, что и язычеству, как иудейству, возвещался здесь тот же конец его обветшания пред Богом?

Братия-христолюбцы! Как видите, «древняя мимоидоша, се быша вся нова. Аще кто во Христе, – нова тварь» (2 Кор 5: 17). Ветхий наш человек, иудействующий или язычествующий, – все равно, «с Ним распятся, да упразднится в нас тело греховное, яко к тому не работати нам греху» (Рим 6: 6). Так говорит Апостол и, называя нас новым смешением, приглашает нас праздновать наступающий праздник Пасхи не в «квасе ветсе», не в квасе злобы и лукавства, но в безквасин чистоты и истины (1 Кор 5: 7–8). Выражаясь так образно, он, очевидно, имеет в виду известный обычай иудейский удалять не только с трапезы, но и из самого дома своего на дни Пасхи все квасное, сопоставляемое им с злобою и лукавством. Внушаемое же им нам бесквасие он отожествляет с чистотою и истиною. Нужно ли прибавлять что-нибудь к сему в назидание наше, братия? Тело греховное, работа греху, злоба, лукавство… все это предметы ветхие, отреченные, поконченные Крестом Христовым. Чистота и истина суть те пути, на которые указывают новозаветному человечеству простертые по направлению оси земной руки Творческие.

Мы бы не исполнили своего долга пред Крестом Христовым и его свидетельством о законченности всего ветхого, если бы не пожелали здесь, у подножия его, скорого конца еще одной недавней, как бы совсем новой ветоши современного человечества. В злые и лукавые дни наши на бесквасные чистоту и истину требуют себе чуть не привилегий совсем не те люди, которые признают за Крестом Христовым оказанную им роду нашему услугу скончания иудейства и язычества, и вообще не те, которые считают его точкою поворота в жизни человечества. Напротив, вера их исходит из убеждения, что на Голгофе сей только видоизменились и иудейство, и язычество, или – и того меньше – только переименовались, в сущности же остались тем, что были и до Креста Христова, с единственным различием, что оба, смертельно враждовавшие когда-то между собою «ветхие» верования, в христианстве сумели сплотиться в одну веру, с которою чтобы покончить сей новой твари требуется новая Голгофа – истинное лобное место, – ученая кафедра, требуется снова распятие изветшавшего христианства, распятие всего, что не подходит под меру рассудка нашего, в каких бы то ни было верованиях человеческих, – отрицание всякаго божественного предания и откровения иудейско-языческо-христианского, и восстановление во всей чистоте (или столько любимой новыми людьми наготе) той последней научной истины, что между человеком и всем прочим на земле нет существенного различия и что судьба всего, безотрадная и безнадежная, сводится именно к тому, чем завершился христианский Крест, к фатальному: τετελεσται – все кончено, и затем остается одно, ничто!

Прольем, христолюбцы, горячую слезу пред Крестом Христовым, да разрушит он своею непобедимою и непостижимою силою, как разрушил иудейство и язычество, и наше современное юродство! С нами крестная сила!

Аминь.

А. А.

Иерусалим,

18 апреля.