Текст книги "Слово на Голгофе. Проповеди и наставления для русских паломников в Иерусалиме. 1870–1892"

Слово на Великий Пяток. Произнесено в Иерусалиме на Святой Голгофе ночью в Великий Пяток 3 апреля 1892 г.[21]21
  Труды Киевской Духовной Академии. 1893. Т. 2. С. 3–14.


[Закрыть]

Иисус же, пущь глас велий, издше

(Мк 15: 37).

После сего гласа велиего, после сего вопля смертного последнего привета Богочеловека оставляемой им земле, что дерзнуть сказать проповеднику? Оставалось бы тоже только глашать (проще: голосить) и вопиять над событиями всеплачевного дня сего, над явлениями места сего тайноводственного, как несомненно и делали в свое время упредившие нас поклонники его. Но между ними и нами пропасть велика утвердися (Лк 16: 26), братия! – пропасть времени, жизни, веры, мысли… Мы не бием себя в перси от жалости, от туги сердечной, от отчаяния, мы молитвенно и богохвалебно воспоминаем только здесь бывшее, как бы тоже образно погребая снятого со Креста своего Учителя и Господа, чего свидетельством служит обносимая нами в настоящие минуты священная Плащаница, как бы самое Его пречистое тело, провожаемое нами в могилу. По христианскому правилу мы – в особенности мы с вами, соотечественники, – провожая кого-нибудь из своих к месту вечного покоя, что обыкновенно делаем? Вместо рыданий и причитаний, как творят не имущие упования, оглашаем замкнутый навеки слух отшедшего от нас пением трисвятого, столько привычного и дорогого ему и нам: Святый Боже, святый крепкий, святый безсмертный… Несомненно, это есть древнейшее песнословие Церкви нашей, переданное ей, может быть, еще Апостолами и даже по почину Господнему. Слышаться бы ему и здесь над первым гробом христианским. Но как открыть уста для хвалебной молитвы к трисвятому на месте, где когда-то совершилось нечто, повергающее в немоту язык человека: О, немая скала Голгофская! Поведай нам свою тайну. Ты судорожно тряслась в момент смерти Его, и, конечно, имела на то причину… Ты видела меркнувшее ради Его, умирающего, солнце, своим языком тоже о чем-то говорившее… Ты слышала как бы не к месту обращенную просьбу одного умирающего к другому: помяни мя во царствии твоем, и, уже совсем неожиданный с точки зрения Пилатов и Каиафов, ответ: днесь со мною будеши в раи (Лк 23: 43)!

Боже мой! Боже мой!.. Когда слышались на месте сем вечно памятные слова сии, кругом его в народе Божием и в остальном человечестве как бы совсем простыми и ясными казались и считались и великое имя Бога, и величайшее, выражаемое им Существо. Как у всякого человека есть виновник его бытия, так и у всего человечества предполагался и верился как бы тоже родитель, воспитатель, промыслитель, законодатель и мздовоздаятель, а у всей твари – творец, содержитель и распорядитель. Бесконечно разнообразно Он был представляем и почитаем, судя по складу ума, по языку, по местонахождению, по климатическим условиям, по народным преданиям и пр. той или другой части и области человечества, – приурочиваемый главным образом к небу, тогда еще не очень широкому и недовольно высокому. По примеру низменного человеческого мира и выспренние обители божества, также, мало-помалу наполнялись существами божественного происхождения с человеческой и даже животной обстановкой, дававшей повод сводить их совсем на землю в возможных отподоблениях, которыми, под именем идолов и наполнился мир, утративший сознание единого премирного, пресущного Виновника бытия и жизни. Таково было в то время, как огласилось имя сей Голгофы, язычество, видевшее Бога повсюду кругом себя. Другим путем, но все туда же, к тому же концу шло и избранное из племен человеческих иудейство. Довольно припомнить Ноя, Авраама, Моисея, чтобы видеть, как до непостижимости великий, неописуемый, неисследимый Бог принимал очертательность простого человека перед ними, ходил, беседовал с ними, ласкал, гневался, как бы уже совсем соединился с духом и всем существом человека в лице пророков – до того, что чуть не воплощался в них! И чем далее развивалась история еврейская, тем живее становилось в народе чаяние некоего особенного божественного посещения. Плен Вавилонский, говоривший собою как бы об окончательном оставлении Богом Израиля, вместо того приподнял завесу грядущего богоявления настолько, что сам злочестивый Навуходоносор увидел в пламени пещном, вместе с блаженными тремя отроками, зрак четвертаго, подобного Сыну Божию (Дан 3: 92). Так свидетельствует неложный очевидец события. Отселе ожидание Мессии Сына Божия (Ин 1: 43–49) стало общим в народе Божием, обозначался даже пророческими седминами (Дан 9: 25) срок пришествия Христа Спасителя. Но никто не ожидал, что оно совершится так, как произошло, по свидетельству Евангелия. Предполагалось оно вполне богоприличным, необычным, преславным, всенародным – более сего: всемирным. Вышло совсем не то. Вифлеем, Иордан, Фавор и вся Галилея заговорили о божестве в полной уничиженности человечества. Небывалое явление блазнило людей отжившего порядка вещей, вино новое не вмещалось в мехи ветхие, Богочеловек не был признан тем, что есть, Богознаменанный Учитель и Чудотворец обозван богохульником, объявлен преступником и приговорен к смертной казни! Вот мы у древа казни, уже усовершающейся. Кажется, чего бы ожидать в решительные минуты, как не просияния Божества во всем его неприступном величии? Но – еще раз! – вышло совсем не то. Распятый за усвоение Себе божества мучится, болезненно – беспомощно вопиет, в отчаянии глашает: Боже мой! Боже мой! Вскую Мя еси оставил? Мало того, что ему отказывают в божестве, вот Он Сам, по-видимому, отрекается от него – пред всеми, сознательно, непринужденно, самолично. Что же это такое? Где ответ на все это, Святый Боже?… Ответ не на Голгофе, братия! – далеко от нее – в Эдеме. Страшное место сие только завершило то, чему начало положено там. Пусть же Эдем и ответит нам на томящий нас вопрос. Устами Святой Церкви нашей он говорит следующее: Сын Божий сын человеч бывает, да хуждшее восприем, подает ми лучшее. Солгася древле Адам, и бог возжелев быти, не бысть. Человеком бывает Бог, да богом Адама соделает (стихира Благовещения). Да приимет «хуждшее»… О, братия! Что же есть худшее смерти крестной? И Сын Божий восприял ее, да лучшее из всех благ, да самое божество свое уступит нам. Припомним при сем, как первозданная чета эдемская, вопреки здравому смыслу и в укор украшавшему ее образу Божию, укрылась от присутствия Божия посреде древа райского (Быт 3: 8), может быть, самого древа жизни, потерявшего отселе свое значение. Если там богоподобный человек укрылся от Бога, то здесь человекообразный Бог укрыл Себя в человеке, и опять посреде древа, тоже – по темному преданию – райского! Вот все, что мог бы сказать кто, почему Святый Бог явился на Кресте умирающим грехоносцем.

Боголюбцы-слушатели! По милости Божией, тайна Креста Христова нам известна от первых дней нашего христианского воспитания. Излишне распространяться о ней на всеучительном месте сем. Но веянием пытливого времени нашего мы нудимся допроситься у всего события Голгофского, что же такое Он, наш Святый Бог, как бы не могший отстоять своего божества в самое критическое, как мы любим выражаться, для своего дела время? Не будем таить. Когда-то благая и радующая наука земная, теперь, выглянувши за пределы земли и ставши оттого холодною, презрительною и не в меру нетерпеливою, не находит нашего богопочтения удовлетворяющим ее. Наш Бог Господь, явившийся миру в образе и лице Единородного Сына и объявший нас своим Духом Святым, приписывается ею одному тесному, умственному кругозору древних поколений человеческих, а Крест Христов, со всею сею Голгофою, обзывает она одним случайным недоразумением. Но не то же ли самое утверждаем и мы, учимые божественным откровением, – что тут произошло фатальное (т. е. предуставленное) недоразумение, что умники того времени – книжники и фарисеи, говорившие: да снидет со Креста, и веруем в Него, рече бо, яко Божий есмь Сын (Мф 27: 43), – не разумели того, о чем говорили? Заступаясь за Бога, совопросники не ведали, ни что такое есть Бог, ни что – Его Сын. А она, наша современная совопросница, может ли сказать, кто ее Бог? Самозванная освободительница человечества от вековых заблуждений поймет ли когда-нибудь, что она сама распята на кресте суемыслия и, носясь в безграничном кругозоре неведомого и необъяснимого, тоже разладом своих мнений и предположений (от всего до ничего на месте Бога!) вопиет, хотя и не признается в том: Боже мой! Боже мой! Вскую Мя еси оставил?

Святый Боже! помилуй нас.

Крест Христов был иудеем убо соблазн эллином же безумие (1 Кор 1: 23) не по отношению только к Божескому существу, но еще более к божественному мироправлению. Творца всяческих естественно слабому и ограниченному уму человеческому представлять настолько сильным и могущественным (по-своему – конечно), насколько возможно. Таким образом Святый Бог, согласно нашему песнопению, есть вместе и Святый Крепкий. Но в понятии о «крепости» где и на чем остановиться? Синайское богоявление, задавшее, так сказать, тон иудейскому богомыслию, сопровождалось обстоятельствами, поразительно страшными до того, что самое слово «крепость» далеко не выражает проявленной ими силы, но и тогда уже для боговидца Моисея наибольшая слава божества знаменовалась слабым и в сущности самым простым, обыденным физическим явлением – облаком (Исх 34: 5). Спустя довольно времени другому боговидцу указывалось приближение к нему Творца и Зиждителя не в дусе великом и крепком, и не в трусе и не во огни, а в гласе хлада тонка (3 Цар 19: 12), т. е. как бы совсем незаметно. Еще позднейший тайновидец уже чувствовал прикосновение к себе руки Крепкого, как руки близкого ему человека (Дан 10: 10, 18), или, по его выражению, Сына человеческого, наполнившего потом своим многознаменательным именем страницы Евангелия. Резко начал очертываться у пророков сей Сын безотчий Эммануил (Ис 7: 14), яко корень в земли жаждущей, яко агнец, пред стригущим его безгласный (Ис 53: 1–2), исполненный Духа Божия, духа совета и крепости, но крепости не мышц, а слова, имеющий поразить землю словом уст своих (Ис 11: 2–4), отрок Божий возлюбленный, на коем почивает все изволение, все благоволение Божие! Не преречет он, ни возопиет, ниже услышит кто на распутиих гласа Его (Мф 12: 18). Таким предсказывался в Ветхом Завете наш Святый Крепкий, явился же он немощнее всего, что могло бы говорить о величии Божества, – обретен был младенцем повитым и лежащим в яслех (Лк 2: 16)! Никому не ведомо, кроме ангелов, возрастал Он в глуши, обратившейся в притчу, откуда не могло быть ничего доброго (Ин 1: 46), да и тогда, когда вошел в возраст мужа совершенна, не отличался ничем от толпы народной до того, что Предтече и Крестителю Его дано было свыше особое знамение, по которому тот мог бы отличить Его. Объявившийся на Иордане Сыном Вышнего, Он возвращается в свою Галилею в силе, по выражению Еавангелиста, но только духовной (Лк 4: 14), и в обстановке простого человека, много – учителя. Трехлетняя проповедь Его, не имевшего где главы подклонити (Мф 8: 20), о царстве Божием, предмете настолько же невидном и негласном, как Он сам, полная небывалых знамений и чудес, вся, так сказать, дышала намеренною прикровенностию. Достаточно припомнить выражения Его: никомуже поведи те… Не ищ у воли моея… сла вы моея… кроток есмь и смирен сердцем… кто мя постави судиею? Друже! твори, на неже пришел еси… Аще зле глоголах, свидетелъствуй о зле, аще ли добре, что мя биеши… и пр. и пр. Вот чем давала себя знать в большинстве совершенно иначе понимавшаяся и ожидавшаяся крепость божественная. Когда ученики Его, в негодовании на непризнательность людскую, грозили неблагодарным городам огнем и истреблением, Учитель кротко заметил; не весте, коего духа есте (Лк 9: 55). Тот же, бесспорно Его личный, божественный дух почиет и на всем учении Его. Могшее блазнить учение его о некоем царстве – видимо, неземном – не грозило обществу ничем. Он приравнивал его к зерну травному, к закваске хлебной, – действующим исподоволь незаметно, при благодатной помощи свыше, и на вопрос пытливости, где оно это, никому не ведомое, царство, он ответил: внутрь вас есть, – чем и предначертал, так сказать, ход и судьбу всего своего дела, всей будущей Церкви Своей, всего христианства поставленного в зависимость от самих людей. Верен остался Божественный Учитель своему учению и тогда, как отстаивавшие отживший порядок вещей мехи ветхие, не вынося вина нового, вознесли Его на Крест. Ни пререк, ни возопил и один тихий глас спокойного вразумления услышался на распутиях отрекавшегося от Него Иерусалима: Дщери Иерусалимски! не плачитеся о мне, обаче себе плачите и чад ваших (Лк 23: 28). Вися на древе позора, обесчещенный, умаленный паче всех человек (Ис 53: 3), – страдая умирая, Он невозмутимо говорил: Отче! отпусти им, не ведят бо что творят (Лк 23: 34).

Так все, братия! Но где же тут Святый Крепкий, к которому Церковь наша учит нас, немощных и слабых, обращаться повсечасно? Тут видится один, совершенно беспомощный Страдалец, которого учение осталось как бы неприложимым делу и оставило Его осмеянным перед светом и простого человека, таких умеренных понятий о себе и обо всем, таких приниженных, не отвечающих достоинству человеческому душевных настроений, не иначе бы кто назвал, как маломощным или и прямо немощным, т. е. ни к чему непригодным. А к Богу всемогущему как отнести это? Кроткий и смиренный сердцем, не имеющий ни власти, ни воли своей, воздающий добром за зло, ударившему его в ланиту подставляющий и другую… куда может дойти такой и других довести, как не до креста? Да! именно до него! Припомним, что заповедовал своим последователям Христос: иже хощет по мне ити, да отвержется себе, и возмет крест свой (Мк 8: 34). Входите в тесные врата… В мире скорбни будете… от сонмищ ижденут вы, возложат на вас руки своя, убиют вы (Лк 21: 12) и пр. – Чего еще нужно, чтобы усомниться назвать Его крепким и затем обращатися к Нему, оставляющему своих беспомощными? Но, братие христолюбцы! если бы то был действительно «простой человек», наговоривший от своего ума или сердца несбыточные вещи, недовольный ими пусть бы не верил ему. Но тут мы имеем дело с Тем, Кто сегодня умирает беспомощно на Кресте, а послезавтра говорит: дадеся Ми всяка власть на небеси и на земли (Мф 28: 18), – и говорит это в славе иного бытия, которого чаем и к которому влечемся Им и все мы. Власть на небеси и власть на земли не всегда одно и то же, братия! Понятия о силе и крепости земных весьма могут расходиться с небесными, Великий Бог не есть малый человек. Совети Его не суть совети наши, ниже якоже путие наши, Его путие (Ис 55: 8). Кто уразуме ум Господень? Кто советник Ему бысть? (Ис 40: 13). Все наше высокое, и прежде всего наше высокоумие, по резкому выражению Слова Божия, есть: мерзость пред Богом (Лк 16: 15). Мерять небо и землю нельзя. Но если так, то какого же успеха ожидать делу Божию на земле? Где место стольким обетованиям Бога и стольким чаяниям человека? И в чем преимущество после сего веры перед неверием? Столько смущающих вопросов! Ах! о деле Божием предоставим заботиться Самому Богу. О несоответствии обетований чаяниям припомним апостольское объяснение: не имате, зане не просите, – просите и не приемлете, зане зле просите (Иак 4: 2). Преимущество же веры перед неверием не есть только преобладание первой над последним. Иже веру имет и крестится, спасен будет, а иже не имет веры, осужден будет (Мк 16: 16). Вот в чем разница! Сила Божия не в крепости проявляется, а в немощех совершается (2 Кор 12: 9). Надобно, чтобы человек знал, ценил и искал, чего ожидает от благодати Божией. Царствие Божие нудится, и нуждницы восхищают е (Мф 11: 12). На то, братия, и истощил Себя на Кресте Крепкий, чтоб мы окрепли для будущей жизни. Наше житие на небесех есть (Флп 3: 20). – Кому из верующих неизвестно это? Итак, да не смущаемся печальными явлениями неудачи, непорядка, злострадания, постыжения и пр. как в частной жизни, так и общественном строе и в историческом ходе человечества и самого христианства, бросающими как бы тень на промысл Божий. Мы – малая горсть, малейшая щепоть в великом мироздании Божием, и кто мы, бренное здание, чтобы говорить Создавшему нас: почто сотворил еси тако (Рим 9: 20)? Да будет воля Твоя яко на небеси, и на земли. (Мф 6: 10). – Вот что в слабых трепетных ушах наших одно слышаться должно. Святый Крепкий! Помилуй нас!

Чуть представишь себе Голгофу, уже и думаешь о смерти, доставившей ей всемирную известность. Мы еще и особенный имеем повод к их взаимному сочетанию. По церковным песнопениям, здесь окончилась смерть и началось бессмертие. Святый Бессмертный тут «смертию смерть попрал, и сущим во гробех живот даровал». Поелику жизнь предшествует вообще смерти, то мы с нее и начнем последнее слово беседы нашей. Что такое жизнь? Точное понятие о предмете, выражаемом сим словом, еще не выработано рассудком человека. Мы привыкли смешивать ее с бытием или существованием в известной форме при известных условиях. Прекратись она, прекращается все, думает поражаемый грозным зрелищем человек. Умер Распятый на Кресте, и затем уже нет Его более нигде! Так бы оставалось нам заключить и о Христе Спасителе. Так, без сомнения, и полагали распявшие Его, воображая, что, сокрушивши сосуд, т. е. жизнь, они истребили и самое бытие, служившее основой ей, ее носившее, в нее облекшееся. Но не так вышло. На третий день умерший и погребенный опять явился живым, ходящим, смотрящим, говорящим, вообще – действующим. Смерти как не бывало. Но нет, – она была, она разрушила, истнила персть, взятую от земли (Быт 2: 7), и влила нерушимое бытие в новый жизненный сосуд; названный небошественным Апостолом телом духовным (2 Кор 12: 2), над которым безвластна отселе, попранная начальником жизни (Деян 3: 15), смерть. Не верили глазам своим боговидцы Апостолы, смотревшие все еще как бы на целостный человеческий состав, представший пред ними отвне, дверем затворенным (Ин 20: 19). Что смущени есте? и почто помышления входят в сердца ваша, – говорил им Святый бессмертный. Осяжете мя, и видите… (Лк 24: 38–39). О, кто бы не пожелал быть на месте блаженных учеников Христовых! Но нас провидел победитель смерти, сделавший и нас всех общниками своей победы. О нас Он мыслил, нас ублажил Он паче Апостолов, когда изрек: блажени не видевшие и веровавше (Ин 20: 29). Так, блажимые братия! Но сей всетаинственный Крест, раз только и одному только послуживший переходом от смерти к жизни… но смерть, и после поражения ее новою жизнию, продолжающая быть общею горестною долею бедного рода нашего… но наше как бы вечное сиротство, наша безнадежная оставленность в минуты смертные… все это в совокупности ничуть не умаляет нашего опасения за посмертное существование наше! Бессмертие ласкает слух, но не затрагивает сердца, говорят. О, что сказать на все это? Были же смертные, как мы, христолюбцы, говорившие о себе: имею желание разрешитися и со Христом быти (Флп 1: 23). Отчего такое благое и спокойное настроение духа не есть удел всякого верующего во Христа? От недостатка духовной подготовки – более лестный для нас ответ, – от невнимания нашего к тем нередким указаниям загробной жизни, выработанным нашим долгим существованием на земле, и к тем, в последнее время промыслительно возникшим свидетельствам о тайнах иного порядка вещей, заслуживающих христианского изучения в силу заповеди апостольской: искушать духи, аще от Бога суть (Ин 4: 1). В поддержку же своему малодушию, несмотря ни на что, ужасающемуся одной мысли о смерти, будем припоминать, как Сам по естеству Сын Божий, нося бренный образ наш, хотя знал и многократно заявлял, что Он убиен будет и в третий день воскреснет, но в приснопамятную ночь с воплем крепким и со слезами (Евр 5: 7), ужасаясь и томясь, молил Отца об отмене часа смертного. Да поможет благодать Его, страданиями соединена (Евр 2: 10) и искушена по всяческим (Евр 4: 15), и нам, искушаемым в последнюю минуту жизни, с сыновнею преданностию сказать: обаче не моя воля, но Твоя да будет (Лк 22: 42). Святый Бессмертный, помилуй нас.

Аминь.

А. А.