Текст книги "Вавилонская башня"

Томас Пул стучится и приглашает ужинать. Ужин готовил он: окорок со шпинатом под соусом бешамель. Фредерика пытается описать ему свое удовольствие от рецензирования.

– Приятно заниматься тем, что умеешь, – рассказывает она. – Приятно, что эти люди выбрали себе такое занятие, хотя писатели они никакие. Глупо, да?

– Почему же? – возражает Пул. – Расходовать энергию вообще приятно, уж я-то знаю. Бывало, задашь в школе сочинение на одну страницу, а какой-нибудь недотепа разражается на двенадцати, и ты видишь: голова у него варит. Понадобилось всего ничего.

– Мне нужно работать, нужно, – твердит Фредерика. – Она меня губит, эта нерастраченная энергия, она мне жизнь отравляет.

На память приходят дрожжи.

– Люблю, когда ты улыбаешься, – признается Пул. И, поколебавшись: – Хорошо, что ты остановилась у нас. Вспоминаю тебя и диву даюсь: была такая задиристая девчонка, такая взбалмошная, родной отец не мог найти подход. И вдруг – женщина, и у нее Лео, и у нас.

Фредерика не без усилия улыбается: слово «женщина» настораживает.

Вдвоем они славно ужинают и беседуют. О Филлис К. Прэтт, об Элвете Гусаксе, о том, почему чувствительным юным особам не стоит писать романы. О Найджеле ни слова. Но скоро придется вспомнить и о нем.

Билл Поттер перерабатывает свою лекцию о «Мэнсфилд-парке»[83]83
   «Мэнсфилд-парк» (1814) – роман Джейн Остин.


[Закрыть]. Он читает эти лекции лет тридцать с небольшими перерывами, но всегда перерабатывает – отчасти из уважения к ученикам, которые заслуживают услышать что-то посвежее затверженного до дыр старья, отчасти потому, что его отношение к этому скрытному и печальному произведению все время медленно меняется, как отношение всякого человека к своим родным. Он размышляет о сэре Томасе Бертране, который недостаточно занимался нравственным воспитанием своих дочерей, но ухитряется найти более достойную замену своей семье: молодые Прайсы, сын и дочери свояченицы. Билл с нежностью думает о живущих с ним внуках.

За окном тишина. Вдали раздается рокот автомобиля, звук нарастает, переходит в рычание и обрывается возле двери. Билл надеется, что Уинифред отопрет, но, оказывается, она ушла. Снова звонок, и он идет отпирать сам.

Он сразу узнает своего зятя Найджела Ривера. Это здоровяк в алой тенниске, брюках из плотной диагонали и твидовой куртке. Найджел видит перед собой старого гнома с кустистыми, рыжими впроседь волосами и острыми бледно-васильковыми глазами.

– Я хочу поговорить с Фредерикой.

– В таком случае вы обратились не по адресу. Ее здесь нет.

– А по-моему, она здесь. Я решил приехать сразу, без звонка, а то по телефону вы сказали бы, что ее нет, или она не захотела бы подойти. Мне надо с ней поговорить.

– Молодой человек, вы напридумывали то, чего нет. Я даже не знал, что она от вас ушла, пока вы не сказали. Если она рассудила так поступить, то жаль, что не приехала ко мне.

– Я вам не верю! – объявляет Найджел. Билл мысленно отмечает, что он «не в себе». – Войду сейчас и посмотрю. Она должна со мной поговорить. И потом, мне нужен Лео.

– Ничем не могу помочь, – отвечает Билл. – А и мог бы, не стал бы. Что за жизнь вы ей устроили!

– Очень удобную жизнь я ей устроил, – огрызается Найджел. – Пропустите, будьте любезны. Пойду поищу жену и сына.

– Я не имею привычки лгать, – говорит Билл. – Их здесь нет.

Он пытается закрыть дверь. Найджел меняется в лице. Он толкает дверь с такой силой, что она ударяет Билла в лицо, он отлетает и ударяется затылком о шершавую стену. Хлещет кровь, оглушенный Билл падает на колени перед Найджелом, а тот, обхватив его, лихорадочно лепечет сумбурные извинения и с дрожью ощупывает рану. Почти что в обнимку они ковыляют в кухню, и Найджел с удивительной расторопностью хватает чистое посудное полотенце и, смочив, обтирает рану тестя.

– Ищите на здоровье, – дрожащим, но пронзительным голосом предлагает Билл. – Где они тут? Есть следы? Раз уж ворвались, обыщите весь дом. Здесь вам их не найти.

Найджел и правда осматривает – даже как будто обнюхивает – кухню в поисках пропажи. Потом вылетает из кухни, и сверху доносится грохот: Найджел распахивает двери, обыскивает, как ему было предложено. Кровь заливает Биллу глаза. Найджел возвращается, в руках у него пышное зеленое платье Фредерики.

– Это ее.

– Ее. Оно у нас с тех пор, как она вышла замуж. Старье. Там такого полный гардероб. Может, вы ее в этом платье видели.

– Я его забираю.

– Сделайте одолжение. Вряд ли она захочет снова его надеть.

– Я вас поранил, извините.

– Когда дело сделано, извиняться легко, – отвечает Билл и осекается. Сколько раз так отвечали ему! Он пристально смотрит на зятя и вытирает кровь со лба грязным носовым платком.

– Не надо… Возьмите мой… Он чистый, – предлагает Найджел.

Он подсаживается за стол поближе к тестю.

– Она сбежала ночью. И Лео с собой взяла. Я с ней обошелся не очень-то любезно. Надо переменить тон. Я, пожалуй, перегнул палку – вы же знаете, как бывает, – добавляет он, сообразив, что тесть и правда знает – теперь по собственному опыту.

Билл не отвечает. Сосредоточенно промокает лоб платком Найджела.

– Я не сомневался, что она здесь. Другие женщины всегда так. Чуть что – сразу к матери. Я еще подождал, а то было совсем взбесился, надо было собраться с мыслями. Все обдумал…

– Фредерике «другие женщины» не указ.

– Где искать ее дружков, ума не приложу. Найду – убью. Всех до одного.

– За это она спасибо не скажет.

– Я же ее люблю. Люблю, она знает. И как она могла забрать Лео? У него было всё. Жил не тужил. Он там совсем запутается, совсем скиснет. Ребенку дом нужен, привычный порядок. Мой дом – вот где ему место! Ну как так можно: среди ночи увести у меня сына? Не предупредить, не поговорить, записки не оставить, не…

– С вами поговоришь, – ворчит Билл.

Найджел обжигает его взглядом:

– Я поеду. – Вид у него беспокойный. – Вы как? Может, посидеть с вами, пока кто-нибудь не придет? Голова не кружится?

– Нет, – отвечает Билл, хотя голова и правда кружится. – Если уедете, буду признателен. И пожалуйста, поскорее.

– Вы мне сообщите, если узнаете… все ли у них в порядке, не нужно ли денег или еще что-нибудь?

– Я поступлю так, как захочет Фредерика, – объявляет Билл. – Надеюсь, вы сами понимаете.

Возвращаясь к обеду, Маркус видит у дома зеленый «астон-мартин», на заднем сиденье кто-то раскладывает пышное зеленое платье, словно усаживает лишившуюся чувств женщину. Автомобиль ловко выруливает на дорогу и что-то уж слишком поспешно мчится прочь из города.

Наконец наступает 15 октября, день выборов. Фредерика и Томас Пул наблюдают оглашение результатов по телевизору, с ними Хью, Алан, у которого телевизора нет, и Александр, который после появления Фредерики и Лео зачастил к Пулу. Пул, человек книжной культуры, обзавелся телевизором не по зову души: он косится на него как на пустую блажь и с пуританской щепетильностью считает, что телевидение ничего не дает ни уму ни сердцу. Уговорили дети: они твердили, что, если в школе не смогут болтать со всеми про «Бэтмена» и «Хит-парад алле!»[84]84
   Программа, посвященная поп-музыке, выходившая на Би-би-си в 1964–2006 гг.


[Закрыть], на них будут пальцами показывать. Тони Уотсон в Хайтоне следит за подсчетом голосов, поданных за Вильсона, пишет серьезную аналитическую статью о влиянии телевидения на выборы и приходит в неистовый восторг от умения Вильсона приноравливать свои появления на телеэкране, внешность, идеи к тому, что узнает из опросов общественного мнения. Лейбористы и тори идут ноздря в ноздрю – только завтра вечером окончательно выяснится, что Лейбористская партия фактически победила: получила в парламенте на пять мест больше. Друзья уплетают чили кон карне, хлещут красное вино. Фредерика нет-нет да и задумывается – но ни с кем не делится – об Оливии, Розалинде и Пиппи Маммотт: как-то они сейчас, затаив дыхание, следят за колебанием чаш весов, от которых зависит судьба «наших». Они – враги, ставшее посмешищем правительство консерваторов так или иначе в ответе за многое: нравственный кризис верхов, неудачи, саморекламные выходки Кристин Килер и Мэнди Райс-Дэвис[85]85
   Мэнди Райс-Дэвис (Мэрилин Форман, 1944–2014) – приятельница Кристин Килер, замешанная в деле Профьюмо.


[Закрыть], зияющую пропасть между богатыми и бедными, и ложь, и унижения. Когда Фредерика видит, как Вильсон, неожиданно появившийся в переполненном зале, исступленно машет толпе, он ей уже почти нравится. Число голосовавших за него утроилось. Он целует жену перед камерой. За его спиной маячит радостное лицо Оуэна Уильямса.

– Он хотел на мне жениться, – сообщает Фредерика. – Интересно, что получилось бы, если бы я…

– Я так думаю, что-нибудь жуткое, – невозмутимо отвечает Алан. – Его подруга жизни – политика. Тебе бы досталась роль хозяйки на светских приемах, ты бы все на свете прокляла.

– Это все Кембридж, – с несвойственной ему язвительностью замечает Хью. – Там считалось, что кого-нибудь прямо необходимо заарканить. Сколько из-за этого несчастных – по собственному недомыслию несчастных. Женщин было наперечет, и что мы все тогда понимали?

Фредерику коробит. Вильсон смотрит в камеру с маниакально лучезарной улыбкой. В эту минуту его победа еще не окончательна.

– Как бы он не раскассировал мою комиссию, если выиграет, – тревожится Александр. – Я уже начал было думать, что от наших трудов есть польза. Мы, так сказать, сработались. Коллектив. Мне работать интересно, хочется продолжать. Всю следующую неделю объезжаем начальные школы. Этакие выходцы из Бробдингнега[86]86
   Бробдингнег – страна великанов в романе Джонатана Свифта «Путешествия Гулливера» (1726).


[Закрыть]. Узнаю новое.

Ни у кого соображений по этому поводу нет. Расходятся под утро, под хмельком и под впечатлением от выборов. Томас и Фредерика провожают гостей до дверей, словно супружеская пара. Томас одной рукой обнимет Фредерику за плечи. Она не сопротивляется, но и не прижимается к нему.

– Как по-твоему, Хью Роуз в тебя влюблен? – спрашивает Томас.

– Нет, – отвечает Фредерика. – Когда-то, кажется, был, но он ведь сам говорит, что тогда все друг в друга влюблялись, особенно женщины. Мы себя считали какими-то незаурядными, а оказалось, нас просто было мало.

– А ты его любила?

– Нет-нет, я любила Рафаэля Фабера. Или его придуманный образ. Такой, знаешь, недостижимый, запретный, учитель, аскет. Чувств было через край, но до дела не дошло. Теперь это далеко-далеко.

– Изменилась ты, – произносит Томас Пул.

Он задумывается, потом привлекает Фредерику к себе и с нежностью целует в макушку. Отпускает.

– Спокойной ночи.

– И тебе. Завтра проснемся, а страна стала горнилом технической революции. Или не стала.

Стала.

На ступеньках Училища изобразительных искусств и ремесел имени Сэмюэла Палмера Фредерике приходит на ум слово «портал»: странное, ощетинившееся, как всякое слово, когда оно, обособившись, отстаивает свою самость. Вход в училище и правда украшен внушительным порталом – ему отведен целый абзац в певзнеровском путеводителе[87]87
   «Певзнеровские путеводители по архитектуре» – серия книг по архитектуре Великобритании, издававшаяся в 1951–1974 гг.


[Закрыть] по лондонской архитектуре. Длинное здание училища занимает целую сторону площади Люси-сквер рядом с Куин-сквер за Расселл-сквер и Саутгемптон-роу. По сторонам ведущей к порталу широкой лестницы с приземистыми ступеньками на стене укреплены два барельефа работы Эрика Гилла[88]88
   Эрик Гилл (1882–1940) – английский скульптор и гравер.


[Закрыть], сам портал – заглубленная каменная арка, где по бокам стоят фигуры Адама и Евы в человеческий рост, также работы Гилла, они держат в руках по яблоку и улыбаются так, словно грехопадение – пустячок без существенных последствий. Свод портала образован сомкнутыми рядами летящих фигур, но кто они такие – ангелы, джинны или феи, – разобрать затруднительно. Ручки на массивных темных дверях – литые медные изображения сфинкса и сирены, медные груди на обеих ручках от частных прикосновений надраены до блеска.

– Портал… – говорит Фредерика Алану Мелвиллу. – Вот уж портал так портал. Чудное слово – «портал».

– «В воображенье красота не вечна, / Портал из паутинных черт, но, / Овеществясь, она бессмертна»[89]89
   Строки из стихотворения У. Стивенса «Питер Квинс у клавира» (1915).


[Закрыть], – цитирует Алан, положив руку на медную грудь сфинкса.

– Я бы скорее вспомнила, как леди Чаттерли цитирует Суинберна, – замечает Фредерика. – «У двери, у портала стоит она бледна»[90]90
   Строки из стихотворения А. Ч. Суинберна «Сад Прозерпины» (1866).


[Закрыть], и леди Чаттерли понимает, что надо войти. И что-то там еще о Прозерпине, поднимающейся из подземного царства.

Внутри здание похоже и не похоже на всякое учебное заведение. Длинные коридоры и лестницы, все основательное, каменное, чтобы без износа, обычный в таких учреждениях душок мастики и чего-то дезинфицирующего. Но коридоры увешаны картинами: яркие абстракционистские полотна, портреты певцов и кинозвезд в духе поп-арта, клубящиеся тела в полете, как на гравюрах Блейка, коллажи из масок. А запах дезинфекции тонет в запахах творчества: масляных красок, скипидара, шпаклевки, горячего металла. Алан рассказывает о кафедре гуманитарных наук.

– А ведь я преподавать зарекалась, – признается Фредерика. – Хотя с тобой поработать приятно.

В кабинете заведующего кафедрой гуманитарных наук стены обшиты деревом, на окнах пестрые льняные занавески (работа студентов-текстильщиков). Он предлагает Фредерике кофе в чашке томатного цвета (работа студентов-гончаров) и просматривает ее послужной список: они с Томасом Пулом составляли его со знанием дела. Заведующий – крупный симпатичный мужчина, мать Фредерики сказала бы про его лицо «миловидное». Ярко-голубые глаза, мягкие улыбчивые губы, ухоженные черные с проседью волосы, расчесанные на прямой пробор. На нем синий вельветовый костюм и вязаный галстук из красного шелка. На стенах кабинета в три ряда висят картины и гравюры с изящно выведенными внизу стихами: все цитаты из Блейка, замечает Фредерика. Беспредметное нагромождение мазков: «В Излишестве Красота»[91]91
   Здесь и далее – У. Блейк. «Бракосочетание Рая и Ада» (перев. А. Сергеева).


[Закрыть]. Детоподобная мордашка на синем фоне, усыпанном звездами: «Кто не способен светить, не станет звездой». Большущий коллаж – дерево: «В одном и том же дереве глупец и мудрец находят не одно и то же». Глаз: «Одною мыслью можно заполнить бескрайность». «Тигры гнева мудрей лошадей поученья». Большая гравюра, навеянная офортами Пиранези, под ней:

 
Сияют златом залы Кафедрона в Голгонуце,
И печи Лоса вновь живут – в отчаяньи и гневе,
Вопя и жалуясь, от юга к северу, на запад, на восток
Раскинулись они. Скажи мне, кто там у печей?
То Ринтра, Паламаброн, Теотормон, Бромион и толпы
Других из Голгонуцы – трудятся у Наковален Смерти![92]92
   У. Блейк. «Иерусалим» (перев. Д. Смирнова-Садовского).


[Закрыть]
 

Название «Голгонуца» всегда коробило Фредерику. Не словотворчество, а агуканье младенца. Слово ненамеренно комичное. Заведующий продолжает изучать послужной список, бормочет: «Внушительно» – и, подняв голову, замечает, что Фредерика рассматривает картины на стенах.

– Я у нас все обучение построил вокруг Блейка. Величайший английский поэт и величайший английский художник. Выворачивает сознание. Студентов вдохновляет. Эту коллекцию я собирал годами: дань его гению. Стили, как видите, разные, но источник один. Я предпочитаю привлекать к преподаванию людей с творческой жилкой. Вы сами пишете, мисс Поттер?

(Фредерика решила вернуть себе девичью фамилию.)

– Увы, нет. Изучение английской литературы отбивает охоту. Но может, здесь, где все что-то создают, будет по-другому.

– Здесь особая атмосфера. Сам-то я пописываю. Мне кажется, тем, кому вверены души людей творческих, надо и самим хотя бы попробовать творить, правда?

– Да-да.

– Черпаю вдохновение в «Пророческих книгах» Блейка.

Фредерика, неосторожно:

– Я «Пророческие книги» терпеть не могу. Такой корявый язык. Вот «Песни невинности»…

Он снисходительно улыбается:

– Мне кажется, если вчитаться, начинаешь чувствовать красоту этого языка – своеобразную красоту, красоту раскованности, свободную от монотонности регулярных размеров, от оков, как сам он пишет, от рифмы, белого стиха. «Поэзия, заключенная в оковы, накладывает оковы на человечество»[93]93
   У. Блейк. «Иерусалим» (перев. Д. Смирнова-Садовского).


[Закрыть]. Тут нужен особый слух. Это же визионерство, видение Альбиона, друиды, то же, что основание и истоки иудейской религии.

– Интересный миф, – бросает Фредерика, силясь разобрать дарственную надпись на одной акварели: роза, в сердцевине которой затаился червяк.

– Или истина, или миф об истине, – с улыбкой подхватывает он, а тем временем Фредерика успевает прочитать подпись: «Ричмонду Блаю, который открыл мне беспредельность желаний, – с любовью и восхищением Мэриголд Топпинг».

На миг Фредерика бледнеет: в памяти во всей полноте разворачивается ее ехидная вивисекция «Плавания Серебряного Судна». У нее перехватывает дыхание. Ричмонд Блай ничего не замечает. Он предлагает ей в течение года (испытательный срок) попреподавать у вечерников и обещает кабинет, где она будет проводить консультации и готовиться к лекциям. В кабинет ее проводит Алан.

Вверх, вверх, вверх. Массивная лестница тянется вдоль всей стены училища Сэмюэла Палмера. Лестница просторная: по ней то и дело таскают вверх и вниз что-то громоздкое. Наверху изящная балюстрада с коваными железными перилами. Невысокие ступеньки посредине заметно стерлись: Фредерике вспоминаются входные парадные лестницы в монастырях. На лестнице темно, однако наверху студии со стеклянным потолком залиты солнечным светом. Алан ведет Фредерику через эти студии – мимо крапчатых всполохов, мимо вместилищ света и тьмы, сквозь запах масляных и акриловых красок, скипидара и спиртовых растворителей. Посреди последней, большой студии стоит нечто непонятное, а вокруг толпятся студенты в черных, в обтяжку, одеждах и два человека в джинсах с чем-то вроде проекторов. Это нечто напоминает то ли гигантскую колбу, то ли цистерну, то ли водолазный колокол, увенчано оно воронкой, в которую один проектор направляет цветные лучи. На глазах Фредерики цвет меняется: то золотисто-красный, то бирюзовый, то индиго, то канареечный, то розовый. В матовых черных стенах этой цистерны или бочки разноцветно горят иллюминаторы всевозможных форм и размеров – вспыхивают, испускают трепетные переливчатые лучи. Свет получается густой, влажный. Студенты, вооружась эскизниками и чем-то вроде картонных труб или перископов, заглядывают внутрь, кто откуда может. Кто-то присел на корточки возле нижних иллюминаторов, кто-то взгромоздился на подставку с сиденьем и смотрит в верхние. Распоряжается всем крепыш в запачканном красками полосатом свитере, расползающемся по нитке. С первого взгляда понятно: они с Аланом добрые друзья. Алан знакомит: Десмонд Булл, художник, отвечает за базовый годичный курс.

– А это Фредерика Ривер… то есть Поттер. Будет преподавать литературу.

– Бог в помощь, – желает Десмонд Булл.

– Можно посмотреть, чем вы занимаетесь?

– Милости просим. Поднимайтесь наверх, оттуда лучше видно. Это Мэтью придумал такие огни, вон он. У него цветофильтров полным-полно. Получился такой образовательный хэппенинг на тему колористики. Вы вот по этой лесенке.

Фредерика взбирается наверх и заглядывает внутрь. Водолазный колокол словно залит осязаемым заревом, но это лишь воздух, загустевший от цвета. Свет меняет окраску, играет стайками зеленых, потом золотистых крапинок, изумрудными и алыми волнистыми линиями. Эта игра света, цвета, энергии так завораживает, что Фредерика не сразу замечает в воображаемой глубине извивы, колыхание – не то прядей волос, не то морской травы, не то человеческих конечностей: из-за переливов света – золотистый, зеленый, лазурный – никак не понять, никак не увидеть.

– Там скульптура? – спрашивает она, задыхаясь от восторга, и голос из глубины, гулкий, металлический, отвечает:

– Нет. Живое существо. Человек по образу и подобию Божию. Самый что ни на есть. Что, пошевелился? Обман зрения. Я профессионал.

– Вылезайте, – зовет Десмонд Булл. – Перерыв.

Фредерика отодвигается от цистерны. Тот, кто внутри, хватается за край, подтягивается – пальцы длинные, сероватые, при обычном свете попросту серые – хотя в цвете ли дело, понять трудно. Над краем показывается голова, длинная-длинная, с длинным точеным носом и тонкими губами, глаза смотрят из-под нависших век, волосы, безукоризненно прямые и гладкие, падают на лицо, скрывают плечи и грудь, так что не разберешь, мужчина или женщина. Затем из многоцветного заточения выбирается длинная, серая, жилистая нога, тоже в серых космах, и вот уже странная фигура, сизая при свете дня, взобравшись на край, спрыгивает наземь. Купа волос на длинных сухопарых ногах направляется к Фредерике. Она поглядывает на причинное место: серо-стальные волосы то ли случайно, то ли нарочно раздвинуты, под ними виден член-невеличка.

Существо протягивает Фредерике руку:

– Джуд.

– Фредерика, – отвечает Фредерика, обоняя неприятный душок, вроде запаха рыбы, старых сковородок или прогорклого масла.

– Ну что, запах стародавний, вроде как от рыбы, – отзывается Джуд высоким голосом с интеллигентным выговором.

Фредерику передергивает, но она замечает, что этого-то он и ждал. Убедившись, что добился своего, он отворачивается и идет к складному креслу возле студийного обогревателя: три красные лампы-розы на металлическом стебле-штативе. Подставляет руки под красное сияние, поворачивает штифтик возле розы. Кожа у него на ребрах и на ягодицах в складках – не висит складками, а собрана в складки, как у носорога. Студенты приносят ему кофе в пластиковых стаканчиках, угощают печеньем, но от печенья он отказывается. У его ног рассаживается целая компания.

Алан проводит Фредерику в ее кабинет – выгороженный угол этой самой студии под высоким стеклянным потолком. В кабинете стоит стол – самый обычный, не письменный – с удобной офисной лампой на струбцине, розовое кресло из литого пластика: подлокотники в виде рук, ножки – человеческие ноги, подголовник – мордочка микроцефала, глаза с длинными ресницами зажмурены, губки сложены для поцелуя.

– Что это был за субъект? – спрашивает Фредерика.

– Джуд. Джуд Мейсон. Подозреваю, что имя не настоящее. Личность загадочная, не без позерства. Откуда взялся, где живет, никому не известно. Говорит мало, но иногда принимается просвещать студентов насчет Ницше. Они его любят. Слушают во все уши. Появляется время от времени, устраивается натурщиком, потом исчезает, потом опять появляется. Натурщиков днем с огнем не найти, а на него всегда можно рассчитывать.

– Он похож на Голлума. Или на блейковского Навуходоносора[94]94
   Библейский Навуходоносор изображен на цветной гравюре У. Блейка.


[Закрыть], только поджарее.

– Ну, Блейком-то он не очень увлекается. Вечно спорит с блейковской кликой – или клакой – Ричмонда Блая. Предпочитает Ницше.

– Кстати, о Блейке. Тут такая скверная история вышла. – И Фредерика рассказывает о «Плавании Серебряного Судна». Не удержавшись, сбивается на шутливый тон. Но происшествие и правда смешное – смешное и грустное. – До меня дошло, когда я увидела эту его Голгонуцу. Ты его имя-фамилию называл, но я как-то пропустила мимо ушей – наверно, просто слышать их не могла. И как теперь быть?

– Помалкивать, – советует Алан. – Никому ни слова, как бы ни подмывало рассказать: ты, мать моя, всегда была чересчур разговорчива и теперь, слава богу, становишься прежней, но – сдержанность, сдержанность. Забудь про Серебряное Судно и его пассажиров.

– Зато из тебя, бывало, слова не вытянешь, – вспоминает Фредерика, обращаясь мыслями к своим друзьям.

В Кембридже она не раз задавала себе, а то и ему вопрос: кого он любит, что он любит? Ответа не получала ни разу. Он собранный, порядочный, добрый, он несомненно надежный друг и несомненно полная загадка. И ей такое положение вещей нравится.

– Ну и как тут? – спрашивает она, завороженная обстановкой, зазеркальным миром по эту сторону портала. – Каково это – преподавать историю искусства художникам?

– Ужасно, – вздыхает Алан. – Они считают, что мертвые – это мертвечина, к их исканиям никакого отношения не имеют и даже хуже: мешают проявлять оригинальность. Не то чтобы все так думали. Но – большинство. Сама увидишь. Для преподавателя это сущее испытание. Поневоле задумаешься: дался тебе этот Рафаэль. Или Джотто, или Пьеро делла Франческа. Но студенты обыкновенно голосуют ногами, так что удовольствие спорить с ними на эти темы имеешь не так часто. Это одна беда. Есть и другие. Такие заведения держатся только благодаря массовому энтузиазму вечерников, штучная работа, больших доходов не приносит. Не будь их – не будет ни учебных групп, ни курсов, ни денег.

– И все равно, – говорит Фредерика. – Здесь жизнь.