Текст книги "Типы лидеров"

До девятнадцатого века конституционная монархия и широкие гражданские права были относительно редкими явлениями. Самым ярким исключением была Англия – а впоследствии Великобритания, – представлявшая классический пример крайне постепенной трансформации наследного правления от абсолютной к конституционной монархии, власть которой к двадцатому веку носила уже чисто символический характер. Это называли «демократией в рассрочку», хотя те, кто делал плановые взносы, вряд ли имели в виду достижение полной демократии. Чаще всего, как в случае с принятием британским парламентом законов о расширении избирательного права в девятнадцатом веке, совершая очередной реформаторский шаг, они были уверены, что заходят максимально далеко, и дальнейшее продвижение по этому пути будет чревато попранием личных свобод и верховенства закона[134]134
  Фраза «демократия в рассрочку» заимствована у Dankwart A. Rustow, ‘Transitions to Democracy: Toward a Dynamic Model’, Comparative Politics, vol. 2/3, 1970, pp. 337–363, at p. 356. Относительно утверждения о том, что дальнейшая демократизация в Британии девятнадцатого века угрожала свободам, см.: Albert O. Hirschman, The Rhetoric of Reaction: Perversity, Futility, Jeopardy (Harvard University Press, Cambridge, Mass., 1991), pp. 86–101.


[Закрыть]. Тем не менее на протяжении нескольких веков в Великобритании происходило сокращение прав монархии при неторопливом возрастании власти парламента и подотчетности политиков все более широким слоям общества.

Однако постепенность преобразований не была гладкой и непрерывной. Наиболее резко она нарушилась в середине семнадцатого века. Гражданская война 1642–1649 гг. закончилась победой сторонников парламента, а король Карл I был обезглавлен на эшафоте. В период 1649–1660 гг. английское государство было республикой. С 1653-го по 1658-й страной правил лорд-протектор Оливер Кромвель, опиравшийся на подчиненную ему «Армию нового образца». Грызня, последовавшая за смертью Кромвеля, привела к появлению в армейских кругах влиятельной группировки, обеспечившей возврат к монархии (в лице Карла II) и постепенности реформ. Но недолговечная Английская революция сильно повлияла на монархию. В споре с Сэмюэлом Джонсоном отец Джеймса Босуэлла лорд Окинлек ответил на вопрос о том, что хорошего было в Кромвеле, так: «Он заставил королей сознавать, что и они способны преклонять голову»[135]135
  Об этом разговоре между Джонсоном и Александром Босуэллом сообщил сэр Вальтер Скотт, а не сам Босуэлл. It was Sir Walter Scott, rather than James Boswell, who reported this particular exchange in a conversation between Johnson and Alexander Boswell (Lord Auchinleck). Великий специалист по Босуэллу Фредерик Поттл не ручался за точность передачи Скоттом этого разговора. См.: Boswell’s Journal of a Tour to the Hebrides with Samuel Johnson, L L. D., edited by Frederick A. Pottle and Charles H. Bennett (Viking Press, New York, 1936), pp. 375–376.


[Закрыть].

«Славная революция» 1688 года послужила серьезным импульсом к усилению власти парламента. Попытки Карла II, а в особенности его преемника Якова II, принизить роль парламента и не считаться с его существованием имели итогом конец династии Стюартов. Мнение о том, что Яков, будучи католиком, благоволит приверженцам этой конфессии и собирается восстановить католицизм в качестве государственной религии, было лишь одной из причин нарастающего недовольства. Когда влиятельные противники Якова решили предложить престол его дочери – протестантке Марии, ее голландский супруг Вильгельм Оранский настоял на том, чтобы стать равноправным монархом, а не только консортом при королеве. Эту «революцию», которая практически таковой не являлась, назвали «славной», поскольку переход власти в Англии произошел без кровопролития (хотя в Ирландии и Шотландии это было далеко не так). Яков II бежал из страны, его преемниками стали Вильгельм III и Мария. В недолгий период правления королевы Анны, во время которого в 1707 году состоялась уния английского и шотландского парламентов и было образовано союзное государство Великобритания, и при ее преемниках – представителях ганноверской династии – тенденция к усилению власти парламента и увеличению независимости государственного управления от монархии продолжилась. К двадцатому веку развитие конституционной монархии вплотную подошло к тому, чтобы Британию можно было называть «венценосной республикой».

Двумя важнейшими моментами разрыва с монархией в истории государственной власти были Американская революция и Великая французская революция. При всех различиях во взглядах отцов-основателей Соединенных Штатов, подписавших Декларацию независимости 1776 года, и основоположников американской Конституции 1787 года они был практически едины в одном важнейшем вопросе – форме правления, которая должна быть республиканской, а не монархической или аристократической[136]136
  Роберт А. Даль отмечает, что единственным делегатом конвента, благосклонно относившимся к монархии, был Александр Гамильтон, и эта позиция способствовала снижению его авторитета. См.: Dahl, How Democratic Is the American Constitution? (Yale University Press, New Haven, 2nd ed., 2003), p. 11.


[Закрыть]. Они приложили все усилия к закреплению принципа верховенства закона и защиты свобод для граждан страны. Однако американская Конституция и не была демократической, и не должна была быть таковой по мысли большинства основоположников. Она не запрещала рабство и подразумевала отсутствие избирательных прав у более чем половины населения – женщин, афроамериканцев и коренных американцев[137]137
  Один из наиболее радикальных представителей шотландского Просвещения и ярый противник рабства в любых его проявлениях, Джон Миллар, не счел необходимым изменить хоть строчку в одном из абзацев для третьего издания своего труда «Происхождение различия рангов» в 1779 году, спустя три года после американской Декларации независимости. Последующее появление американской Конституции также никак не умалило силу его довода относительно пропасти между риторикой и реальной действительностью. Миллар писал: «Забавно наблюдать, как те же люди, кто пускается в высокие рассуждения о политических свободах и считает привилегию вводить собственные налоги одним из неотчуждаемых человеческих прав, со спокойной совестью содержат немалое число себе подобных в условиях лишения не только собственности, но и почти любых прав вообще. Вряд ли можно выдумать что-либо еще, что могло бы столь же очевидно показать смехотворность либерального учения или продемонстрировать, сколь мало самую суть поведения человека направляют какие-либо философские воззрения».


[Закрыть]. (*). Кроме того, в ней постарались оградить институт президентства в равной мере от «народных масс и господства конгресса»[138]138
  Dahl, How Democratic is the American Constitution?, p. 16.


[Закрыть]. Постепенный переход от коллегии выборщиков, предусмотренной для избрания президента, к фактически всеобщим, хотя и не безупречно демократическим выборам происходил в связи с нарастанием поддержки расширения демократии американским народом, а не благодаря Конституции. Как указывал Роберт А. Даль:

«…коллегия выборщиков все же сохранила черты, явно противоречащие базовым принципам демократии: то, что население различных штатов представлено в ней на неравноправной основе, и то, что кандидат, набравший большинство голосов на прямых выборах, может не стать президентом, если не сможет заручиться большинством голосов выборщиков. То, что это не просто теоретическое допущение, становилось очевидным уже трижды до того, как попало на обозрение мировой общественности в результате выборов 2000 года»[139]139
  Там же, p. 31. Даль имеет в виду, что, избираясь на свой первый президентский срок, Джордж Буш-мл. получил примерно на 540 000 голосов меньше (около 0,5 % общего количества), чем его соперник Эл Гор, но смог незначительно опередить последнего в коллегии выборщиков.


[Закрыть].

Создавая институт президентства, авторы Конституции задумывали обладателя этого поста воплощением исполнительной власти, каковым он и является в степени, несопоставимой с премьер-министром в парламентской системе правления (хотя многие из обладателей этой должности и их креатуры очень желали бы этого). Так или иначе, но американская Конституция вполне однозначна. Раздел 1 статьи II начинается с предложения: «Исполнительная власть предоставляется Президенту Соединенных Штатов», а первое предложение раздела 2 той же статьи провозглашает президента главнокомандующим армии и флота. Стоит еще раз повторить: в намерения основоположников Конституции не входили прямые выборы президента. Их целью было передать эту задачу в руки людей исключительной мудрости, а не позволить принимать столь судьбоносное решение широким народным массам. При этом они постарались исключить возможность того, чтобы президент превращался в монарха в гражданском обличье. Конституционно закрепив разделение властей и серьезно ограничив возможности президента в части политических решений, они тем самым гарантировали, что последний не приобретет полномочия, эквивалентные королевским (в отличие от первого и последнего республиканского правителя Англии Оливера Кромвеля).

Участники конституционного Конвента, собравшиеся в Филадельфии в 1787 году, выступили с двумя инновациями практики государственного управления – письменной Конституцией и разделением властей на федеральном уровне. Таким образом, властные полномочия президента были ограничены кодификацией законов о политическом устройстве, устанавливающих сферы ответственности различных институтов. Конституция стала документом, который, по выражению де Токвиля, «является источником всей власти в республике»[140]140
  Alexis de Tocqueville, Democracy in America, translated by George Lawrence, edited by J. P. Mayer (Anchor Books, New York, 1969), p. 101.


[Закрыть]. Президентская власть была ограничена и благодаря тому, что в Конституции разделялись полномочия федерального правительства и властей штатов, каждому из которых предоставлялась автономия в определяемых ими областях. Это было качественным отличием от обычной децентрализации (присутствовавшей в некоторых других странах), поскольку означало, что ни один из них не сможет нарушить юрисдикцию другого. Сознательный и решительный переход США одновременно к конституционной форме правления и федерализму оказал значительное влияние на принятие подобных же подходов другими странами, хотя институциональные компоновки, легшие в основу американской Конституции, остались единственными в своем роде.

Государственное устройство и федеральное разделение властей в США установили принципиально новые ограничения полномочий высшей исполнительной власти. То же можно сказать и об особом месте, которое занимает закон в американской политической повседневности – временами верховенство закона начинает сильно напоминать верховенство законников. «Самое легалистское государственное устройство в мире», как назвал его Файнер[141]141
  Finer, The History of Government, vol. III, p. 1526.


[Закрыть], на практике означает, что решения, которые были бы вполне приемлемы для законно избранного правительства любой другой страны, в США могут становиться предметом судебного спора. Так, стоило только президенту Бараку Обаме провести через конгресс полномасштабный, но не дотягивающий до уровня других развитых стран закон о здравоохранении, как Верховный суд по собственной инициативе озаботился проблемой конституционности «Закона о защите пациентов и доступной медицинской помощи»[142]142
  Предложенный законопроект и так не был очень уж радикальным, а при прохождении через конгресс стал еще более размытым вследствие многочисленных уступок законодателям и лоббистам. В целом же, как отметил Джон Кэй, «американцы вступают в дебаты по вопросам здравоохранения, которые в Европе вообще не являются предметом обсуждения. Мировой опыт состоит в том, что только богатые могут оплачивать страхование своего физического или экономического благополучия. Все остальные обращаются за этим к государству, причем в Швеции с бóльшим успехом, чем в Сомали» (Kay, ‘Only market evangelists can reconcile Jekyll with Hyde’, FinancialTimes, 6 June 2012).


[Закрыть]. Поскольку результаты голосования судей в целом прогнозируемы, исходя из их общественно-политических пристрастий, все очень удивились, когда вопрос конституционности этого законодательного акта решился положительно перевесом в один голос, который принадлежал консервативному председателю Верховного суда Джону Робертсу[143]143
  Edward Luce, ‘Obama wins a healthcare battle, but the war rages on’, Financial Times, 2 July 2012.


[Закрыть]. Многие из решений Верховного суда выглядят как продолжение политики иными средствами. Известный теоретик права Ричард Дворкин даже предположил, что Робертс захотел поддержать закон «из соображений пиара», а не по действительно юридическим основаниям[144]144
  Дворкин предполагает, что Верховный судья Робертс хотел «предупредить возможные обвинения в политической ангажированности» по целому ряду дел, которые в ближайшем будущем должны были поступить на рассмотрение Верховного суда (в том числе законодательство об абортах и Закон об избирательных правах 1965 года). См.: Ronald Dworkin, ‘A Bigger Victory Than We Knew’, New York Review of Books, vol. LIX, No. 13, 16 August – 26 September 2012, pp. 6–12, at p. 8.


[Закрыть]. Как бы то ни было, но окончательное решение было за Верховным судом. Более полутора веков назад де Токвиль писал: «В Соединенных Штатах вряд ли есть хотя бы один политический вопрос, который рано или поздно не превратится в юридический»[145]145
  Tocqueville, Democracy in America, p. 270.


[Закрыть].

Каким бы огромным ни было влияние Американской революции, оно тем не менее уступает влиянию Великой французской революции[146]146
  Однозначной оценки французской революции нет и по сей день. Некоторые ученые полагают, что разрыв с прошлым был далеко не столь эпохальным, как настаивали революционеры. Первым и самым известным из тех, кто указывал на черты преемственности между Ancien Régime и послереволюционной Францией, был А. Токвиль. Хиршман считает, что своей настойчивостью относительно «бесполезности» французской революции Токвиль завоевал недружелюбное отношение как со стороны ее главных участников, так и будущих историков, сделавших делом своей жизни изучение этой революции как переломного момента нового времени. См.: Hirschman, The Rhetoric of Reaction, pp. 48–49 and 138–139.


[Закрыть]. Если американцы утверждались в праве самоуправления, то французские революционеры претендовали на значительно большее. Они верили, что создают образец для остального мира, в первую очередь для Европы. Даже в двадцатом столетии революционеры, например российские большевики, часто обращались к опыту французской революции и ее последствий – от представления себя в роли якобинцев до опасений перед бонапартизмом[147]147
  См., в частности: Stephen F. Cohen, Bukharin and the Bolshevik Revolution: A Political Biography 1988–1938 (Wildwood House, London, 1974), особенно с. 131 и c. 144; и Baruch Knei-Paz, The Social and Political Thought of Leon Trotsky (Clarendon Press, Oxford, 1978), pp. 392–410.


[Закрыть]. Французская революция была по своей сути намного более демократической и эгалитарной, чем американская. При этом между американской Конституцией и ее Биллем о правах, с одной стороны, и Великой французской революцией с ее Декларацией прав человека – с другой, существовало одно важное различие, которое в долгосрочной перспективе стало преимуществом первой. Американские права были четко сформулированы и юридически осуществимы, тогда как французские были не более чем заявлением о намерениях в самом общем смысле[148]148
  Finer, The History of Government, vol. III, p. 1540.


[Закрыть].

Французское монархическое правление было столь же неумелым и деспотичным, как и в любой другой европейской стране, но свобод во Франции было уже больше, чем в большинстве других государств Европы. Важнейшей дополнительной составляющей, вдохновлявшей многих из числа революционеров, была идеология народовластия и равенства, взгляды «радикального Просвещения», что частично объясняет, почему революция приняла именно такой характер. Среди перемен, произведенных французской революцией, были коренные изменения правовой системы, отмена феодальных привилегий, отмена церковной власти, провозглашение полной отмены рабства чернокожих, изменение брачного законодательства с введением возможности развода и эмансипация еврейства[149]149
  Jonathan I. Israel, Democratic Enlightenment: Philosophy, Revolution, and Human Rights 1750–1790 (Oxford University Press, New York, 2011), p. 928.


[Закрыть]. До сих пор не утихают оживленные дискуссии не только о причинах французской революции, но и о датах ее начала и окончания, хотя взятие Бастилии 14 июля 1789 года стало символом падения старого режима и насильственного перехода к народовластию.

Некоторые из политических инноваций французской революции закрепились надолго: это понятия «левых» и «правых» в политике, изначально основанные на рассадке депутатов французского Национального собрания, и идея (или лозунг)«свободы, равенства и братства». Долговременное воздействие имели также заявленные революцией светские и антиклерикальные ценности, которые шли намного дальше замены одной религии или ее разновидности какой-то другой. Во многих частях света вопрос о преобладании религиозной или светской власти и по сей день стоит в политической повестке дня, однако ни в одной из современных европейских стран религиозное руководство не оказывает решающего влияния на политику правительства. Несмотря на свою враждебность к религии, французские революционеры очень скоро создали свои собственные ритуалы и мифы, а впоследствии прибегали к масштабному террору, который не только погасил первоначальный энтузиазм остальной Европы, но и во многом дискредитировал идеи, которые олицетворяла собой Великая французская революция. Нарастание разочарованности продолжилось, когда на смену первоначальному хаосу равноправия явились реанимированная монархия, военные авантюры и новый авторитаризм. Особенно полной она стала после того, как в 1799 году Наполеон Бонапарт разогнал Директорию – коллективный орган исполнительной власти, существовавший с 1795 года, – и установил режим личной диктатуры. Вопреки многим идеалам революции, в 1804 году Наполеон был коронован императором папой римским. Великая французская революция была первой серьезной попыткой заново создать государство на основе радикальных идей равноправия и демократии. Это был не последний случай, когда революция, вызванная к жизни подобными убеждениями, заканчивалась приходом к власти деспотичного диктатора.

На протяжении девятнадцатого века, по мере того как имущественное положение утрачивало решающее значение в избирательном праве, в политических системах большинства стран Европы и в Америке закреплялось все больше социальных групп. Впрочем, даже в США имущественные ограничения просуществовали достаточно долго, и в разных штатах решение о всеобщем участии в голосовании мужского белого населения принималось в разное время. В целом этот процесс завершился к 1860-м годам. Небелые мужчины не допускались к выборам до 1870 года, когда пятнадцатая поправка к Конституции наделила их этим законным правом – но только юридически. Это случилось всего лишь через пять лет после того, как тринадцатая поправка отменила рабство. Пятнадцатой поправки оказалось недостаточно, чтобы помешать южным штатам чинить чернокожим американцам препятствия на их пути к осуществлению своего права голоса. Даже к концу двадцатого века в некоторых штатах еще находили способы ограничить возможности участия в голосовании своих сограждан африканского происхождения. Лучшим ответом расистам стало избрание президентом США сына белой американки и чернокожего африканца – Барака Обамы – в 2008 году и его переизбрание в 2012 году. На первых выборах Обама получил больше голосов белого населения (43 %), чем Джон Керри в 2004 году (41 %)[150]150
  Статистика на основе сравнения данных экзитполов 2004-го и 2008 годов. См.: Kate Kenski, Bruce W. Hardy and Kathleen Hall Jamieson, The Obama Victory: How Media, Money and Message Shaped the 2008 Election (Oxford University Press, New York, 2010), p. 103. Авторы говорят, что им «удалось выявить определенное влияние расовых предубеждений на итоги голосования. Но кампания Обамы обеспечила высокую явку чернокожих и завоевала голоса белого населения за пределами южных штатов, что позволило полностью компенсировать голоса, поданные против Обамы» (ibid.). Стоит заметить, что с 1968 года республиканцы традиционно пользуются поддержкой большинства белого населения, однако по мере изменений в этническом составе американцев это преимущество утрачивает свое значение. В 2008 году черные и испаноязычные избиратели активнее голосовали за кандидата от Демократической партии – за Обаму проголосовало на 7 % больше афроамериканцев и на 14 % больше испаноязычных граждан, чем за Керри в 2004 году.


[Закрыть].

В последней трети девятнадцатого века во многих европейских странах происходило расширение избирательных прав с отказом от их привязки к имущественному положению. В 1871 году всеобщее голосование для мужчин было введено во Франции, а Швейцария последовала этому примеру в 1874 году. В Великобритании расширение избирательного права происходило настолько постепенно, что примерно четверть взрослых мужчин еще не могли принимать участия в голосовании к моменту призыва в армию для отправки на Первую мировую войну. Однако основной причиной того, что абсолютное большинство взрослого населения Европы и Америки было лишено права голосовать вплоть до начала двадцатого века, было неучастие в выборах женщин. По этой причине вряд ли уместно говорить о наличии демократии в любой из европейских стран или в Соединенных Штатах в более ранний период, чем последние сто с чем-то лет. И это несмотря на то, что в девятнадцатом веке (и, конечно, много ранее) в некоторых странах, не в последнюю очередь Соединенных Штатах и Великобритании, происходило значительное расширение личных свобод, развитие плюрализма и существовало хотя и небезупречное, но верховенство закона. В более общем смысле можно говорить о том, что в Европе и Америке шло постепенное, но неравномерное развитие государственного управления посредством убеждения[151]151
  Если, как утверждает Джон Данн, «демократия есть прежде всего политическая власть, осуществляемая исключительно путем убеждения большинства», то в девятнадцатом веке демократизация действительно достигла важных успехов, отчасти под воздействием американской и французской революций. См.: Dunn, Setting the People Free: The Story of Democracy (Atlantic Books, London, 2005), p. 132.


[Закрыть]. Назвав свою написанную в 1830 году книгу «Демократия в Америке» в период, когда и женщины, и афроамериканцы были лишены права голоса, Алексис де Токвиль проявил поспешность, хотя и оказался прозорлив во многом другом.

Развитие демократии, в двадцатом веке приведшее к получению права голоса женщинами, имело много важных последствий для политического лидерства. Не самым маловажным из них была совершенно новая возможность появления женщины во главе выборного органа власти. Полноценные равные избирательные права женщины получили лишь в 1893 году, и только в одной стране – Новой Зеландии. Среди европейских стран в вопросе равноправия женщин лидировала (что характерно) Скандинавия – первопроходцами в предоставлении избирательных прав женщинам в 1907 году стали Финляндия и Норвегия. В подавляющем большинстве стран, в том числе Соединенных Штатах и Великобритании, женщины получили право голоса только после Первой мировой войны. В США наделение избирательными правами женщин произошло с принятием девятнадцатой поправки в 1920 году. В отличие от ситуации с конституционной поправкой полувековой давности, отменившей дискриминацию в голосовании по цвету кожи, отдельные штаты не пытались обойти этот новый закон. В Соединенном Королевстве женщины получали право голоса в два этапа: в 1918 году оно было предоставлено тем, кому минуло тридцать, а в 1928-м – всем женщинам старше двадцати одного года. Это в конце концов обеспечило им равные избирательные права с мужчинами.

Вряд ли уместно говорить о наличии демократии в более ранний период, чем последние сто лет.

Приход женщин в политику был важнейшей составляющей демократического процесса, однако потребовалось время, прежде чем избирательные права женщин проложили им путь к постам в политическом руководстве. Первой женщиной-премьером в мире стала Сиримаво Бандаранаике в 1960 году на Цейлоне (нынешняя Шри-Ланка). Она заняла этот пост, согласившись на уговоры возглавить Партию свободы Шри-Ланки после убийства основателя партии – ее мужа. И в предыдущих столетиях женщины, разумеется, время от времени оказывались на высших политических должностях, но исключительно в качестве наследных монархов, среди которых особенно блистали Елизавета I в Англии шестнадцатого века и Екатерина II в России восемнадцатого. Тем не менее до второй половины двадцатого столетия женщины не становились во главе правительств в качестве лидеров, выигравших выборы политических партий. Но уже к 2013 году женщин, занимавших высшие выборные государственные должности в самых различных странах мира, было уже более восьмидесяти. В их числе были Голда Меир, занимавшая пост премьер-министра Израиля с 1969 по 1974 год; Маргарет Тэтчер, занявшая аналогичную должность в Великобритании в 1979 году; Гру Харлем Брундтланд в Норвегии, в 1981 году; канцлер Германии Ангела Меркель, в 2005 году; Хелле Торнинг-Шмидт, в Дании (2011) и Эрна Солберг – вторая женщина-премьер Норвегии (2013).

Вопреки большинству ожиданий, лидеры-женщины раньше и чаще появлялись в патриархальных азиатских обществах, чем в Европе или Северной Америке (где женщина-премьер есть в Канаде, при том, что США все еще ждут первую женщину на президентском посту). Индира Ганди стала премьер-министром Индии еще в 1966 году. Однако в Азии во всех случаях женщины были связаны семейными узами с крупными политиками-мужчинами – отцами или супругами. Поэтому, при всей значимости этого прорыва, появление лидеров-женщин в Азии можно рассматривать также и как новую вариацию на тему наследной власти и династической политики. Бандаранаике заняла место убитого супруга. Миссис Ганди была единственным ребенком первого премьера независимой Индии Джавахарлала «Пандита» Неру. Президентом Филиппин с 1986-го по 1992-й была Корасон Акино, вдова Бениньо «Ниной» Акино – наиболее видного политического оппонента авторитарного и коррумпированного Фердинандо Маркоса, поплатившегося за свою оппозиционность жизнью. Беназир Бхутто, первая женщина во главе правительства Пакистана, была премьер-министром с 1988 по 1990 год и вновь занимала этот пост в 1993–1996 гг. Ее отец Зульфикар был сначала премьером, а затем и президентом Пакистана в 1970-х годах. Гибель обоих можно считать символом насилия и непостоянства, характерных для пакистанской политики. Зульфикар был повешен в 1979 году по недоказанному обвинению в убийстве одного из своих противников, а Беназир подорвалась на бомбе в ходе своей избирательной кампании в 2007 году. Первая женщина-президент Южной Кореи Пак Кын Хе была избрана демократическим путем в декабре 2012-го и вступила в должность в феврале 2013 года. Она – дочь Пак Чон Хи, авторитарного президента Южной Кореи в 1960–1970 гг., убитого главой разведывательного управления страны в 1979 году. Даже знаменитая бирманская оппозиционерка Аун Сан Су Чжи, возглавившая демократическое сопротивление военной диктатуре и проведшая долгие годы под домашним арестом, получила первоначальную известность как дочь Аун Сана – лидера борьбы за независимость Бирмы, убитого в 1947 году.

Семейные узы были важны и для появления первых женщин – политических лидеров в Латинской Америке. Никогда не занимавшая высших политических должностей Эвита Перон, вторая жена президента послевоенной Аргентины Хуана Перона, обладала большим влиянием и при жизни, и после своей смерти. Она сыграла особенно важную роль в предоставлении аргентинским женщинам равных с мужчинами избирательных прав в 1947 году. А третья жена Перона, Исабель, стала первой женщиной-президентом Аргентины после смерти своего супруга в 1975 году. Но в последнее время латиноамериканские женщины избираются на руководящие посты и без каких-либо династических связей. Хотя аргентинка Кристина Фернандес, сменившая на высшем посту своего покойного мужа Нестора Киршнера, и вписывается в старый шаблон, но ни Дилме Руссеф в Бразилии, ни Мишель Бачелет в Чили никакие родственные связи не потребовались. Они добились известности исключительно благодаря собственным талантам и усилиям и пришли к власти в результате заслуженного авторитета в своих партиях и странах в целом. Бачелет, принадлежавшая к Чилийской социалистической партии, занимающей в основном социал-демократические позиции, была президентом Чили в 2006–2010 гг., а Руссеф из Бразильской рабочей партии пришла на смену президенту Лула да Силва также в 2010 году. Этих двух женщин роднит их активное участие в оппозиции военным диктатурам в своих странах, за которое обе они подвергались преследованиям и пыткам.