Текст книги "Песенка в шесть пенсов и карман пшеницы (сборник)"

Когда я вернулся, мама была раздражена. Она пораньше вернулась на поезде и готовила на плите ужин.

– Ой, мама, опять бобы! – запротестовал я.

Она холодно посмотрела на меня:

– Где ты пропадал? И промок насквозь.

– Не сердись, – сказал я ей великодушно. – Я сейчас переоденусь. И потом, дорогая мама, у меня для тебя интересные новости.

Несколько минут спустя, когда мы сидели в нише за нашим узким столом, я с жаром пересказал свой разговор с мисс Гревилль. Мама, глядя перед собой и время от времени делая глоток чая из чашки, молча выслушала меня. Но когда я наконец, как своего рода постскриптум, передал ей приглашение мисс Гревилль на субботу, она тревожно воскликнула:

– И там будет мистер Лесли?

– Конечно. Почему ты так удивлена? Разве ты не знаешь, что мисс Гревилль и он – большие друзья? И каждый день в час ланча они улыбаются друг другу в окно.

Мама хотела что-то сказать, но сдержалась и промолчала. Однако выражение ее лица оставалось довольно странным. И это, и то, как она восприняла мое известие, обидело меня. Я не предложил вымыть посуду и вместо этого отправился в свою комнату.

Что могло быть не так между мисс Гревилль и мистером Лесли? Было до боли очевидно, что мама расстроена идеей этого приглашения и не хочет его принимать. Естественно, для меня не были секретом странности мисс Гревилль. Они, особенно на ранних этапах наших отношений, очаровали меня. Ее необычная личность и пугала, и будоражила, так что я стал считать ее блестящим эксцентриком и по этой причине был готов принять ее неординарное поведение. Но в приглашении приходского священника на чай не было ничего необычного. Тогда в чем проблема? Я бы совсем не удивился, если бы она вместо уважаемого господина Лесли пригласила кого-нибудь вроде Буффало Билла[79]79
  Буффало Билл (1846–1917) – американский военный, охотник на бизонов и шоумен.


[Закрыть] или Гарри Лаудера[80]80
  Гарри Лаудер (1870–1950) – шотландский певец и популярный актер-комик.


[Закрыть], а тут и так было понятно, хотя я притворялся несведущим, что священник ей дорог.

Тем не менее, когда с утра в субботу у меня по спине побежали мурашки смутного беспокойства, мне захотелось быть подальше от дома. День был прекрасный – как раз чтобы совершить еще одну пробежку, сказал я себе, тем более что предстояли организованные какой-то газетой соревнования по бегу к Стеар-Хэд среди спортсменов-любителей. Эти участники кросса, представленные молодыми клерками, подмастерьями, помощниками продавцов и прочим мелким людом, теперь больше подходили мне на роль друзей, а прошлой осенью я должным образом зарекомендовал себя среди них, выиграв юношеский кросс с препятствиями в возрастной категории до четырнадцати лет. Запасшись маминым омлетом на тосте, я, в шортах и майке, выскользнул из дому. Я опоздал. Забег начался на опушке Дарви-Вудс, и вот я уже бежал среди сосен, следуя по проложенной для кросса тропинке. Вскоре меня возбудила мысль, что ведь мне по силам, несмотря на поздний старт, поравняться с убежавшими. Меня распирало от гордости, когда я догнал некоторых отставших клубных бегунов и, с поднятым подбородком и прижатыми локтями, не обращая внимания на колотье в боку, оставил их телепаться позади. Тем не менее мои скоростные качества сослужили мне на сей раз плохую службу. Когда, заляпанный грязью, я все той же рысью влетел перед сумерками на террасу Принца Альберта, то увидел, что не рассчитал время. Дверь под номером семь была открыта, и из нее как раз выходили мисс Гревилль и моя мама с мистером Лесли. Со своим ровным пробором, посередке разделяющим волосы, и сдержанными манерами он был красивым мужчиной и выглядел скорее как актер. Но мне показалось, что он раскраснелся и явно чувствовал себя не в своей тарелке, когда торопливо пожал руки и чуть не споткнулся, спускаясь с крыльца. Вопреки обычаю, на сей раз он не узнал меня. Возможно, просто не заметил. Трудно себе представить еще кого-то, кто так торопился бы уйти, как этот викарий церкви Святого Иуды.

Я вошел в дом. Мама и мисс Гревилль были в зале, и я поспешно проскользнул мимо, так как ситуация, похоже, вышла из-под контроля – мама что-то тихо возражала, ее слов я не расслышал, на что мисс Гревилль громко ответила с радостным оживлением:

– Не важно, что было сказано, дорогая Грейс. Разве ты не видела, как он смотрел на меня?

Мама долго не поднималась наверх. Наконец она вернулась, устало опустилась на стул и прижала руку ко лбу. До этого меня обдавало жаром, а теперь начало трясти от холода.

– Мама, что случилось?

Она медленно подняла голову и посмотрела на меня:

– Это никогда для нас не закончится, Лори. Никогда, никогда. Мисс Гревилль сходит с ума.

Глава девятнадцатая

Какими же странными были следующие месяцы – для меня настолько нереальными, что из-за них я пребывал в неизбывном изумлении, а для моей мамы – настолько полными постоянно растущей тревоги, степень которой я осознал значительно позже, что ее нервная система оказалась вконец расшатанной, и мама вздрагивала и бледнела от любого необычного звука, раздававшегося из основной части дома. Даже сейчас я едва могу представить себе в полной мере ту заслуживающую сострадания распавшуюся личность, которую я всегда считал высокообразованной и превосходящей прочие, тем более что все это превратилось в фарс на тему страстной влюбленности старой девы в молодого священнослужителя, – чем не сюжет для постановки на сцене мюзик-холла, где раздается вульгарный смех, вызванный дешевым красноносым комиком в мешковатых штанах. Но нам было не до смеха – это была реальность, в которой мы жили и мучились. Невозможно было поверить в то, что именно мисс Гревилль окажется центральной фигурой, жертвой такого спектакля.

Тем не менее, хотя, конечно, я не мог этого знать, состояние мисс Гревилль было хорошо известно в психиатрии и не считалось редкостью у женщин ее возраста и положения, имеющих легкие признаки паранойи. В инволюционный период у таких субъектов поток либидинозных импульсов, прежде подавленных, или сублимированных, или контролируемых другими механизмами защиты, высвобождается на фоне гормонального дисбаланса, что сопровождается бредовыми идеями, часто направленными на любимого врача или священнослужителя. Такие женщины пребывают в абсолютной уверенности, что они любимы и помолвлены, причем они с несокрушимой последовательностью доказывают то, чего на самом деле нет и в помине.

Для меня это было самым удручающим в характеристике мисс Гревилль – рациональное с виду поведение, в которое выливалась ее бредовая идея. Ее подготовка к браку была искренней и хорошо продуманной. Она обновила свой гардероб, но отнюдь не роскошными, а весьма строгими нарядами, которые, как она сообщила моей маме, соответствовали церковному статусу ее будущего мужа. Озвученные ею планы по ремонту дома викария были лучше некуда, а ткани, купленные для новых штор, были сдержанных тонов и свидетельствовали о хорошем вкусе. Ее активность не знала границ, казалось, что мисс Гревилль в постоянном движении, то по направлению в город, то обратно, а когда она находила время присесть, то принималась шить или с похвальным усердием начинала вырезать и примерять выкройки.

Крайне озадачивало то, как она отметала все попытки разубедить ее. Сначала моя мама вела себя в этом отношении довольно робко, тактично и осторожно, но, поскольку время шло, а все ее усилия терпели неудачу, она перешла на самый решительный тон и стала использовать аргументы, которые невозможно было отвергнуть. Мисс Гревилль отвергла их. Со спокойной и уверенной улыбкой она слушала маму, забавляясь ее горячностью, а затем, покачав головой, отмахивалась от самой неопровержимой логики:

– Вы не понимаете, Грейс. На все есть свои причины. Я знаю.

Все доводы разума разбивались об эти два последних слова, об эту абсолютную убежденность мисс Гревилль в некоем своем подспудном знании. Мать была на грани отчаяния. К кому она могла обратиться за советом? Те приятельницы из школы Святой Анны, знакомые с прежними пунктиками мисс Гревилль, были не склонны всерьез относиться к маме и отвечали, вопреки всему, что это новое затмение ума пройдет. В любом случае было очевидно, что у них не было никакого желания ввязываться в эту историю. От Кэмпбелл, с которой мама пыталась посоветоваться, было мало толку. Этой глуховатой молчаливой женщине с самого начала не понравилось наше присутствие в доме. Она считала себя главной у своей работодательницы и не желала давать адрес брата мисс Гревилль в Кении, когда мама предложила написать ему. Трудности любого шага в этом направлении казались непреодолимыми, поскольку первая же попытка вмешаться с нашей стороны, несомненно, вызвала бы скандал в городе. Оставалось только ждать. Так и началось это полное дурных предчувствий ожидание, когда время от времени мама, не выдержав, восклицала:

– Когда же это кончится!

Должен признаться, что эта странная ситуация, якобы чреватая в дальнейшем ужасами, вызывала у меня болезненное волнение, которое только усиливалось из-за перемен, касавшихся личности и внешности мисс Гревилль. Ее беспрецедентные по откровенности фразы поражали и смущали меня. Ее бюст и бедра стали полнее, и она завела манеру по-новому стоять, раздвинув ноги и старательно подавая низ живота вперед. Однако впечатление от этих трансформаций меркло под неустанным натиском самой удручающей мысли. Если мисс Гревилль не вернется в свое нормальное состояние, если с ней все будет хуже и хуже, то как она выполнит обещание отправить меня на учебу? И какой тогда смысл в моих головокружительных устремлениях? Они никогда не будут реализованы. Никогда. Мое сердце погружалось в мрачную неизвестность. Я лишался будущего.

Так что можно представить себе, с какой с тревогой я наблюдал за мисс Гревилль, когда мы оставались вдвоем. Такое случалось все реже, поскольку по вечерам мама не отпускала меня от себя. Однако и без общения с мисс Гревилль я продолжал надеяться и опасаться, и мое настроение скакало то вверх, то вниз, как стрелка барометра. В основном я был оптимистом. Это долго не протянется, говорил я себе, это должно пройти. Ничего плохого не случится. И если мы сможем продержаться еще полгода, все будет хорошо. Увы, я обманывал себя. В действие уже пришли другие факторы и обстоятельства, о которых я даже не подозревал. Все мои мысли и чаяния были сосредоточены на мисс Гревилль. Я совершенно забыл о мистере Лесли.

Был мокрый субботний день, и мама читала «Ардхиллан геральд», которая всегда появлялась на выходные. Внезапно я услышал, как она испуганно воскликнула:

– Боже милосердный!

Она изменилась в лице, но не отложила «Геральд», а чуть ли не в отчаянии продолжала читать. Затем газета выскользнула у нее из рук, и мама откинулась на спинку кресла, обратив на меня невидящий взгляд. Это могло означать только одно – катастрофу. У меня по затылку уже бежали мурашки, когда я задал этот слишком привычный вопрос:

– Что случилось, мама?

Она не ответила, видимо не найдя меня в поле своего зрения. Ее губы, насколько я понимал, шевелились не в молитве – это она молча разговаривала сама с собой. Я уже собирался более настойчиво повторить свой вопрос, когда, словно пробившись через звуковой барьер, прозвучали слова, невольно вырвавшиеся у нее:

– Она обязательно прочтет об этом… или услышит.

– Мама… – Я был вынужден взять ее за руку. – Что произошло?

Она заставила себя осознать, что я рядом, прежде чем ответила:

– Мистер Лесли женится. – Она сделала паузу. – Пятнадцатого числа следующего месяца.

И, как бы не в силах продолжать, она протянула мне газету. В разделе объявлений был абзац, озаглавленный: «Популярный викарий женится». И ниже более мелким шрифтом набрано: «Господин Х. А. Лесли и мисс Джорджина Дуглас объявляют о своем бракосочетании». Продолжая читать, я тут же обнаружил, что мисс Джорджина была не кем иным, как сестрой боулера, моего бывшего знакомого по крикету, обладавшего крученым броском, чьи разговоры о паровой двухтрубной яхте были явным свидетельством богатства его родителей. Я поспешно пробежал глазами остальную часть абзаца: «давняя привязанность… внезапное решение со стороны счастливой пары… которое приветствовали их многочисленные друзья и доброжелатели».

– Но это замечательно! – воскликнул я. – Это все решает.

Мать молча посмотрела на меня.

– Разве не понятно, мама? Когда мисс Гревилль увидит, что он женится на другой, до нее дойдет, что он не может жениться на ней.

– И от этого ей, бедной, станет гораздо легче. – Бледная, грустная мамина улыбка обескуражила меня.

– Ты имеешь в виду, что легче не станет…

– Я ничего не имею в виду, – твердо сказала мама, явно желая прекратить разговор. – Но я не хочу, чтобы ты спускался к ней. Пока ситуация не прояснится.

Весь тот вечер мы с мамой старались вести себя как можно тише. В доме тоже было тихо. Наутро мы вышли к десятичасовой мессе. Иногда по воскресеньям мы получали приглашение от мисс Гревилль пообедать вместе с ней. Сегодня, когда мы вернулись из церкви, приглашения не последовало и мисс Гревилль не отправилась в церковь Святого Иуды.

В доме было по-прежнему тихо. Я забыл, что сготовила мама на ланч, потому что на сей раз абсолютно не заметил, что я ем. После этого мама прилегла на час, я сел за свои домашние задания на выходные. В четыре часа я заварил чай. Мы настолько подпали под чары этой неизбывной тишины, что разговаривали чуть ли не шепотом. Я сложил чайную посуду в раковину и все вымыл и вытер, поглядывая на маму. Я видел, что она на грани срыва. Она продолжала тихо, в домашних тапочках, ходить туда-сюда по маленькому коридору, склонив голову набок и все время прислушиваясь.

Затем стемнело, и снова начался дождь. Вдруг, когда я собирался зажечь газовую лампу, в дверь постучали.

Было видно, как мама испугалась. Я, посмотрев на нее, с тревогой спросил:

– Я открою?

Она покачала головой, подошла к двери и сама открыла ее.

Там, в зловещих сумерках, как привидение стояла Кэмпбелл – худая, черная, угловатая. Она выглядела столь же замкнутой и безучастной, как всегда. Ее руки были сложены поверх накрахмаленного фартука.

– Мадам хотела бы вас видеть, – сказала она официально.

– Да, – медленно сказала мама. – Я приду.

– Мадам хочет видеть вас обоих, – сказала Кэмпбелл в той же манере.

Наступила пауза.

– Не уверена, что… – начала мама, поворачиваясь ко мне.

– Все в порядке, мама, – не дал я ей договорить. – Я пойду с тобой.

Ничего героического в моем заявлении не было. Сердце колотилось, в коленях была слабость, но я не хотел быть исключенным из происходящего. Мне и в самом деле казалось, что мисс Гревилль, столкнувшись с такой критической ситуацией, вполне может принять какое-то важное решение относительно моего будущего.

Мама колебалась. Я чувствовал, что ей хотелось задать вопрос Кэмпбелл, чтобы получить хоть какую-то информацию о нынешнем положении дел. Но Кэмпбелл была не из тех, у кого можно спрашивать. Она уже повернула назад. Мы последовали за ней. Возле спальни мисс Гревилль она приостановилась и, всегда корректная, открыла нам дверь.

Мы оказались в большой комнате с двойным окном, выходящим на улицу, но набивные шелковые шторы на нем были задернуты, и горели газовые лампы. Я никогда раньше не был в этой комнате и с любопытством изучил бы обстановку, если бы мое внимание не было сразу приковано к мисс Гревилль. Она сидела за длинным диванным столиком, неодетая, но в халате с бахромой, и писала так усердно, что, когда мы вошли, даже не подняла глаза. Четыре письма, по-видимому, были уже написаны – инстинктивно я посчитал лежащие на столе конверты с приклеенными марками, – и теперь мисс Гревилль занималась пятым. Она казалась спокойной и прекрасно владеющей собой, и, хотя ее волосы были в некотором беспорядке, ее нормальный внешний вид подействовал на меня ободряюще.

– Вот! – воскликнула она наконец, положив ручку. – Простите, что заставила вас ждать.

Она сложила письмо и засунула в конверт, который запечатала, а затем написала на нем адрес и приклеила марку. Собрав все письма, она сделала из них аккуратную стопку и села – спина прямая, взгляд целеустремленный.

– Итак, Грейс, – мягко заметила она, – полагаю, вы видели абзац в «Геральд».

Не было никакого смысла это отрицать, и мама кивнула. Я чувствовал, как она успокаивается, видя столь разумное поведение мисс Гревилль. Никаких признаков безумия, истерики или бреда.

– Сначала я подумала, что должна его игнорировать, – продолжала мисс Гревилль, – поскольку это в лучшем случае просто чья-то жалкая провокация. Но, рассмотрев вопрос более подробно, я решила, что нужно действовать.

Мама снова напряглась.

– Вы же понимаете, конечно, что он, бедный человек, тут ни при чем. Вся эта скандальная история – лишь дешевая интрижка, затеянная этой женщиной при попустительстве редактора «Геральд» и, по всей вероятности, мэра города.

Отклонив попытки мамы возразить, она продолжила с пущей серьезностью:

– Итак, я написала эти письма… которые, с твоей доброй помощью, Кэрролл, надо отправить. – Она протянула пачку, и я машинально взял их. – Одно из них – мистеру Лесли, другое – его епископу, третье – редактору «Геральд», а четвертое – секретарю муниципалитета. Последнее письмо – этой женщине. – Она сделала паузу и многозначительно посмотрела на свой туалетный столик. Я почувствовал, что маме страшно. – Рапиры уже готовы, и наконечники сняты. Да, Грейс, я вызвала ее на дуэль.

– О нет! – воскликнула мама. – Вы просто не должны этого делать.

– Даже если не должна, я это сделаю. – Мисс Гревилль улыбнулась, и по ее абсолютно пустой и бессмысленной улыбке было понятно, что эта женщина сошла с ума, понятно даже до того, как мисс Гревилль добавила: – Естественно, дорогая Грейс, я надеюсь, что вы будете моим секундантом.

Не помню, как мы вышли из этой комнаты. Только мама сразу же спустилась прямо к телефону и позвонила доктору Ивену. Он появился через полчаса. К тому времени, совершенно опустошенный, ощущая самого себя идиотом, я забился в свою нору в кухонной нише. Там я оставался во время посещения врача и выполз, лишь услышав, что он уходит. Перегнувшись через перила лестницы, ведущей в холл внизу, я услышал, как он сказал маме:

– Нужно засвидетельствовать ее психическое расстройство и немедленно отправить в клинику.

Глава двадцатая

Три месяца спустя, сидя напротив мамы в поезде на Уинтон, я исподтишка смотрел на нее, пытаясь прочесть выражение ее лица. То, что я увидел, заставило меня уйти в себя. Я почувствовал, что нас ждут тяжелые времена. Не раз в надежде обнаружить тайны, скрывавшиеся за линией ее бровей, я прилагал все усилия, чтобы вовлечь ее в разговор, и теперь я снова попытался это сделать, используя в качестве повода визит в психиатрическую лечебницу Каслтона как пробный шар.

– Как ты думаешь, мисс Гревилль станет лучше?

– Надеюсь, дорогой. Скоро мы это узнаем, – ответила она и снова погрузилась в молчание.

Ничего не добившись своим вопросом, я отвернулся и стал смотреть в окно, но вместо проплывающих мимо судоверфей на реке видел лишь череду событий, которые привели нас к катастрофе.

Вскоре после того, как мисс Гревилль оказалась в лечебнице, приехал ее брат – высокий, поджарый и загорелый, с командными манерами и чрезвычайно правильный на вид. Он сразу взял все на себя и, посетив сестру и переговорив с ее лечащими врачами, прекратил аренду мезонета и велел перевезти всю мебель на склад. С мамой он был поначалу вежлив, потом холодно вежлив и, наконец, стал просто холоден. Ему наушничала Кэмпбелл, он доверял ей, старой служанке семьи, а Кэмпбелл нас никогда не любила. Мы оказались там исключительно по приглашению мисс Гревилль, и мама, даже когда мы едва сводили концы с концами, не забывала об арендной плате, и все же нас ему представили как непрошеных гостей. И вот три недели назад от адвоката пришло письмо, содержавшее односложное требование в течение месяца освободить квартиру.

По правде сказать, без мисс Гревилль и при нынешнем запустении нас больше ничто не держало в доме номер семь. Но по мере того как данный нам месячный срок подходил к концу, неопределенность нашего будущего возрастала. Мама была по-прежнему замкнутой, что тревожило меня, но при этом неестественно активной, и не в своем агентстве, где ее бизнес, похоже, сошел на нет, но в своих внезапных отъездах в неизвестные места. Никогда еще я не видел, чтобы она писала столько писем: дяде Саймону в Испанию, своему брату Стивену, который теперь получил должность на гражданской службе в Лондоне, дяде Лео в Уинтон и другим людям, о которых я никогда не слышал, из таких отдаленных мест, как Ливерпуль, Ноттингем и Кардифф.

Внезапно пейзаж сменился темнотой за окном, поезд загрохотал в невысоком тоннеле, и это означало, что мы подъезжаем к Центральному вокзалу. Спустя несколько минут мы покинули задымленную платформу и погрузились в самые глубины города, на Юнион-стрит, где ходил желтый трамвай.

До Каслтона путь был долгим и медленным – в те времена, хотя трамваи курсировали повсюду, скорость их была невелика. Но день был солнечный, и когда мы выехали из однообразного центра Уинтона, миновали хаотично застроенный пригород и трамвай покатил по открытой и радующей глаз сельской местности, я при виде преобладающего зеленого цвета вокруг повеселел. Каслтон, еще не тронутый новыми веяниями, был довольно маленькой деревней. Кондуктор выпустил нас из трамвая, и мы остановились возле входа в лечебницу, точнее, у огромных, богато декорированных ворот, с будками по обе стороны и высокой каменной оградой. Я испытал странное чувство – смесь надежды и страха, – когда дернул кованую железную ручку большого звонкого колокольчика.

У мамы был пропуск, который она показала сторожу. Тщательно изучив его, сторож подошел к настенной телефонной трубке, висящей на стене, крутанул рычажок и заговорил.

– Сюда очень трудно войти, мама, – прошептал я.

– Еще сложнее выйти, – хмуро ответила она.

В конце концов сторож вернулся, улыбнулся нам и кивнул – ворота были открыты.

Когда мы вошли и начали подниматься на холм по широкой песчаной аллее, которая вилась между высокими буковыми деревьями прямо к построенному в виде замка особняку, я удивленно ахнул – так было здесь просторно и красиво. По одну сторону был сад, полный цветущих яблонь и грушевых деревьев, за которыми я разглядел образцовую ферму с амбарами и стогами сена, а по другую простирался парк с разными породами каштанов, далее переходящий в обычный сад напротив особняка. Мы миновали лужайку для крокета, несколько теннисных кортов, решетчатую беседку между двумя травяными газонами, на которых цвели розовые тюльпаны. Казалось, все здесь радовало глаз, пока внезапно я не увидел на краю холма длинную темную медленную процессию пациентов лечебницы; одни нелепо сгибались, другие жестикулировали, причем все еле передвигали ноги, напоминая цепочку заключенных – одна сиделка впереди, другая позади.

На главном входе нас уже ждала старшая медсестра в синей униформе. С привычной ловкостью пользуясь ключом на цепочке, прикрепленной к поясу, она провела нас через несколько дверей – все без ручек – по широкому коридору, выстланному толстой ковровой дорожкой и с вычурной мебелью в позолоте, – мы прошли мимо еще каких-то тяжелых закрытых дверей, следующих одна за другой через равные промежутки, и оказались в маленькой приемной в конце, где медсестра остановилась и, без энтузиазма глянув на меня, что-то тихо сказала маме, которая повернулась ко мне:

– Сестра думает, что тебе лучше подождать здесь, Лоуренс.

Пусть я и хотел увидеть мисс Гревилль, по крайней мере подлинную мисс Гревилль, которая снова обрела себя, я не сожалел, что меня не пустили к ней. Этот наш проход с ключом, который запирал нас, отгораживая от яркого внешнего мира, эти странные звуки – бормотание и шлепки, приглушенные тяжелыми дверями, – эта болезненная атмосфера, с запахом ночных горшков, даже эта черная изогнутая вычурная мебель приемной, где я теперь сидел, – буль[81]81
  Буль – мебельный декоративный стиль, названный по имени французского мастера Андре-Шарля Буля (1642–1732).


[Закрыть] в неизвестном мне варианте, – все это пробирало меня ознобом. В таком плачевном состоянии меня и застиг внезапный вопль, тут же подавленный, но заставивший меня вскочить с витого, обитого бархатом кресла, в котором я боязливо ждал маму.

Наконец после долгого отсутствия она появилась. За открывшейся дверью я вдруг на какое-то мгновение увидел узкий коридор, ведущий в другую комнату, дверь которой уже закрывала медсестра, и там, в оставшемся узком проеме, застыла странная, наголо остриженная голова с безвольным выражением на лице – наши испуганные взгляды встретились, но в обращенных на меня глазах не было ни тени узнавания. Меня еще трясло от вида этого чужого, потустороннего лица, когда мама сжала мою руку. Говорить я не мог. Я знал, что увидел своего доброго друга мисс Гревилль и что больше никогда ее не увижу.

Выйдя, мама глубоко вдохнула свежий весенний воздух и, поблагодарив медсестру и попрощавшись, начала спускаться по аллее, все еще держа меня за руку. Остановившись у беседки, она сказала:

– Дай-ка я посижу здесь, Лори. Чуть-чуть.

Мы вошли в беседку. Хотя я уже и так все знал, я должен был спросить:

– Как она, мама?

– Безнадежно, совершенно безнадежно.

– Что она делает?

– Составляет петиции, весь день… петиции, которые никто никогда не увидит. И пишет письма, которые никогда никуда не отправят. – После паузы мама добавила как бы про себя: – Теперь, по крайней мере, я знаю, на каком мы свете.

Она молчала, подперев подбородок ладонью. Я с беспокойством наблюдал за ней:

– Если мы тут задержимся, нас могут не выпустить.

Она посмотрела на меня и улыбнулась. Я был поражен. Лицо ее совершенно преобразилось, – казалось, все наши тревоги и сомнения, все наши испытания не только нынешнего дня, но и прошлых неспокойных недель остались позади. Она встала и, к моему дальнейшему удивлению, поскольку я знал о наших стесненных обстоятельствах, весело заявила:

– Пойдем, дорогой, попробуем настоящий, шикарный чай.

За воротами в деревне Каслтон прямо над местной пекарней была отличная чайная. Здесь мать заказала чай и все, что мне нравилось, – горячий тост с маслом и яйцо, сваренное вкрутую, свежие пшеничные булочки, мед и тарелку с кремовыми пирожными. Отпивая по глоточку горячий чай, она предлагала мне отведать и то и это, так что, побуждаемый ею, я слопал все кремовые пирожные. Она посмотрела на меня с неуверенной улыбкой, оглянулась, дабы убедиться, что мы здесь одни, и, став вдруг серьезной, сказала:

– Лоуренс, твоя мама банкрот.

Наступило молчание, ввергшее меня в состояние крайней растерянности. Тем не менее, когда мама снова заговорила, в ее голосе не было никаких жалких ноток – он звучал твердо, почти вызывающе:

– Агентства больше нет. Это была прекрасная идея твоего отца, но все кончено. Напрасно я не послушалась дядю Лео, предлагавшего продать этот бизнес и выручить хоть что-то. – Она сделала паузу, чтобы отхлебнуть чая, а передо мной мелькнуло видение, как мы вдвоем ради куска хлеба поём на мокрой улице Уинтона. – Не буду утомлять тебя перечислением проблем, с которыми мне пришлось столкнуться в последние годы. Я всегда старалась оградить тебя от этого. Но ты, должно быть, о многом догадывался. Это была работа не для женщины, по крайней мере не для меня. Сочувствие не вечно. Этот бизнес не приносит прибыли. Итак, я вынуждена тебе сказать, и я должна это сказать, потому что теперь ты большой мальчик, – у нас не осталось ничего, кроме мебели, за которую мне готовы дать сорок фунтов.

Возможно, лишь обильная еда дала мне силы пережить этот шок. Возможно, именно поэтому мама и дала мне подкрепиться. Я почувствовал странную пустоту и задал лишь один-единственный вопрос:

– И что мы будем делать?

– Ты поедешь к дяде Лео, а я поеду в Уэльс.

Ничего хуже этого, мне совершенно непонятного, невозможно было представить. Должно быть, выражение моего лица напугало маму. Она порывисто наклонилась ко мне, мягко погладила мою щеку и начала убежденно, почти буднично объяснять, насколько опасно наше положение и какой единственный выход из него она нашла, рассмотрев все варианты. Я должен бросить школу, по крайней мере на данный момент. Дядя Лео пообещал взять меня и обучить своему делу, чтобы, на худой конец, у меня было куда отступать. С ней же самой дело обстояло гораздо сложнее. У нее нет никакой профессии, музыка – это единственное, что может выручить, но у нее нет диплома учителя, и она уже никогда его не получит. Тем не менее дядя Саймон, писавший из Испании, добился для нее места учительницы музыки в школе женского монастыря Святой Моники в Монмаутшире. Там, в нерабочее время, в течение следующих двенадцати месяцев у нее будет возможность посещать специальные классы в Кардиффе. Она собирается пройти ускоренные курсы и сдать экзамены на специальность инспектора в системе общественного здравоохранения. Четыре такие женские вакансии должны для начала открыться в Уинтоне, и благодаря другу Стивена из городского совета ей пообещали одну из них, если в течение года она пройдет курс обучения и получит аттестацию. Тогда у нее будет постоянная зарплата на должности, которая ее вполне устраивает. Мы снова будем вместе, и, если я не захочу остаться с Лео, она отправит меня в опекунский колледж для возобновления учебы, чтобы затем я мог сдать вступительные экзамены в университет.

Закончив на высокой оптимистической ноте, мама умоляюще посмотрела на меня, в то время как я пытался хотя бы отчасти прийти в себя, чтобы уразуметь последствия этого сомнительного, все переворачивающего с ног на голову замысла. Мне он не понравился. Тем не менее, несмотря на путаницу в голове, я не мог не понимать, как, должно быть, тяжело и мучительно, несмотря на всевозможные отказы, дался маме этот план – наша последняя надежда. Это, в частности, умерило мою обиду, когда я сказал:

– А почему я не могу поехать с тобой в Уэльс?

– Это невозможно, дорогой. – Мама заставила себя чуть рассмеяться, дабы я успокоился. – Только не в женский монастырь. Тебе будет лучше с Лео.

Мысль оказаться вместе с Лео в реальном бизнесе уже интригующе вспыхнула у меня в голове, но я бы ни за что не признался в этом и потому сказал:

– Дядя Лео – чудак, мама.

– Да, он, пожалуй, немного странный. Но я склонна доверять ему, хотя бы потому, что он не обещал нам золотые горы.

– А дядя Бернард не поможет нам?

– Никогда, – коротко сказала мама. – И я никогда не попрошу его.

Она была права. Бернард с самыми лучшими намерениями и со слезами на глазах обещал нам золотые горы и полностью забыл о нас на следующий же день.

Затем наступила тишина, потраченная мною на поиски аварийного выхода из затруднительного положения.