Текст книги "Воспоминания русского Шерлока Холмса. Очерки уголовного мира царской России"

И я, с разрешения моих друзей, дала точный адрес квартиры моей «тетушки». Выпроводив моих посетителей, я немедленно доставила обе тарелки и сахарницу в наш дактилоскопический кабинет. Там отпечатки были проявлены, сфотографированы, подведены под формулу и оказались принадлежащими давно зарегистрированным и хорошо известным нам ворам и мошенникам. Назвавшийся Сониным оказался московским мещанином Гавриловым с тремя судимостями, его же приятель, выгнанный семинарист новгородской духовной семинарии, Антоновым, дважды отбывавшим наказание за кражи и мошенничества. У нас при полиции давно имеются их фотографии, таким образом, сомнений быть не может. Вооруженная этими данными, явилась я к 12 часам дня на квартиру, так сказать, моего дядюшки и тетушки. К этому же времени были приглашены туда и о. Иоаким с дьяконом, венчавшие обманутую вдову и утверждавшие, что записи в церковных метрических книгах были сделаны на основании паспортов бракосочетавшихся, не внушавших сомнений в их подлинности. Причем батюшка, узнав о мошенничестве, возмущенно заявил: «Сочту своим священным долгом изобличить охальников». В ту же квартиру приглашены были и пострадавшая вдова со своим двоюродным братом – шафером. Четверо наших агентов дополняли эту компанию. Около двух часов дня я заняла место в гостиной на диване, с книжкой в руках. В одной из соседних комнат уселись батюшка со вдовой и двумя агентами, в другой – дьякон с шафером и двумя нашими служащими. Мы принялись ждать. Ровно в два часа пожаловали и «газетный литератор», и «профессор международной философии». Поздоровавшись, я предложила им сесть.

– Тетушка с дядей сейчас к нам выйдут, господа. Слыхали ли вы, что произошло сегодня утром на Трубной площади?

– Нет, – отвечают, – не слышали.

– Как же! У трамвая, поднимавшегося в гору, вдруг что-то испортилось, он сначала остановился, а затем покатился под гору назад. Люди на ходу принялись выскакивать, а трамвай все скорей и скорей. Наконец, со всего размаху наскочил на другой вагон. Конечно, стекла вдребезги, площадка помята, но, что удивительнее всего, – нет не только ни одного убитого, но и раненого. Люди отделались синяками да испугом. Ведь бывают же удивительные вещи на свете.

– Ничего тут удивительного нет, – отвечает мне «профессор», – отсырело электричество, вот и все! Впрочем, когда имеешь постоянно дело с такими микроорганизмами, как электричество, радий, космополитизм или трансатлантика, то ничему не удивляешься. Не родился еще тот человек, кто мог бы удивить меня чем-нибудь.

– Так ли, профессор? – сказала я. – Мне кажется, что этот человек уже родился, и довольно давно, целых двадцать восемь лет назад.

– То есть в каких это смыслах? – спросил он.

– А в тех смыслах, что этот человек перед вами.

Я ткнула себя пальцем в грудь.

– Изволите шутить, – сказал он, покровительственно улыбнувшись. – Да если бы вы сейчас прошлись колесом по комнате, так я бы и то не удивился, а просто сказал бы: у барыньки в голове миокардит сделался.

– Ладно, не будем спорить, я вам это сейчас докажу. – И, согласно уговору, я подала сигнал, крикнув:

– Дядюшка, тетушка, пожалуйте сюда!

Двери обеих комнат распахнулись, и люди ввалились в гостиную. Впереди всех батюшка со вдовой. О. Иоаким, взглянув на моих собеседников и ткнув в них указательным перстом, торжественно и громко заявил:

– Они, воистину они.

Затем тихо добавил:

– Анафемствуйте, вдовица!

Вдова не заставила себя просить и с поднятыми кулаками кинулась на «газетного литератора»:

– Ах ты мошенник! Ах ты душегуб! Выкладывай сейчас же мои денежки или признавайся, мерзавец, куда их запрятал!

Агенты вмиг окружили мошенников, и оба они очутились в наручниках. Не дав им времени опомниться и желая довести их изумление до предела, я громко сказала:

– Позвольте, господа, вам представить этих людей. Вот этот – Антонов, вор с двумя судимостями, а этот мошенник – Гаврилов, с тремя.

Так они с раскрытыми ртами и выпученными глазами и были выведены на улицу, посажены в автомобиль и доставлены сюда. Здесь их обыскали, и на каждом из них были найдены по две с небольшим тысячи рублей, которые ими были признаны принадлежавшими все той же обманутой вдове.

Я поблагодарил мою агентшу за блестяще исполненное поручение и приказал выдать ей сто рублей наградных.

Когда возвращали вдове отобранные у мошенников деньги, то последняя, спрятав их, принялась горько жаловаться:

– Экая я, прости, Господи, дурища. Послушалась чужого ума. Обратилась бы я по старинке к свахе, так она бы мне за шелковое платье да за четвертную все бы честь честью обделала. А то нате – сунулась в газеты по-модному – вот и обчекрыжили на тысячу целковых. Чтобы я теперь сунулась бы в какой-нибудь брачный журнал, – да будь ему неладно, пропади он пропадом. Тьфу!..

6. В погоне за голубой кровью

– Не извольте серчать на меня, ваше превосходительство, за то, что я, так сказать, отнимаю от вас время, но московское жулье так меня обчекрыжило, что я не могу безмолвно пройтить мимо этого факта, опять же всякие расходы по моему делу я приму на себя, так как при наших капиталах это нам наплевать.

С такой фразой обратился ко мне еще совсем молодой человек, лет двадцати, краснощекий, пышущий здоровьем, крайне пестро и вычурно одетый.

– Послушайте, дорогой мой, здесь вам не лавочка, и денег мы с клиентов не берем. Вы находитесь в правительственном учреждении и не забывайте этого. Ну, а теперь говорите, что вам угодно?

Мой проситель конфузливо откашлялся в руку, помялся и начал:

«Я сам из Елабуги буду, всего две недели в Москве. В этой провинции я родился и вырос. Родитель мой занимался лесным промыслом и слыл первым богачом в городе. С детства к наукам склонностей у меня не было; так что на третьем классе гимназии я и прикончил свое образование. Было мне осемьнадцать лет, когда родители мои сошли в таинственную сень, короче говоря, померли.

Погоревал я, а затем и успокоился: что ж, пожили в свое удовольствие, пора и честь знать! Остался я после них единственным наследником. Пять каменных домов в Елабуге, стотысячный капитал в банке, да векселей чужих тысяч на пятьдесят. Одним словом, майорат. Побесился годик, другой, да и прискучила мне моя Елабуга. Куда ни взглянешь – серость одна и людей настоящих нет.

Опять же начитался я разных знаменитых романов и захотел я построить свою жизнь по-благородному. "Нет, – сказал я себе, – покрутил Николай Синюхин, и будет. Пора за ум взяться и династию Синюхиных на прочный фундамент поставить". Ну, одним словом, задумал жениться. Конечно, для меня, как для первого жениха Елабуги, отказа ни от кого последовать не могло. Да какая невеста у нас? Так – фрикадельки, а я задумал облагородить свой род да породниться с белой костью да голубой кровью.

Поделился я моими мечтаниями с бывшим старшим приказчиком родителя, этаким степенным человеком. Выслушал он меня да и говорит:

– Ой, Коленька, мудреное задумали. Конечно, при ваших капиталах все нипочем, а только мой вам совет, если желаете в жены взять какую-нибудь графиню или княгиню, то не иначе найдете, как в столицах. Недаром сказывают люди, что в Москве да в Питере за деньги все достать можно. Авось на ваше счастье и окажется там какая-нибудь завалящая графиня, что не побрезгует вами и позарится на ваши капиталы.

Подумал я с месяц, подумал с другой, да и решил двинуться в Москву-матушку, в поиске счастья. "Что же, – говорил я себе, – ежели и съезжу зря, то все же взгляну на столичное просвещение, да и себя людям покажу. Ведь я отродясь, можно сказать, из Елабуги не выезжал. Раз только в детстве с отцом по Каме в Оханск съездил".

Итак, недолго думая, отслужил я 1 июня молебен, угостил духовенство и друзей-приятелей обильной закуской и 3-го числа решил выезжать на пароходе на Казань-Нижний, а оттуда по чугунке в Москву. Тут же за молебном шепнул я приятелю, что следует, мол, 3-го числа собраться на пристани да и проводить меня в путь-дорогу, да, пожалуй, и икону поднести, и даже на этот случай отпустил ему сто целковых. Ну, и действительно, проводили меня высокоторжественно, поднесли икону, и один отставной артист сказал даже чувствительное слово: земной шар и мы с ним глубоко потрясены временной утратой нашего дорогого Николая Ивановича, но подует сирокко, и он вернется к нам и, быть может, не один, а с великолепным бутоном, увенчанным девятиглавой короной.

Это напутствие, ваше превосходительство, мне так понравилось, что я прослезился и с той поры помню его наизусть».

– Послушайте, все это прекрасно, но я дорожу своим временем и не могу выслушивать все эти, быть может, ненужные подробности. Нельзя ли покороче?

– Никак невозможно, ваше превосходительство, иначе вам дело будет неясно. А раз вы так торопитесь, то позвольте мне занести вам мою тетрадь. В ней я во всех подробностях описал мое путешествие и все, что со мной приключилось. Прочтите, пожалуйста, на свободе. Оно и лучше будет, а то на словах, да второпях, могу забыть и не досказать нужного.

– Ну, что ж, валяйте, заносите тетрадь сегодня же, а денька через три приходите за ответом, и что могу – сделаю, а сейчас, извините, я очень тороплюсь.

Синюхин поблагодарил, откланялся и исчез.

Предчувствуя нечто забавное, я с любопытством раскрыл толстую тетрадь, решив на сон грядущий позабавить себя этим курьезным писанием. Само заглавие говорило за себя:

«Путевые заметки Н. И. Синюхина с борта судна „Петербург“.

4 июня 19** г.

Ну, и трещит же башка! Буль она проклята. Точно кто-то карамболит в мозгах. Ну, и выдался же вчера денек! Не денек, а какое-то столпотворение вавилонское. Но расскажу все кряду.

В 11 ч. 42 м. утра мы отчалили от пристани. Я стоял на корме и махал в воздухе платочком товарищам на прощанье. Наше судно двигалось по Каме со скоростью многих узлов. Елабужская пристань все удалялась и удалялась и, наконец, скрылась по причине выпуклости земли. Я обвел духовным взором пароход. Что и говорить – зрелище! Не то что дом, а целый дворец, покорный воле капитана: хочет – дернет вправо, хочет – влево. Судно это необыкновенное.

Еще в 1905 г. разбойник Лбов с шайкой где-то под Пермью остановил и ограбил его, перестреляв команду. Ну, да слава Те Господи, меня тогда там не было. Я обошел кругом палубу – чистота, простор, все удобства для господ пассажиров. Народу ехало порядочно. И вдруг на одной из скамеечек я заметил священника. Подошел ближе, а тот оказался вовсе не священник, а архиерей: не наперсный крест висел на его груди, а панагия.

Вот так штука! Я справился в буфете у лакея, кто этот владыка.

Мне ответили, что это епископ Пермский и Соликамский Преосвященный Палладий и едет он от самой Перми. Эвона, в какую компанию попал! Помню, раза два к нам в Елабугу приезжал викарный епископ, так что с народом делалось: люди впрягались в его карету, при проезде его на улицах останавливались, крестились, чуть не земные поклоны клали. А тут не викарный, а сам епархиальный владыка, и ничего, хоть бы что. Захочу и подойду: так, мол, и так, скажите, пожалуйста, который теперича час? И ответит, непременно ответит. Одним словом, культура.

На носу стали толпиться пассажиры. Подошел и я. Все глядят вниз, в третий класс, а там какой-то мальчишка, усевшись на канатах, бренчит на балалайках и поет песнь про Государственную Думу да про Пуришкевича. Народ стал бросать ему медяки да гривенники, я же вынул серебряный рубль, повертел его эдак в пальцах, чтобы все хорошенько видели, да и бросил мальчонке.

Люди поглядели на меня с уважением – вот, мол, капиталист.

Ну, и пущай!

Побродил я эдак с часок по пароходу, да и захотел подняться наверх к капитану. Он здесь начальник и хозяин, и познакомиться следовает. Поднялся к нему. Подхожу и вежливо спрашиваю: "По какой, мол, параллели теперича плывем?" А он как заорет: "Проваливайте, проваливайте отсюда! Не знаете разве, что посторонним на рубку вход воспрещен". – «Позвольте», – говорю… "Ничего не позволю, убирайтесь!" И, нажав на что-то ногой, он оглушительно засвистел. От неожиданности я чуть живой скатился вниз.

Ну и собака! Одним словом, необразованный. После эдакого эксперимента я уселся на носу в плетеное кресло и взгрустнул. В другом кресле, недалеко от меня, сидел какой-то важный бритый господин, Еще молодой, годов тридцати. Посмотрел он на меня, посмотрел, да и спрашивает: откуда и куда, мол, еду. Я ответил.

"А по какой надобности в Москву?" – спросил он у меня. Я рассказал, что желаю повидать свет, обзавестись благородными знакомствами и прочее все как есть. Он выслушал и говорит:

– Это вы очень умно придумали. Что вам мариноваться в Елабуге? Повезет, и найдете свое счастье. А что вы везучий, так это я сразу вижу.

– Это почему же, позвольте вас спросить?

– Да как же, и тридцати верст от дома не отъехали, а этакое знакомство приобрели.

– Что-то не возьму в толк, мусье.

– Да как же, знаете ли, с кем вы разговариваете? (И он ткнул себя пальцем в грудь.)

– Не могу знать.

– Я граф Строганов, пермский помещик, владелец обширных камских лесов. Чай, слышали в Елабуге мою фамилию?

Я так и привскочил.

– Еще бы не слыхать, ваше сиятельство. Ваша фамилия древняя и знаменитая.

– То-то и оно. Если хотите, я займусь вами и во время дороги обучу тому, как обращаются благородные люди друг с другом.

– Сделайте милость! Век буду благодарить.

– Вот и отлично. Мы сразу же начнем. Запомните, молодой человек, что когда благородные люди знакомятся друг с другом, то младший всячески должен стараться разуважить старшего. Ну, там, угостить его сигарой, завтраком и т. д. Вы не вообразите, что я напрашиваюсь на угощенье. О, нет! Я сыт. Но это я так к примеру говорю.

– Отчего же, господин граф, я с превеликим удовольствием. Для меня большая честь, к тому же и в утробе сосет. Покушал бы в лучшем виде.

– Вы думаете? – сказал задумчиво граф. – Ну, что ж. Пожалуй, я принимаю ваше угощенье. Но только с одним условием – я сам буду заказывать меню и вина, так как мой желудок не может переварить всякую дрянь. Затем, вот еще что. Чтобы было веселее, пригласите позавтракать с нами двух знаменитых артисток.

Они едут с нами, и я вчера с ними познакомился. Одна из них Вяльцева, ну, а другая, другая… Патти.

У меня так и екнуло сердце.

– Неужто та Вяльцева, что так здорово поет у меня в граммофоне "Гайда, тройка"!

– Она самая, а ее подруга познаменитее будет.

– Не слыхивал.

– Не слыхали о Патти? Да ее каждая собака знает. Хотите биться об заклад на десять рублей, что вон тот старенький офицер, и тот ее имя слыхал. Подите спросите у него.

Хоть мне и не хотелось иттить спрашивать, да уж больно было желательно ударить об заклад и пожать графскую ручку. Мы хлопнули по рукам, и я отправился.

– Извините, пожалуйста, за любопытство, господин офицер. Скажите, пожалуйста, слыхали ли вы про артистку Патти?

Он удивленно поглядел на меня и говорит:

– Кто же про нее не слышал?

Они хотели еще что-то добавить, да я поскорее раскланялся и отошел. Тоже много вас найдется желающих выпить за чужой счет, какая мне от тебя польза?

– Да, – говорю, – господин граф, ваша правда!

– То-то и оно, раскошеливайтесь!

Я почтительно подал графу десятирублевый золотой, и он как-то нехотя заложил его в жилетный карман.

– Вы здесь посидите, – сказал он мне, – а я пойду справлюсь у дам, желают ли они нового знакомства и завтрака.

Я остался один.

5 июня.

Вчерась граф с актерками высадился под вечер в Казани.

Я не прощался, так как, можно сказать, с ними рассорившись.

Расскажу с подробностями. Долго дожидался я графа. Прошло с полчаса времени, а ни его, ни дамочек не было. Не иначе, кобенятся, подумал я, ну да что, мне наплевать. Не хотят, и не надо. Однако они показались, и граф поманил меня пальцем.

Я подошел. "Вот, позвольте Вас познакомить, – сказал мне граф. – Это – г-жа Вяльцева, а это мадам Патти". – "Очень рады, – говорю. – Много про вас наслышавшись. Обожаю граммофон и часто в Елабуге запузыриваю ваши пластинки, мадам Вяльцева. Очень даже прилично поете, особливо "Гайда, тройка". Она улыбнулась и заметила: "Да это моя любимая песнь". И тут же запела: "Гайда, тройка, снег пушистый, да ночь морозная кругом". "Она, ей-Богу, она! Ейный голос, те же слова и в голосе те же переборы". Посидели, поговорили о разных умных вещах, и в конце концов граф говорит: "Соловья-де баснями не кормят, воздух аппетитный, пора и за харчи приняться". – "Что ж, разлюбезное дело", – говорю. И мы отправились в столовую 1-го класса. Граф сам заказал завтрак, и, пока половой накрывал, г-жа Вяльцева села за пьянино и спела про какую-то чайку. Очень у нее ладно и чувствительно вышло. Уселись мы за стол. Подали нам огромное блюдо раков. "Что ж вы не едите?" – спросил меня граф. "Нет-с, – говорю, – не употребляю этих шутов". – "Как хотите, – говорит, – нам больше останется". Затем приволокли нам миску свежей икры. Затем стерляжью уху, затем сибирских рябчиков, отъевшихся кедровым орехом. Какое-то сладкое, кофе, фрукты, сижу и сам себе не верю. А тут еще подошел владыко, сел за окном на лавочку – камскими видами любуется. А виды первый сорт: направо горизонты, сзади даль, а налево местосложение. Пьем мы рюмку за рюмкой, стакан за стаканом, и так на душе хорошо делается. Господи Ты Боже мой, и куда это я только попал. Кругом мозаика да бронза. Насупротив меня граф Строганов с Патти. Под боком сама Вяльцева вино хлещет. Фу-ты ну-ты, ножки гнуты, гайда тройка, епископ Палладий… Долго просидели мы за столом. Наконец, граф встали и пошли всхрапнуть часочек. Вскоре и Патти удалилась к себе в каюту, а Вяльцева говорит мне: "Хорошо бы выйти на свежий воздух, подышать". – "Что же, – говорю, – пойдемте". Вышли на палубу, обошли кругом раза три пароход, да только чувствую, что от свежего воздуха меня порядком развезло, в голове все ходуном пошло, так что и сообразить толком не могу, где нос, а где корма. Замутило меня сильно, я и говорю: "Пройдитесь, мадам, вперед и не оглядывайтесь, а я ужо…" Она действительно послушалась и ушла, я же перегнулся через перила, подумал маленько, да и, что грех таить, опоганил матушку-Каму. Выпрямился, вытер слезинку на глазах, повернулся – мать честная, аккурат против меня из окошка каюты сам владыка Палладий смотрит. Мне бы, дураку, шагнуть в сторону, будто не заметил ничего, а не знаю, как случилось, с конфуза ли или со страху, а только руки мои сложились корабликом, и что-то потянуло меня к нему – благословите, мол, владыко, а они как посмотрят, да и проговорили сердито:

– Проходите, проходите, скотоподобный человек.

Красный от стыда, кинулся я от них и на носу столкнулся с актерками, и рассказал им все, как было. Вяльцева улыбнулась, а Патти, упав в кресло, загоготала на весь пароход: "Вот так история! Ха-ха, это великолепно, воображаю эту сцену. Владыко из окошечка захотел наслаждаться благорастворением воздухов, а вы явили ему этакое изобилие плодов земных. Ха-ха-ха! Побегу, расскажу графу – вот посмеется!"

И она умчалась.

– Что это подруга ваша ржет как кобыла? – сказал я в сердцах. – Лишнее она о себе воображает, а приглядеться хорошенько, так ни кожи ни рожи в ней нет…

– Чего вы сердитесь, голубчик? – сказала мне Вяльцева. – Ведь история с вами приключилась действительно смешная. А что касается рожи и кожи, так это вы правильно говорите. Рылом она действительно не вышла.

И долго еще успокаивала она меня и, наконец, приведя в равновесие, пригласила даже к себе в каюту…

Всякий писатель должон авторитет свой соблюдать и учить своих читателей хорошему, а не плохому. Опять же, оберегая подрастающие поколения, которые будут зачитываться моими записками, от всяких венерических соблазнов, я и не буду описывать все то, что произошло у нас в каюте. А жаль, ей-Богу, жаль! Есть о чем порассказать. Показала она мне "гайда тройку", одним словом – оскоромился!

Перейду прямо к утру. Протянул я ей четвертной билет и говорю:

– Позвольте пять рублей сдачи.

А она как швырнет мне деньги прямо в харю:

– Что это, – говорит, – вы никак с ума сошли. Мне, такой знаменитости, и такую сумму? Нет, брат, меньше ста рублей не отделаетесь!..

– Позвольте, – говорю, – странные слова вы говорите, и 25 руб. – деньги немалые, а вы, эвона, сто. Взгляните на любую пристань, много мы их проехали, там батраки какие тяжести на спине таскают, а ни один из них, поди, ста рублей за целое лето не выгонит. Вы же одно удовольствие получили, это надо тоже понимать.

А она:

– Вы мне тут зубы не заговаривайте, и если не заплатите, то я вас ошельмую на всю Россию: напою пластинку да и пушу в продажу по дешевке. Зайдете вы, там, в Елабуге в гости, а хозяева будто невзначай и заведут вам в граммофоне что-нибудь вроде: "Ехал из ярмарки Синюхин купец, Синюхин купец, мошенник, подлец…" А то и почище еще, на то я и артистка.

– Экая ядовитая, – подумал я, – и в самом деле осрамит на весь мир.

Ну и черт с ней, отвалил я ей сто рублев, плюнул и ушел к себе в каюту. Весь день просидел у себя в каюте, и только после Казани (где они слезли) я вышел на палубу…»

Щадя терпение моих читателей, я опускаю несколько десятков страниц из этого своеобразного дневника и перехожу прямо к записи, датированной 12 июня. Под этим числом следовало:

«Ура! Наконец дело налаживается. Целых три дня убил на посещение столицы да на разные справочки по своему делу.

Однако никто толком мне не помог. Сегодня в Лоскутной гостинице, где я стою, познакомился с одним барином, Александром Ивановичем Рыковым. Ну, конечно, разговорились.

Рассказал ему, по какой причине нахожусь в Москве. Они выслушали да и говорят:

– Будьте без сомнениев, я вашу женитьбу обстряпаю.

– А сколько возьмете за вашу услугу? – спрашиваю.

А они:

– Да вы что, голубчик, с ума, что ли, сошли? Я не сваха и, конечно, с вас ни копейки не возьму.

– Как так? – говорю. – С чего вы будете стараться?

– Очень просто, – отвечает, – есть у меня тут в Москве дальняя родственница, польская графиня Подгурская. Хоть происхождения она и знатного, но за душой у нее ни копейки. Хочу устроить ее судьбу, а вы мне кажетесь человеком подходящим. Не знаю, что из этого выйдет, а попробовать можно. Сегодня же повидаюсь и поговорю с ней.

13 июня.

Кипит работа. Александр Иванович сказал мне, что ихняя графиня желают получить мой портрет и подробное письмецо с моим жизнеописанием. Бегу в фотографию.

14 июня.

Вышел я на портрете ничего себе. Цепь во всю грудь, опять же перстень хорошо приметен. Сажусь за письмо».

Тут в дневнике следовало аккуратно списанное письмо – шедевр синюхинской элоквенции. Пропускаю его, предоставляя воображению моих читателей воспроизвести этот документ.

«15 июня.

Ответа нет.

16 июня.

Ответа все еще нет.

17 июня.

Молчит как проклятая, а того не понимает, какой вред моему организму наносит.

18 июня.

Александр Иванович мне передал, что мурло мое пондравилось и графиня желают свести со мною знакомство. Я собрался было ехать немедленно, но Александр Иванович сказали, что это невозможно, потому что графиня уезжает сегодня в Питер на поклон к царице. Эвона какая птица! Даже страх берет.

22 июня.

Все эти дни промучился, ожидая прибытия графини. Сегодня вечером с Александром Ивановичем еду знакомиться. Стало быть, будто смотрины. Ну что же, не ударим лицом в грязь.

23 июня.

Фу-ты ну-ты! Ну и ассамблея вчера выдалась. Хоть напившись я был и здорово, однако что помню – расскажу. Разоделся я вовсе: длинный черный сюртук, белый галстук, белые перчатки и в петлице белый цветок, чуть не с подсолнух величиной, опять же лаковые ботинки. Вошли в прихожую, прошли коридорчиком, и Александр Иванович постучал в закрытую дверь.

– Антре, – послышался аристократический голос.

Мы вошли, Александр Иванович впереди, я сзади. Порядочная комната, вроде гостиной. На диване, подперев рукой голову, сидела сама графиня в голубом шелковом платье, красивая собой, с благородной такой личностью. В комнате окромя нас находилось еще человек пять-шесть мужчин. Кто в пиджаке, кто в сюртуке.

Графиня нас усадила и представила гостям. У меня просто в ушах зазвенело – все князья, да графья, на худой конец, бароны.

Минут через пятнадцать мы говорили с ней по душам, точно и век знали друг друга. А через часок она отвела меня в сторону и шепнула:

– Если я вам нравлюсь, то докажите мне это и исполните мою просьбу.

– Да хоть сейчас, – отвечаю, – прикажите – и птичьего молока достану.

– Нет, – говорит, – птичьего молока я не пью, а закусить и выпить было бы действительно не вредно. Вы же знаете от Александра Ивановича, что я благородна, но бедна. Вот, милый, вы и слетайте, да живо дюжинку вина, да закусок разных привезите… А то и дядюшку, с которым я вас познакомила, и гостей моих угостить нечем.

– С превеликим удовольствием, я сию минуту слетаю.

И действительно не поскупился. В полночь мы сели за стол, и начался пир горой. Все шло очень интересно: общество, разговоры, графиня коих в лорнетку оглядывает. Со мной ласково шутит.

Однако стал я примечать, что публика начинает поднапиваться.

Конечно, все по-благородному. Не орут и в ухо не заедут, а так только раскрасневшись, да спорят чаше и погромче. Но к концу ужина приключилась такая история, что просто ужас меня взял.

На конце стола один из графов с князем заспорили. Сначала о чем – не слышал, а только граф говорит:

– Да знаете ли вы, что род мой я веду с основания Руси-матушки?

А князь отвечает:

– Эка невидаль! Я свой род веду, можно сказать, чуть ли не с основания мира.

А граф:

– Ну, это пардон, не может быть, врете!

Тут князь гневно вскочил:

– Прошу вас, граф, не выражаться!

Граф что-то ответил, и пошло, и пошло. А потом все стали кричать: "Дуэль, дуэль". Моя графиня заплакала, ейный дядюшка стал успокаивать ее и помахивать перламутровым веером. Поздно ночью мы выбрались с Александром Ивановичем и вернулись в гостиницу. Что-то будет теперь?! Неужто и в самом деле стреляться будут?

24 июня.

Вчерась вечером был опять у своей графини. Разговоры разговаривали.

Прямо я еще ничего не говорил, разные намеки делал.

Графиня сентиментально слушала. Очень она тревожится о дуэли.

Говорит, что теперича, разругавшись, граф и князь сидят по домам, составляют духовные завещания и друг другу разные неприятности пишут. Сегодня с утра набрался духа да и налетел опять к ней, решил разом покончить, чего тут зря лясы точить. Приехал, повертелся на стуле, ну, конечно, для начала спросил о здоровье, не колет ли в животе, не болит ли горло и все прочее.

– Нет, – говорит, – мерси, я здорова.

– Так позвольте вам предложение руки и сердца сделать.

– Очень приятно, – говорит, – за мной дело не станет, а только в нашем кругу такие вопросы дамы сами не решают. Поговорите с моим дядюшкой, что он скажет.

– А где же мне его повидать?

– Да приезжайте завтра часика в два ко мне. Он к этому времени будет, вы и поговорите, а только, боюсь, он не согласится, ну да что Бог даст!

25 июня.

Победа по всем швам! Дело синюхинской династии на мази.

Было так: приезжаю сегодня в 2 часа, подождал в гостиной, наконец выходит дядюшка – граф Подгурский. Я ему прямо выкладываю: так, мол, и так, влюбился в вашу племянницу, желаю ее в жены взять, и хоть знаю, что насчет денег у ней не того, но это нам все равно, так как немалыми капиталами сами обладаем.

Граф выслушал и говорит:

– Неподходящее дело вы задумали. Разве моя племянница вам пара? Хоть вы и очень симпатичный человек и от души мне нравитесь, но подумайте сами, разного мы круга, разных понятиев, опять же Вандочка моя (ее зовут Ванда Брониславовна) привыкла к свету, хоть и бедна, но избалована. Подумайте, каково ей будет в Елабуге?!

– А что же, очень хорошо будет. Шикарная квартира, обстановка в стиле. Свои лошади и кучер, и вообще все удобства. Конечно, и родственников своих мы не забудем…

Это, видимо, поколебало графа. Он задумался; помолчал долго, а затем решительно заговорил:

– Ну, будь по-вашему, все равно от судьбы не уйдешь, почем знать, может, вы и составите счастье Ванды.

Голос их дрогнул, и граф, вынув платок, обтер глаза. Опосля и говорит:

– Ну, дорогой зятек, поздравляю вас с высокоторжественным происшествием.

И, обняв меня, он трижды поцеловал.

– А теперь приступим к делу. Как для Ванды, так и для вас важно, чтобы невеста или жена ваша появилась в Елабуге и прилично одетая, и с сундуками с приданым. Вы же знаете, что у бедняжки и лишней рубашонки не имеется. Конечно, я чем могу, помогу, но и мои средства очень ограничены, вот почему я требую, чтобы вы помогли нам и дали бы хоть тысяч пятнадцать немедленно на шляпки, тряпки, белье, обувь и прочее.

– Хорошо, – отвечаю, – граф, мы согласны, но только больше десяти дать не можем, так как при себе всего-навсего пятнадцать имеем, а из Елабуги выписывать уж больно несподручно.

Граф поморщился:

– Ну хорошо, давайте десять, я доложу, как-нибудь справимся. Вытащил я бумажник, отсчитал десять тысяч да и говорю:

– Позвольте расписочку.

– Какую расписочку, в чем?

– Да в том, что вы на наш брак согласие дали и десять тысяч рублей от меня получили на обзаведение приданым.

Граф пожал плечами, однако присел и расписку написал. Одной рукой протянул я ему деньги, а другой принял от него расписку.

После этого граф крикнул:

– Ванда!

Из соседней комнаты вошла графиня.

– Ну, племянница, поздравляю тебя. Вот твой жених. Благословляю вас, живите в добром мире и счастливо.

Я поцеловал графиню в самые губки, посидел с ней часок да и вернулся домой. И на душе такая-то радость, вроде как бы из почетных граждан да прямо в графья попал.

26 июня.

Сегодня проснулся очень в духах. Однако чаю выпил всего 3 стакана, аппетиту не было. После чаю, одевшись, отправился за покупками: невесте хотелось кой-чего из бельишка приобрести да дюжину серебряных столовых ложек заказать с вензелями Веди-Слово и графской короной над ними. Вышел из гостиницы, подошел к извозчику, говорю:

– Мне тут, милый человек, купить белья, серебра и всего прочего требуется, ну-ка, свези меня по магазинам.

– Пожалуйте, господин, – отвечает, – у нас в Москве есть такой магазин, где от гвоздей и дегтя и до золота разного все имеется.

Сели, поехали, и привез он меня к громадному магазину с зеркальными окнами в три этажа. Расплатился. А смотрю, только чудно больно: в парадном крыльце магазина двери не обыкновенные, а какое-то диковинное приспособление. Вертится какой-то будто огромадный барабан, и из него на полном ходу то выскакивают люди, то вскакивают в него. Поглядел я, поглядел, да и думаю, чем я хуже других. Раз ходят люди, так, стало быть, и нужно. Ну, подождал, конечно, пока эта хитрая механика остановилась, да и шмыгнул под одну из лопастей. Толкнул вперед стекло, а сам стою, а меня вдруг как что-то огреет по затылку, ажио шляпа слетела. Я нагнулся было подбирать, а меня как что-то шарахнет. Нет, вижу, плохо дело, надо толкаться вперед да не останавливаться. И пошло, и пошло; я уже бегу бегом, все кружится, вертится, а как позамедлю шаг, так сзади что-то и прет в спину. Напугался я до смерти, не своим голосом кричать стал.

Наконец, кто-то изнутри остановил чертову мышеловку да чуть ли не за руку втащил меня в магазин и спрашивает:

– Чего это вы кричите, мусью?

А я со страху и обиды чуть в ухо ему не заехал и говорю:

– Что это у вас тут в Москве везде этак покупателя ловят? Этаких капканов настроили, прости Господи!

А человек отвечает:

– Это вовсе не капкан, а двери, и устроены они так, чтобы и в помещение не дуло, да и человека при них держать не надобно.

Не стал я с ним спориться, а, отдышавшись, принялся за покупки.

– А где у вас здесь отделение по серебряной части?

– Пожалуйте, господин, в третий этаж, – отвечают.

Подошел я было к лестнице, а тут выскакивает мальчонка, распахивает какую-то дверцу.

– Пожалуйте, – говорит.

– Чего тебе от меня надобно? – спрашиваю.

– А я вас вмиг на третий этаж доставлю.

Посмотрел я на него: такой дохленький, щупленький.

– Что ты, братец, никак с ума спятил? Во мне больше пяти пудов весу.

– Ничего не значит, – говорит, – пожалуйте, – и указывает на какую-то будку.

Перешагнул я через порог, мальчишка за мною; затем запер дверь, нажал какую-то пуговицу и… Господи, твоя воля! Началось сущее вознесение, мчимся по какому-то колодцу кверху, промелькнул этаж, в нем люди, мы дальше, наконец, остановились.

Вышел я на волю, а сердце так и стучит. Оглянулся, а мальчишка с аппаратом сквозь землю уходит. Ну и диковинка! На что Лоскутная перворазрядная гостиница, а эдакой хиромантией не обзавелась.

Выбрал я увесистые ложки, а насчет вензелей, говорят, приходите через 3 дня – готовы будут. Как, думаю, назад на воздух выбраться, неужто опять через проклятую вертушку? Однако дело обошлось, на хитрость пустился: попросил мальчика, вынеси, мол, голубчик, мои покупки на извозчика, да шмыг с ним в одно гнездо двери и вплотную за ним выскочил.

Приезжаю в Лоскутную. Думаю: подзакушу, да и айда к невесте.

Не успел я отдохнуть, как стук в дверь, и входит Александр Иванович с каким-то расстроенным лицом.

– Что невесело глядите? – спрашиваю.

– Какое тут веселье? – отвечает. – Эдакая беда стряслась.

– А что такое? – испугался я.

– Да как же, сегодня на заре поссорившиеся князь и граф выехали за Бутырскую заставу со свидетелями и доктором. Отмерили им на полянке 10 шагов друг от друга, дали по пистолету в руки, подали сигнал, и оба враз пальнули и оба же упали. Подбежал доктор, и, представьте, оба убиты. У князя прострелено сердце, а у графа печенка. Повезли убитых к родным, те, конечно, в горе, сейчас же дали телеграмму в Питер, и последовало государево распоряжение: "Наложить 48-часовой придворный траур – 24 часа за одного покойника и 24 за другого".

– Вот так штука, – говорю, – жили, веселились люди, и нет их больше. Царство им небесное. Но а невесту свою все навестить нужно.

– Что вы, что вы, – замахал на меня руками Александр Иванович, – да разве это возможно сейчас?

– А почему бы нет? – спрашиваю.

– Я же говорю вам, что наложен придворный траур, и, пока не истечет срок, графиня не только никого не может видеть, а обязана сидеть взаперти, шторы на окнах у нее спущены, на зеркалах кисея, а сама она сидит, грустит да постное кушает. Если вы вздумаете к ней сейчас поехать, то глубоко оскорбите всех ваших будущих родственников, а то, того и гляди, дядюшка вернут вам деньги и слово, т. е. не видать вам тогда графини как своих ушей. Впрочем, делайте как хотите, я вас предупредил, а там как знаете. Я отправлюсь сейчас к себе, запираюсь в номере и не увижусь с вами до послезавтра, т. е. до конца траура.

И он ушел.

– Что же мне теперича делать? – подумал я. – Экая, в самом деле, оказия. Неужто тоже запереться в номере на 48 часов?

А, пожалуй, следовает. Хошь я и не граф, а все-таки, можно сказать, почти что графского происхождения.

Подумав еще маленько, я спустил шторку в окне, завесил простыней на шкафу зеркало и, усевшись в кресле, вздремнул. Скучища страшная была за весь день. Вечерком съел холодной осетринки, маринованных грибков, киселя, вспомнил покойничков, выпил стаканчиков пять чаю, да и на боковую.

27 июня.

Продрал глаза и испугался. В комнате тьма египетская. Уж не ослеп ли? Но затем припомнил траур! И шторка на окне наглухо завешана. Зажег электричество. Весь день не одевался, ни к чему, все равно в трауре, даже рожи не вымыл. Для занятия перечитывал свой дневник. Бойко, можно сказать, написано: со вкусом и с выражением.

Опасаюсь, что описание времяпрепровождения в каюте с Вяльцевой больно по-похабному вышло, ну да наплевать – правда для писателя прежде всего! Днем поел блинчиков с икоркой, опять же кисель (упокой душу родственничков!). Тощища смертная!

Завтра увижу Вандочку, поди, похвалит за этикетность.

28 июня.

Караул!.. Ограбили!.. Ах они, чтоб им… Вот уж опростоволосился.

И князья, и графья, и сам Александр Иванович – все оказались жуликами первосортными. А я-то, дурак, десять тысяч отвалил, ложки заказал, вот тебе и Веди-Слово, вот тебе и графская корона!

Ровно в 12 подкатываю по Скатертному переулку к 12 номеру лома, бегу через двор в подъездок, звоню во 2-м этаже к графине.

Звоню раз, звоню другой – не открывают. Стал стучаться громче, громче – никого. А тут на площадку открывается дверь насупротив, высовывается бабья голова:

– Вам кого, господин, надобно?

– Как кого? – говорю. – Невесту, графиню Подгурскую.

– Никаких здесь графинь нет и не было.

– Что же вы, с ума спятили? Говорю вам, невеста моя здесь живет, графиня Подгурская.

Баба покачала головой и говорит:

– Нет, жила здесь девица Николаева, да только вчера утром выехала. Я сама видела, как дворник пожитки выносил. А коль не верите, справьтесь сами у него.

Сперло у меня дыхание, а в голове промелькнуло: уж не обчекрыжили ли меня? Полетел к дворнику.

– Да, действительно, – говорит, – в четвертом номере проживала по паспорту девица Николаева, а только вчерашний день от нас уехали. – И, подумав, добавил: – Да только это не жилица была – прожили у нас четыре месяца, за квартиру деньги задерживали, домой водили разных мужчин, одним словом, гулящая.

Вижу, дело плохо. Раз дворник, посторонний человек, и так карикатурно о ней выражается, значит, птица не Бог весть какая.

Испугался я, обозлился я, да и денег жалко. Экий мерзавец Александр Иванович, ведь это он свел меня с графиней. Хоть денег с него и не получу, конечно, а все же за евонные пакости личность ему разобью.

Прыгнул на извозчика, помчался обратно в Лоскутную. На душе кипит, кулаки сжимаются, быдто сам не свой. Приехал. Влетел по лестнице и прямо к Александру Иванычу в номер. В комнате пусто.

– Что? Дрыхнешь еще, мошенник? – вскричал я и рванул полог на кольцах, закрывавший кровать. Что за черт! В кровати растрепанная женщина с искривленным от страха лицом прямо на меня смотрит, а потом как завизжит:

– Помогите! Спасите! Убивают…

– И чего вы орете, мадам? – сердито сказал я. – Ну, ошибся номером, пардон, велика штука.

Она не унималась:

– Вон, негодяй, да как вы смеете? Я честная женщина!

Тут я вовсе обозлился:

– Плевать бы я хотел на вашу честность, тоже графиня Подгурская, много о себе воображаете, вы хоть озолотите меня, а мне и то вас не надобно.

– Сумасшедший, караул! – завизжала она пуще прежнего.

Сгреб я со стола коробку раскупоренных сардинок, запустил ими ей в морду и выбежал в коридор. Кричу, требую управляющего. Прибежал.

– Куда у вас здесь девался мошенник Рыков из 27 номера?

– Да он еще вчера к ночи расплатился, потребовал паспорт и уехал.

– Куда уехал?

– Этого мы знать не можем.

Я рассказал управляющему, как обмошенничал меня этот самый Рыков со всей своей шайкой. Управляющий развел руками, пожал плечами да и посоветовал обратиться в сыскную полицию.

Я, конечно, туда отправился немедля, повидал начальника г. Кошкина, обещал принести ему эту тетрадь и, вернувшись от него, скорее записал все, что произошло со мной сегодня. Теперь бегу к нему с тетрадью. Что-то будет! Эх, Синюхин, дал маху ты, братец!..»

Этим заканчивается дневник Синюхина. Уже шел 4-й час ночи. Глаза мои слипались, но, засыпая, я невольно обдумывал синюхинское дело. Не подлежало сомнению, что елабужский донжуан налетел на шайку ловких мошенников. Это явствовало хотя бы из той предусмотрительности «графини», каковую она проявила перед знакомством с Синюхиным. Она потребовала от него фотографию и письмо с подробным «жизнеописанием». И то, и другое ей были нужны для того, чтобы составить себе точное представление о миросозерцании и, так сказать, культурном уровне Синюхина.