Текст книги "Дневники. 1941–1945"

Я немного отвлёкся от записок-фотографии. Мои вздохи и рассуждения вряд ли кому будут интересны и необходимы. Всё сделают опять, не спросив нас, так же, как назначают вам руководителя или назначают депутата, или мэра города, или союз и войну…

17 октября, согласно решению правительства, выдавали муку по одному пуду на человека по какому-то талону. Толпы очередей запрудили мостовые. В это время грабили склады и по-прежнему держалась толпа на шоссе. Голоса не было. Таким образом, уже третий день КОМИТЕТ ОБОРОНЫ молчал, несмотря на необходимость голоса. Все негодовали и волновались, самые разнообразные слухи бросались и подхватывались толпой. Ненависть против высшего начальства не утихала. И вот днём послышался голос вновь объявившегося Щербакова. Он призывал народ к защите Москвы. Было принято и обнародовано решение об обороне Москвы. Наконец-то! Хотя всё это было опубликовано с большим опозданием, но всё как-то стало на место. Была ясна политика войны за Москву. Вот тут-то и нужно было остаться. Но все настойчиво требовали отъезда. Снова бросали слова, что эвакуацией писателей распорядился сам Сталин и не выполнить его волю было бы преступно. И даже не в этом… Положение Москвы даже после речи не очень авторитетного Щербакова не было прояснено. Казалось, что это потуги. Ведь по такому большому вопросу должен был выступить представитель командования или сам Сталин.

Сообщили, что выезд из Москвы возможен только по пропускам. Я и Анатолий поехали к коменданту города, генерал-майору Ревякину. Нас принял капитан, ведающий выдачей пропусков. Я поразился полному безлюдью в комендатуре и образцовому порядку. Принимали вежливо и решали вопрос сразу. Выезд нам был разрешен мгновенно. Я написал заявление, капитан прочитал, наложил резолюцию и прихлопнул поверху печатью. Прошли к писарю, который завёл всё по исходящему журналу, пожаловался на жизнь и выписал официальный пропуск. Подписывая уже пропуск, я разговорился с капитаном и рассказал о вчерашнем происшествии. Он ничего не знал о беспорядках на шоссе. Доложил генералу и через несколько минут позвал меня к Ревякину. Прошли через площадку лестничной клетки в правую часть здания, прошли большое, канцелярски пустынное помещение и, постучавшись, вошли в кабинет к Ревякину. Познакомились. Из-за стола приподнялся высокий человек с печальным лицом. На зелёных петлицах его мундира я разобрал две звёздочки. Он слушал меня, опустив голову и изредка кивая головой. Никаких внешних проявлений. Казалось, он выслушивал меня из вежливости. Казалось, ему было очень некогда, и я сократил рассказ. Я сказал, что люди выкинули антисемитский лозунг. Ревякин сказал: «Я знаю». – «Разве вам это известно, товарищ генерал-майор?» – спросил капитан. «Да». И приказал, спокойно и не повышая голоса: «Выслать дополнительные наряды на шоссе с автоматическим оружием. Зачинщиков расстрелять на месте: двух, трёх. Поступили сведения о грабеже квартир, отдать приказание расстреливать на месте за каждую взятую нитку. Установить железный порядок в городе».

– Что же происходит? – спросил я.

– Враг работает, – коротко ответил Ревякин и через минуту спросил: – А почему же вы вернулись, раз вас пропустили на Горький?

Мне показалось это подозрительным упрёком, и я горячо возразил:

– Если здесь, где вы комендант, где имеется сильный гарнизон в городе и миллионная армия под городом, возможны такие беспорядки, то что я должен встретить в деревне и дальше, где нет Ревякина, где нет армии и гарнизонов? Меня могли заколоть вилами крестьяне…

– Вы приняли правильное решение, вернувшись в Москву, – сказал Ревякин. – А теперь правильно будет, если вы быстренько уедете из неё… За сообщение спасибо.

Он пожал мне руку, слегка приподнявшись в кресле, и отпустил нас. После я узнал, что генерал-майор Ревякин расстрелян. Не знаю, виновен ли этот генерал с зелёными армейскими петлицами или виновны генералы и фельдмаршалы без зелёных армейских петлиц…

Получив пропуск, поехали на Ленинградское шоссе, дом № 19[124]124
  Здесь находилась квартира С.Ф. Шабанова.


[Закрыть]. Нас встретили упрёками. Оказывается, ушёл первый эшелон ВВС. Что же делать? Формируется второй эшелон, который неизвестно когда тронется. Сергей приказал не отлучаться из района дома № 19.

Все сидели на узлах. Авдеенко, которого решили использовать шофёром, приволок груду своего барахла и сложил на полу в коридоре, накрыв зелёным брезентом. Его жена всё подсчитывала и проверяла и всех уверяла: «Если нельзя, мы бросим всё, но мы привезли на всякий случай всё». Если бы были попытки бросить в Москве хотя бы один из многочисленных тюков этой богоданной четы, чета осталась бы в Москве. Его не мучили бы предательства, её – опасность публичного дома.

Анатолий выехал в райком за партбилетом и привёз его. Теперь он снова был одет в шинель внакидку, с перевязанной загипсованной рукой, в солдатской пилотке. Он, шутя, называл себя Грушницким.

Стреляли больше, чем надо. Низко ходили германские юнкерсы со своим характерным гулом моторов. Небо прорезывалось трассирующими пулями и прожекторами. Теперь немцы могли ходить уже на Москву в сопровождении истребителей. Сергей часто приезжал со своей базы, расположенной в церкви, что в Петровском парке, в тылу дворца. Точного срока выхода нашего эшелона не сообщалось. Очевидно, ещё не собрались. Сергей сказал, что генерал разрешил взять по его ходатайству нас, Авдеенко и семью инженера Турахина вместе с ним самим. Турахин Алексей Фёдорович, симпатичный человек из бывших артиллерийских офицеров, работал по конструкции авиабомб. За эту деятельность был награждён орденом Красной Звезды. Теперь же его рассчитали и бросили. Его наркомат переехал в Миассы. Туда же решил направляться и он. У него были хрупкая, мало подготовленная к суровой жизни жена из бывших смольнянок и здоровый, красивый сын Ратмир, 15 лет, обладающий огромным аппетитом здорового подростка и леностью тверяка. Турахины вынесли пучки парашютного троса с грузового парашюта, и мы все щедро увязали свои узлы.

Позднее пришёл Алёша Хандурин. Он дежурил со своей ротой академиков. Готовился к бою и был настроен оптимистически. Смеялся, шутил. Он оставался один после нашего отъезда во всём этом большом доме. Но не унывал, ибо ещё вплотную не сражался с немцами. Но после забежал его брат Саша. Он был до войны работником банка. Хорошо играл в преферанс, носил шляпу и старался по мере сил и заработка одеться поэлегантней. Казался он мне всегда хрупким, болезненным человеком, несколько рафинированным в условиях большого города. Теперь я увидел солдата. Он окреп, погрубел, загорел. Руки его опухли от мороза в связи с обращением с автоматическим оружием, не любящим перчаток. Саша воевал вместе со школой Верховного Совета, куда он был призван и готовился стать пехотным лейтенантом. Он был одет в солдатскую шинель с разноцветными петлицами курсанта этой прославленной школы и ватные брюкиz, обут в грубые сапоги. Он познал уже несправедливую жестокость войны, трезво оценивал обстановку. Завтра он должен был выступать под Серпухов, Подольск, где уже сражался первый батальон их школы. Он шёл в сражение, подчиняясь необходимости и чувству долга и присяги. Он был натуральный солдат, без фанфаронства каптенармуса или фуражира, без хвастовства тыловика, показывающего себя фронтовым волком. Мне понравился этот приятный человек, конечно, обречённый на смерть, и я удивлялся, как быстро война деформировала его в лучшую сторону.

Саша Х<андурин> не советовал нам трогаться из Москвы, его доводы базировались, в основном, на тяжёлой доле беженца в условиях нашей советской неорганизованности. Он считал, что Москву всё равно сдадут. Правда, будет пролито больше крови, чем нужно, и всё. «Тут, под Москвой, убьют и меня, – сказал он с улыбкой и посмотрел на свои опухшие кисти. – Но я дорого продам свою жизнь. Недаром нас хорошо обучили сражаться, дали отличное оружие, и не зря рабочие кричали нам “ура”, восхищаясь нашей выправкой и внешним видом. Я солдат, – сказал он, – и должен умереть, как подобает русскому солдату. А над политикой я не задумываюсь последнее время и даже не ругаю генералов, что принято в нашей армии в связи с бездарностью нашего командования». Простившись с ним, я горячо расцеловал его в сухие, обветренные губы.

Приехал Сергей и приказал грузиться. Кроме пикапа и нашей эмочки, во двор загнали трёхосную пятитонку военного образца. Она казалась высокой, как крейсер, и куда-то наверх, поверх ящиков с военным грузом, крепили вещи Авдеенко и Турахина. Наши вещи и Серёжины сложили в пикапе. Эмочку всячески облегчили. В ней должны были ехать я, Серёжа, Верочка и жена Авдеенко с ребёнком. Авдеенко должен был вести грузовик, но, погрузив на него вещи, отказался, ссылаясь на утомление. Грузовик повёл бывший морской атташе в Германии, военный инженер Кириллкин. Авдеенко посадили в пикап, и он, воспользовавшись этим моментом, перебросил несколько «наиболее ценных тюков» в пикап. Авдеенко утомлялся от бесконечной возни со своими тюками. Что он вёз в них? Отрезы кишинёвских и черновицких материалов, костюмы из Львова и Перемышля, многочисленные меховые манто своей Любови Давыдовны, продукты, камешки для зажигалки, которой у него не было, патефон с пластинками Вертинского и Лещенко и многое другое. Он говорил мне впоследствии, что каждый тюк его стоит 20 000 руб. при самых низких расценках. Он советовал бросить мои ничтожные узлы с предметами первой необходимости, говоря, что мы проживём на его вещи. Потом он сбежал от нас со своими вещами, как можно наглее высосав из нас всю помощь и материальные блага, в которых он нуждался. Сталин назвал Авдеенко барахольщиком, это было справедливо. Я не понимал Сталина, который вдруг давал такую характеристику писателю. Но как он был прав! Словом «барахольщик» совершенно исчерпывалась характеристика «писателя» Авдеенко.

Мы грузили вещи под непрекращающимся огнём нашей зенитки. Где-то рвались бомбы, которые определял в весовом отношении наш специалист Турахин. Чувство профессионала превалировало у него над опасностью и трагической особенностью нашего сегодняшнего состояния. Он внимательно вслушивался в разрывы бомб, бросая даже работу по погрузке тюков Авдеенко или своей швейной машинки. Сергей говорил однажды, что Турахин в период наиболее сильных бомбардировок, несмотря на то что жил рядом с прицельным главным аэродромом, влезал на крышу и просиживал беспокойные ночи. Его интересовали германские авиабомбы больше, чем своя собственная шкура. Он подлинный учёный. Только после дорожные заботы выбили его из обычной колеи. Человек, никогда не прикасавшийся к кухонному ножу и кухонным заботам, покупал баранину и лук, чистил картошку, обменивал керосин, возился с керосинками, готовил суп и гуляш.

Мы покидали вторую близкую мне квартиру, комнату Серёжи. Здесь мы часто собирались своей семьёй, выпивали рислинг, ели колбасу, соусы, танцевали. Здесь были Вова, Лия[125]125
  Лия – дочь Сергея Шабанова.


[Закрыть], мама, Женя, Надя, Тима. Теперь мы остались только трое: я, Верочка и Серёжа. Имущество Серёжи спряталось в военный ящик из-под фотоаппарата, взяли ковёр, рваное одеяло, электрическую печку, таз, кастрюлю. Я снял два плаща, которые хотел бросить Серёжа, и положил их на пикап. Мы обошли ещё раз комнату, валялись бумажки, колыхалась качалка, стол, книги… Грустно.

– Кажется, всё, – сказал Сергей и погасил свет.

Так же была брошена и наша квартира на Воровского. Так были брошены тысячи квартир москвичей, ленинградцев, днепропетровцев, таганрогцев и других. Люди уходили из-под родных кровов и пускались в неизвестное плавание. Что ждало всех в голодной и далёкой уральской и азиатской России?

Мы выехали по тёмному шоссе к церкви и остановились у грузовиков и пармов (полевых авторемонтных мастерских), приготовленных к отправке. Грузовики вели морские офицеры и инженеры. Уходил из Москвы офицерский корпус Российского флота. Я вспомнил Маркова[126]126
  Марков С.Л. – один из предводителей белого движения на юге России во время Гражданской войны.


[Закрыть] и его речь к своему полку после перехода Дона, после оставления Ростова. Судьба наша, особенно после событий на шоссе Энтузиастов, чем-то напоминала сейчас исход Добровольческой армии, людей, также лишённых веры, надежды и любви.

В церкви стояли моряки-офицеры в чёрных шинелях, и среди них генерал Купреев с лавровым серебряным венком на козырьке морской элегантной фуражки. Моряки получали инструкции. По инструкции, эшелон шёл по шоссе до Коврова или Пестова. Если появятся немецкие самолёты, не стрелять, пока они не откроют огня. Когда немцы откроют огонь, отвечать. Для этого на автоколонну придавались два зенитных пулемёта для борьбы с бреющими самолётами немцев. Было холодно, мерзко. Я был обут в сапоги, и ноги замёрзли, как кочерыжки. Где мои волчьи унты? Снова приблизился ужас рецидива ишиаса. Ведь для этого нужно совсем немного холода.

Наконец был подан сигнал выезда. Мы шли в голове, в первой шестёрке легковых машин. Начальником автоколонны был назначен инженер Виноградов, загрузивший эмочку вещами, продуктами, бочонком сельдей. Рядом с собой он вывозил неплохую черноглазую девушку, с которой он находился, выражаясь высоким штилем, в «эротических отношениях».

Мы остановились, не доезжая Петровского дворца. Летел германский бомбардировщик. Неожиданно вспыхнули десятки прожекторов, полетели снопы трассирующих пуль, началась страшная, бешеная стрельба. Охота за немцем проходила с колоссальной стремительностью и тратой боеприпасов. Слышно было, как по белому силуэту самолёта, никак не могущего вырваться из слепящих лучей, начала методическую стрельбу дальнобойная батарея, стоящая где-то совсем рядом. Воздух был наполнен густым и лающим гулом стрельбы. Самолёт шёл по прямой. Но наконец он задымился. Мы видели полосу дыма, бегущую за ним. Потом снова стрельба, наконец вспышка, яркий факел в виде эллипса и падение этого факела. Самолёт был сбит. Сразу погасло всё. Прожекторы, трассирующие пули, стрельба. Стало тихо и спокойно. Мы кричали «ура». Это была спортивная картина на высоте стадиона «Динамо». Когда-нибудь вспомним после войны.

Холодно. Упал значительный мороз. Автомобили приказано подогревать. Могут замёрзнуть радиаторы. Я вышел из машины, подошвам холодно, отсыревшая кожа сапог замёрзла. Прикосновение к замёрзшей земле ощущается с дрожью. Вспоминаю свой ишиас. Ведь он может вспыхнуть каждую минуту. Серёжа тоже ходит скрючившись. Его не отпускает нога. Вспоминаем также волчьи унты. Грабителю, вероятно, икается. Вдруг захотелось остаться в Москве. Но желание наталкивается на суровую действительность. Ведь решено ехать. Мы включены в военную колонну, и теперь переменять решение неосмотрительно. Но как не хочется покидать Москву, в особенности после того, как решено её защищать. Правда, никто пока не верит в серьёзность сопротивления. Рецидивы паники 15–16 октября сказываются на психологии. Моряки вывозят склады. Известно, что всё подготовлено к взрывам, что немецкие танки неожиданно, ещё 15-го ворвались в Кимры, на аэродром авиазавода…

Проходит какой-то человек в чёрной шинели с серебряными нашивками.

– Есть шофера?

– Есть.

Подходят. Человек с галунами выдаёт по две коробки шоколада «Кола» в виде драже. Это от утомления. Люди по двое суток не спали, а нужно вести машины снова без сна. Шоколад приятен на вкус, но сердцевина мучниста и горьковата. Некоторые прямо глотают, как пилюли. У некоторых появляются синие коробки в целлофане. Витамин «С» с глюкозой. Отступление! Идут в ход неприкосновенные запасы «церкви Петровского парка». Шофёр Плевако, жуликоватый и вороватый украинец (кстати, укравший у нас часы), тащит целый ящик с витаминами и где-то его прячет. Вообще он ходит и нюхает. Жажда обогащения у него неистребима. Как собака, он находит свои похоронки до лучших времён. Добытое он прячет в этих похоронках.

Команда трогать. Первая эмка свернула направо и вырвалась из-за деревьев парка на Ленинградское шоссе. Тусклые огоньки фар скользнули по забелённому морозом асфальту и пропали впереди. Ещё темно, но чувствуется близость рассвета. На площади Маяковского заиндевевшие орудия. Возле них часовые в заиндевевших касках и плащ-палатках. Рядом с орудиями ящики с боеприпасами. Едем по Садовому кольцу. Нам приказано объехать заставу шоссе Энтузиастов, поэтому объезжаем через Измайлово. Машин, уезжающих из города, мало, пустынные места. Заводы. На завод уже толпами идут рабочие, повылезав из трамваев. Кажется, проезжаем прожекторный завод. Слышим по радиосети завода голос, объявляющий порядок начала работ.

– Хорошо, – говорит Серёжа, – спохватились наконец.

Рабочие, продолжая путь, также прислушиваются. Голос в эфире уже производит на них успокаивающее действие: они работают. Ещё вчера эта толпа разгромила бы нас. Вероятно, дело не в рабочих, а в руководителях – трусах и предателях. После их будут расстреливать пачками.

Сворачиваем на шоссе повыше Заставы и катим на Ногинск. Вздыхаем. Всё благополучно. Машины нашего эшелона, решившие ехать напрямик, всё же задерживались толпой, а автобус с детьми и женщинами чуть не перевернули и пытались ограбить.

Шоссе мало наполнено машинами. Обгоняем военную колонну, которая также вывозит какие-то запасы интендантских складов. Рассвело. Холодное утро с голубым небом. Мы с тревогой посматриваем на это безоблачное небо. Ведь могут появиться немцы. Проносятся почти над нашими головами два Пе. Они бесшумно проносятся в сторону Горького. Прочёсывают шоссе на бреющим полёте. Плохо! Что они могут увидеть, летая над деревьями? Но всё же охрана. Вообще и в дальнейшем над шоссе «утюжили» истребители и бледные Пе со своими характерными хвостовыми шайбами.

Авдеенко ведёт пикап. Рядом с ним Софронов. Он не доверяет искусству Авдеенко и тревожится, часто будит Авдеенко, клюющего носом у руля. Как водитель, Авдеенко на своём месте. Он не смотрит за машиной, ибо она не принадлежит к разряду его вещей, но крутит баранку неплохо. В Донбассе он сдал бьюик из патриотических чувств, но всю дорогу он жалел о нём, а жена его, вздыхая о подходе немцев к Донбассу, всегда говорила: «У нас есть квитанция с оценкой на бьюик. Есть положение, что, если то место, где сдавалась машина, занимается противником (по сводке), владельцу выплачиваются деньги. Мы можем получить деньги. Но Донбасс! Но деньги мы можем получить». Да. По приезде в Молотов они моментально получили деньги за автомобиль, сданный в патриотических целях.

Ногинск. Серый и непривлекательный городишко. Проскакиваем быстро. За Ногинском уже идут толпы уходящих из Москвы людей. Они идут по обочинам дорог с котомками, рюкзаками за плечами, просятся на автомашины. Идут понурые, оборванные люди с белыми вещевыми мешками. Идут в расстроенном строю, искоса поглядывают на нас. Это мобилизованные. Их отправляли в Москву, но с дороги вернули, и они пешком идут во Владимир. Идут дети в чёрных шинелях ремесленных училищ. Некоторые остановились на привал, сидят и лежат на снегу, едят сухари. С ними преподаватели, начальники. Ремесленники тронулись пешком до самого Горького. Сколько мы ни ехали, мы видели толпы беженцев. Много евреев. Эти просятся на все машины. Они подходили на наших привалах, смотрели воловьими глазами мучеников и просили устроиться на автотранспорт. Их устраивали, но всех устроить не было возможности. Поток беженцев мы уже обогнали только за Владимиром. Обогнали передовые колонны, тронувшиеся из города три дня тому назад. Наша колонна идёт хорошо. Пока дорога скользкая, но удовлетворительная. На привалах едим икру, колбасу, хлеб и, стараясь заглянуть в будущее, экономим продовольствие. Кое-кто уже начал кипятить чай. Захватили примусы. Мы не захватили ничего, хотя в сумке у нас есть крупа, вермишель, два килограмма сахара.

Постепенно налаживается жизнь автоколонны. Морские офицеры ведут пармы, автомашины с прицепленными установками для радио, как их называют, «обезьянки», автомашины без кузовов. Ведомство Наркомата военного флота везёт этот транспорт в Горький. Из Горького идут точно такие машины на фронт. Встречные перевозки! Жгут бензин. Но те машины другого ведомства, и у них начальником свой генерал. Не видно организующего и всеобъемлющего мудрого начала. Зачем, например, загонять в Пермь прекрасные полевые авторемонтные мастерские, так необходимые фронту? Необходимые именно в этот момент. Я задавал этот вопрос. Ответ: «Война рассчитана надолго. Если мы отдадим свои, кто нам даст потом другие?» Может быть, и разумно.

К ночи добрались до Владимира, вернее, его окраин. Начался снег. Колонна остановилась близ дороги. Выставили караулы. Сняли комнатку. Тесно, грязно. Хозяйка враждует с квартиранткой и стремится её выжить. Попили чайку, расположились на полу. Верочка посмотрела на всё это походное хозяйство и покачала головой. «Начинается». Верочка всё время нашего отступления вела себя великолепно, но здесь в первую ночь после улицы Воровского, после нашей уютной и тёплой квартирки на сердце её упали первые тени. Да, тогда у всех было плохое настроение. У Серёжи, у раненого Анатолия… Куда и насколько мы уезжали? Что будет дальше? Что готовит нам судьба? Мы слишком привыкли к Москве, чтобы так быстро от неё отвыкнуть и так бесчеловечно разлюбить. Примешивалось чувство стыда за бегство, за какое-то неполноценное поведение. Мы люди гражданские. Но с нами выезжали военные люди, всю жизнь готовившиеся к войне. Многие из них скрепя сердце покидали прифронтовую полосу, и лишь редкие были довольны (к примеру, М.).

– Едем к чёрту за синей птицей, – буркнул я, ложась возле Верочки.

Она кивнула головой и утешила меня:

– Ничего. Будет хорошо.

К утру домишко просквозило. В щели летели ветры, ноги озябли. Встали, ополоснулись, приготовили машины. Снег выпал довольно глубокий. Морозило. Шоссе обледенело. Предстояла невесёлая езда. Мы опять пошли в первой шестёрке на легковых машинах.

Во Владимире есть горка, очень высокая. Она покрылась льдом, к тому же её успели накатать автомобили. На мосту и горке скопилось много транспорта на регулировании потока. Работали военные от тылового района фронта, пропускали военную часть. На фронт ехал полк. Его пропустили, и мы, только благодаря виртуозности Сергея, чего я от него не ожидал, прошнырили между повозками, автомашинами и выскочили на шоссе. Уже начали появляться разбитые автомобили. А сколько их встречалось на дальнейшей дороге! Автомашины были обглоданы до костей.

Стоило только свалиться машине, стоило только покинуть её хозяину, и моментально её обгладывали, как собаки падаль. Снимали всё, вплоть до колёс. Оставались только вал и вообще обглоданный нижний мост.

Дорога была убийственная. Тормозить нельзя, гололедица, притрушенная предательским снегом. Сергей напряжённо вёл машину. Часто его прошибал пот, и он сбрасывал фуражку. Наконец попал участок шоссе, приглядный с виду. Кругом сосны, неглубокая бровка, широко. Сергей разговорился, но вот встречная машина, обгон, небольшие тормоза, и мы поползли в бровку. Можно было перекинуться, но Сергей сдержал. Слезли. Неужели авария? Беспокоимся за тяги. Не лопнули ли? Осмотрели, ложась в снег. Кажется, ничего. Подкатил Яковлев. Яковлев помчался вместе со своей «черноокой». Был он в хорошем расположении духа, побритый и сытый. Типичный тыловой моряк.

Попросили красноармейцев. Ухнули. Вытащили. Поехали дальше. Потом мы догнали его. Приказал не останавливаться до Коврова. Сбор колонны в Коврове. Он остановился поджидать колонну. Во Владимире уже разбил радиатор грузового ЗИСа бывший атташе Кириллкин. Потом завалился в канаву парм. Пока его бросились выручать, его уже вытащили и угнали. Захватила какая-то часть. Так, кажется, и не разыскали этот парм.

Оказывается, пункт остановки был дан неправильный. Ковров лежит не на шоссе, а в сторону, в 12 километрах от места привала, дер. Пестово. Прогнали на двух машинах почти до Коврова и повернули обратно. Колонна, за день перед нами выехавшая из Москвы, остановилась в дер. Кресцы. Здесь привалили мы. К вечеру подошли почти все машины. Заняли избу. Ночевали вповалку на полу.

В Кресцах произошла моя первая стычка с Авдеенко. Дело было так. Мы начали пить чай. Анатолий сидел на кровати, места у стола не было. Чтобы ему было удобней, я решил положить ему сахар внакладку. Только я хотел сделать это, Авдеенко чуть не вырвал у меня сахар из рук и закричал, что теперь не такое время, чтобы внакладку, что это безобразие и т. п. Представить можно состояние скромного, думающего, что в тягость остальным, Анатолия. Я сделал по-своему и впервые глянул на Авдеенко враждебными глазами. Маленькое замечание: сахар был наш с Верочкой. Авдеенко же за всё время пути не доставал ни куска своего сахара. Питались же или нашим, или тем, который получали из эшелона благодаря рекомендации Сергея.

На следующий день, когда мы решили переехать в соседнюю деревню Анохино, он хотел уже устроиться сам, отделившись от всех. Потом, поняв, что гибель в отделении от коллектива и самое главное – лишение себя пайка, остался. В этот день мы не уехали. Надо было поджидать возвращения из Москвы той колонны, которая, разгрузив имущество здесь, должна была вернуться в Москву, забрать другое. Таким образом, вынужденное сиденье в Анохино закончилось только 25 октября.

Это время провели неплохо. В деревне было много баранины по 25 руб. килограмм, молоко по 20 руб. литр. Сухари у нас были. Доедали печёный хлеб, захваченный из Москвы. Ходили друг к другу в гости. Турахины, Кириллкин и Сергей устроились рядом с нами в избе. Сергей решил отделиться от Авдеенко. Мы, к сожалению, остались с ним. Это было страшное наказание. С нами был Анатолий, который несколько скрашивал «содружество» с Авдеенко. От скуки раза два играли в карты. Авдеенко играл как-то по-шулерски и выигрывал. Решили отказаться от этого удовольствия. Изредка заходили крестьяне.

Настроение их было очень неважное и погромное. Не скрывали, что не прочь подождать и Гитлера. Колхоз плохо работал, мужики все подозрительные и грубые. Молодёжь работает либо в Коврове на пулемётном заводе, либо взята в армию. Курносые неинтересные девушки по вечерам в глубочайшей теми деревни собираются на крылечках и поют тихими голосами грустные песни. Возле них увиваются пятнадцатилетние подростки. Жизнь в деревне скучная. Днём копали картошку. Снег сошёл. Мороз отпустил. Но картошка всё же уже помёрзла в земле. Дали по два-три мешка колхозникам. Ругаются. Опять достаётся многострадальной советской власти. Говорят так: «Лучше быть сытыми рабами, чем голодным свободным». Но никто не голодает. Всё есть, дерут за всё втридорога. Сказывается близость города. У каждого внутри сидит кулак. Мечтают о единоличии, как радости. Деревня чёрная, давно не ремонтировались дома и огорожа. Друг к другу мало ходят в гости. Люди без улыбки и стяжатели до крайности. Вот она, владимирская или иваново-вознесенская деревня.

Генерал Купреев проехал впереди третьего эшелона и остановился в деревне Кресцы, у дороги. У избы стоял его забрызганный бьюик, на крыльце дежурили краснофлотцы с полуавтоматами и плоскими штыками. Командиры почистились, побрились. Генерал распоряжался об отправке имущества эскадрильи, дислоцированной до этого в Пестове, что в полукилометре от Кресцов. Пришёл третий эшелон из Москвы. Москва получила порядок. Налёты немецкой авиации не прекращались, но столица приготовилась к обороне. Машины пришли с пропусками на партплиссах. «Разрешён выезд по шоссе Энтузиастов, машина № ___».

«Не так страшен чёрт, как его малюют», – огласит значительно позже Сталин. После прибытия третьего автоэшелона снова захотелось в Москву. Поговорил с Сергеем. Он настаивает на продолжении пути. Доводы его разумны. Генерала не пришлось увидеть, он раньше нас выехал в Горький.

24 октября расстались с Софроновым. Грушницкий уезжал, несколько опечаленный. Мы с грустью расставались с ним. Тревоги последних дней не покидали нас, и все наши действия исходили из принципа погони за «синей птицей». Расцеловались. Анатолий отозвал меня и, смущаясь, настойчиво предложил взять половину его денег, 500 рублей. «Мне не понадобятся деньги в госпитале, а ты едешь без денег», – сказал он. Я не хотел обижать его и взял взаимообразно предложенные им деньги. Путь был далёк и неизвестен, и всё могло пригодиться. Анатолий уехал от нас. Серёжа отвёз его в Кресцы на пикапе. Дальше он уехал на грузовике. Больше нам не суждено было с ним встретиться. Хотя сейчас я делаю все возможные попытки связаться с ним. Хороший и настоящий человек Анатолий. Его семья осталась в Ростове. Ростов – трагический город последних дней. Как тяжело Анатолию… Лишённому друзей и родных, одному. Трудно сейчас быть одному…

25 октября мы погрузились и выехали из Анохина. Хозяйка, которая всячески притесняла нас и прогоняла, теперь расчувствовалась и предложила оставаться. Ещё бы! С типичной крестьянской жадностью она выдаивала из нас всё, что возможно. Алчности её не было предела. Перед нашим отъездом она зарезала барана и хотела продать нам тушку по 28 рублей за кило. Баран был худ и непривлекателен. Мы отказались. Тушка висела и раскачивалась в сарае, и хозяйка ходила, охала и бросала на нас враждебные взгляды.

Снова выехали на пикапе и эмке. Авдеенко мрачен и всё время возится со своим барахлом. Его жена, Любовь Давыдовна, не отстаёт от него. Дорога на Горький шоссированная. По шоссе ползут обозы – столичные битюги, запряжённые в автополки. На козлах безразличные красномордые драгали в фартуках. Никого не берут, хотя едут порожними. Сидят по пять человек на одних дрогах и что-то говорят, угрюмо посматривая по сторонам. Кони шагают сами на крепких мохнатых ногах. Едут цыгане. Они просят хлеб и папиросы. Поток делается всё меньше. Движение на шоссе схлынуло в первые дни. Сейчас двигаются только по пропускам и тот транспорт и пешеходы, которые за эту декаду сумели достичь Кресцов.

Вспоминаю происшествие нашего первого этапа. Когда мы засели в канаве и после выбросились, мы остановились у дороги «для перекура». Лощина. Укатанная, заледенелая дорога. Мимо на страшных скоростях, на которых только могут летать русские, проносились грузовики. Вот мчится пятитонка, гружённая станками и бочками. Виноградов поднимает руку, кричит: «Тише, лихач!» Шофёр видит поднимающего руку командира, даёт тормоза, и машина, крутнувшись, несётся под откос. Мы видим, как автомобиль со всего размаха, с каким-то страшным грохотом врезается в глубокую бровку, летят щепки кабины, дым, и всё… Люди, сидевшие сверху, точно смахнуты ветром. Мы подбегаем. Из дымной кабины выходит спокойная, очень красивая девушка. Она совершенно цела и, главное, удивительно спокойна. Слетевшие люди-пассажиры тоже спокойны и невредимы. Но вот вылазит шофёр, вылазит из-за смятого руля. У него, конечно, смята грудь, но главное, что сразу бросается в глаза, – лицо. Нос раздавлен, лопнула кость, и всё болтается. Глаз почти вырван. Я бегу за бинтом, схватываю чистую нижнюю рубашку и возвращаюсь к пострадавшему. Жилы, державшие глазное яблоко, порваны в трёх местах, из носа и рта хлещет кровь, я вижу розовую кость носа и хрящи, делаю примитивную перевязку. Шофёр, белобрысый некрасивый мужичок лет сорока, прижимает рубашку к лицу. Рубашка моментально пропитывается кровью. «Ничего, – говорит он, – вы подняли руку, я думал, требуете остановки… военные же».