Текст книги "Дневники. 1941–1945"

Я вспоминаю это страшное чувство тоски и обречённости того вечера. Рушилось всё. И где-то по холодным дорогам Подмосковья катили танковые дивизии иноземных пришельцев. Немцы в Москве! Гитлер принимает парад победоносных войск, взявших сердце России. Гитлер на мавзолее, рядом с ним Браухич, Гудериан, Бломберг и др. маршалы его зловещей славы!

Сердце начинало седеть, и я говорил с Сергеем о том, что, раз так, нужно уходить и продолжать борьбу, я обращался к его сердцу и говорил о наших оставленных семьях… Он встал и ушёл…

Ночью немцы не были в городе. Но этой ночью весь партийный актив и все власти позорно оставили город… Позор истории падёт на головы предателей и паникёров. После будут расстреляны Ревякин[118]118
  Ревякин – военный комендант города.


[Закрыть] и группа директоров предприятий, но главные виновники паники будут только судьями, а не ответчиками. В руках правительства было радио. Неужели не нашёлся единственный спокойный голос, который сказал бы населению: «Город надо защищать». Кто бы отказался от выполнения своих гражданских прав!

Этот голос летел на паккарде по шоссе Энтузиастов, спасая свою шкуру, по шоссе, по которому когда-то брели вдохновенные колодники…

В ночь под 16 октября город Москва был накануне падения. Если бы немцы знали, что происходит в Москве, они бы 16 октября взяли город десантом в 500 человек.

И в это время сражались мужественные солдаты моей Родины. Никто не знает подвига школы Верховного Совета, уничтожившей десант в 6000 человек в районе Клин – Подсолнечная. Никто не знает подвигов этой школы, этих трёх батальонов будущих лейтенантов, бросившихся против врага, форсировавшего Оку у Серпухова. Я видел бойцов этих батальонов, спасших город, с руками, пухлыми, как вата. Руки отмёрзли и вспухли, ибо стрельба из автоматического оружия, которыми они вооружены, невозможна в перчатках или варежках. Три батальона бескорыстных юнкеров остановили на двух направлениях прорыв немцев, так же как на Наре остановила их танковая бригада, получившая наименование гвардейской. Но сколько осталось в живых из этих гвардейцев? Кровь их спасла Москву.

16 октября брошенный город грабился. Я видел, как грабили фабрику «Большевик», и дорога была усеяна печеньем, я слышал, как грабили мясокомбинат им. Микояна. Сотни тысяч распущенных рабочих, нередко оставленных без копейки денег сбежавшими директорами своими, сотни тысяч жён рабочих и их детей, оборванных и нищих, были тем взрывным элементом, который мог уничтожить Москву раньше, чем первый танк противника прорвался бы к заставе. Армия и гарнизон не могли справиться с напором стихийного негодования брошенного на произвол судьбы населения. Дикие инстинкты родились в том самом рабочем классе, который героически построил промышленность огромной Москвы. Рабочий класс вдруг понял, что труд рук его и кровь его детей никому не нужны, брошены, и он вознегодовал и, подожжённый умелым факелом врага, готов был вспыхнуть и зажечь Москву пламенем народного восстания… Да, Москва находилась на пути восстания!

И 16 октября ни один голос не призвал народ к порядку. Народ начал разнуздываться. Ещё немного, и всё было бы кончено…

Часов в 12 мы решили выезжать в Горький. Нас решил отвезти Николай Иванович, наш шофёр, позже оказавшийся жадным и неприятным человеком. Мы сели в автомашину, положили минимум вещей, так как пришлось тащить с собой масло и бензин, и выехали по направлению шоссе Энтузиастов.

Мы с горечью покидали столицу. В глазах Верочки стояли слёзы. Была полная уверенность, что эти улицы и площади мы видим в последний раз.

Я сидел рядом с шофёром, надев поверх зимнего пальто с меховым воротником мой клеёнчатый плащ, прошедший со мной от Москвы и до Тифлиса в 1938 году. Помню, его обмывали дожди моей родной Кубани возле станицы Григориполисской, когда мы шли на Покровку. Теперь Кубань была отрезана и далеко. На неё стремительно двигались южные армии немцев, а мы, отъединённые от мамы, от сына, от Надюши, катили всё на той же эмочке МБ 33–64 по направлению на Нижний Новгород. Верочка, грустная, сидела позади, заложенная вещами и горючим. Мимо нас проносились серые дома, очереди у магазинов, серые лица рабочих предместья, в большинстве женщин, мы слышали нелестные отзывы о себе, на нас смотрели, как на беглецов, и в сердце нашем вряд ли оставались более тёплые чувства к самим себе. Стреляли отдалённо. Где-то над тучами бродил немецкий самолёт. Орудийной канонады, близости фронта не чувствовалось. Мы миновали Калужскую площадь и выехали на шоссе Энтузиастов. Позади нас, не обгоняя, шёл правительственный паккард с синими стёклами. Мы видели генерала, сидящего рядом с шофёром. Зад машины был забит чемоданами и узлами. Это был тоже один из отставших беглецов, не сумевший выбраться ночью. Я оглянулся назад. Верочка посмотрела и ободряюще улыбнулась мне. В руках она, не замечая того, держала свой коричневый пиджачок от тёплого костюма, который ей очень нравился. Поверх вещей лежали подаренные мне Сергеем волчьи унты, которые я решил надеть, отъехав за московские заставы. Было уже морозно и кристально прохладно. Вот и последние домики за мостом, круглые башни завода «Компрессор», мясокомбинат имени Микояна.

На обочине стояла большая колонна с вещами и чекистами. Они чего-то ждали, ходили возле машин, разминая ноги в блестящих сапогах. Колонна тоже была нацелена на Горький, но почему она остановилась, было неизвестно. Правда, тогда я не придал этому значения. Может быть, здесь, на выезде, формировалась эта колонна, и первый эшелон машин поджидал остальных.

– Прощай, Москва! – сказал я с грустью. На душе было тускло. Бегство из Москвы. Как это было ужасно и не походило на те героические подвиги во имя Родины, которые мы всегда воспитывали у себя и у других. Почему я бегу? Мне приказали. Мне сказали, что есть решение правительства, что лично Сталин приказал спасти интеллигенцию, и писателей в том числе. До меня бежали все… Я был последний из тех, кто покидал город. Мог ли я остаться в Москве? По-моему, мог. Почему же я кинулся на Горький? Дисциплина и стихийное чувство паники. Но я не был панически настроен. Если бы мне дали сию минуту автомат, я бы остался в Москве и оборонял её. Но 16 октября не было никаких разговоров об обороне. Город был брошен, все бежали. Никто ещё не знал, что получится история оставленного Вердена и группы французов смельчаков, доказавших возможность обороны этой крепости и, следовательно, спасения Парижа. Позже, может быть, будет другое толкование московской трагической эпопеи. НО Я УТВЕРЖДАЮ, ЧТО МОСКВА БЫЛА ПАНИЧЕСКИ ОСТАВЛЕНА ВЫСШИМИ ПРЕДСТАВИТЕЛЯМИ ПАРТИИ ИЛИ ЖЕ КОМИТЕТ ОБОРОНЫ БЫЛ СЛЕП И, СИДЯ ЗА КРЕМЛЁВСКОЙ СТЕНОЙ, НИЧЕГО НЕ ВИДЕЛ, ЧТО ДЕЛАЕТСЯ В ГОРОДЕ…

Моё внимание привлекла большая толпа, запрудившая шоссе и обочины. Стояли какие-то машины, валялись чемоданы, узлы. Плакали дети и женщины. Раздавались какие-то крики. Толпа, похожая на раков в мешке в своих однообразных чёрных демисезонных пальто, копошилась, размахивала руками и, очевидно, орала.

– Это желающие выехать из Москвы, – сказал я шофёру, – они просятся на проходящие машины. Пожалуй, нам брать некуда, Николай Иванович?

– Машина перегружена, брать некуда, – сказал Николай Иванович.

И вдруг, когда мы попали в сферу толпы, несколько человек бросились на подножки, на крышу, застучали кулаками по стёклам. Так могли проситься только обезумевшие от страха люди. Положение было плохо. Но что делать? Я знал свойство толпы и цену чувства страха. Я приказал ехать. Но не тут-то было. Я слышал, как под ударами кулаков звёздчато треснуло стекло возле Верочки, как рассыпалось и вылетело стекло возле шофёра. Потом машину схватили десятки рук и сволокли на обочину, какой-то человек в пальто-деми поднял капот и начал рвать электропроводку. Десятки рук потянулись в машину и вытащили Верочку. Я, возмущённый, пытался выйти из машины, но десятки чёрных мозолистых кистей потянулись ко мне, чтобы вырвать из кабины. Возле меня мелькнули три красноармейца с пистолетами, автоматами. Я видел круглые диски ППШ, возле меня беспомощно поднятые в воздух. Красноармейцы пытались оттеснить толпу, но ничего не получалось. Толпа кричала, сгрудилась, шумела и приготовилась к расправе. Я знаю нашу русскую толпу. Эти люди, подогретые соответствующими лозунгами 1917 года, растащили имения, убили помещиков, разрушили транспорт, бросили фронт, убили офицеров, разгромили винные склады… Это повторялась ужасная толпа предместий наших столиц, где наряду с сознательным пролетариатом ютится люмпен-пролетариат, босяки, скрытые эти двадцать лет под фиговым листком профсоюзов и комсомола. Армия, защищавшая шоссе, была беспомощна. Милиция умыла руки. Я видел, как били и грабили машины, и во мне поднялось огромное чувство власти и ненависти к этой стихии, к проявлению этих гнусных чувств в моём народе, в людях, разговаривающих со мной на одном и том же языке. Я оттолкнул людей, вытащивших меня, и они бросили меня и отступили.

– Что вам нужно? – закричал я. – Что вы делаете? Чего вы хотите?

– Убегать! – заорали голоса. – Бросать Москву! Нас бросать. Небось деньги везёшь, а нас бросили голодными! Небось директор, сволочь. Ишь, какой воротник!

Я понял их. Эти люди были чем-то обижены, кровно обижены, и на почву этой обиды какие-то наши враги посеяли семя мятежа. «Деньги», «бросили», «голодными», «директор небось». Я посмотрел на их разъярённые, страшные лица, на провалившиеся щёки, на чёрные засаленные пальто и рваные башмаки и вдруг увидел страшную пропасть, разъединявшую нас, сегодняшних бар, и этих пролетариев. Они видели во мне барина, лучше их жившего во времена трагического напряжения сил при всех невзгодах пятилеток и сейчас позорно бросающего их на произвол судьбы. Мне стало страшно и стыдно.

– Я писатель Первенцев, – крикнул я, – я знаю, что такое страдания и мужество! Я знаю революцию! Кем вы обижены?

– Директора наших заводов украли наши деньги и убежали, – закричали кругом. – Ты будешь оправдывать их?

– Я не оправдываю их. Директора предприятий, бросившие вас и ограбившие вас, – мерзавцы, предатели и трусы. Вы правы… я сам могу убивать этих мерзавцев…

Из толпы протиснулся человек в кепке, с горящими подозрительными глазами главаря мятежников. Под полушубком у него я разглядел ремешок от нагана.

– Вы писатель Аркадий Первенцев? Слышал… Кочубей… Но я не знаю вас в лицо. Разрешите документы?

Я предъявил ему документы. Он внимательно просмотрел их и сверил моё лицо с изображением на фотографии.

– Почему вы уезжаете из Москвы?

– Мне предложили эвакуироваться. Вот документ…

Он прочитал эваколисток и вернул мне. Но перед этим он прошёл через десятки потных, заскорузлых рук. Вожаку ещё не доверяли, он не был ещё облечён полнотой власти, мятеж только что начинался. Вожаки ещё не были апробированы толпой.

– Вы военнообязанный?

– Нет. Вот военный билет. Я снят с учёта по болезни. У меня пневмоторакс.

Всё было проверено. Позади неслись крики, требующие расправы надо мной. Но главарь мятежников сказал, что меня надо отпустить.

– Чья машина?

– Машина моя собственная. Я купил её на свои деньги. Я пишу книги и мог купить себе автомобиль.

Это заявление, неожиданное для их недалёких мозгов, решило всё. Меня решили отпустить на Горький. Внимание людей было обращено на грабёж и расправу с пассажирами следующих машин. Я видел, как на крышу идущего позади нас паккарда тигром бросился какой-то человек и начал прыгать, пытаясь проломить крышу и очутиться внутри машины, но шофёр дал газ, человек кубарем свалился под ожесточённые крики толпы, которая, может быть, впервые в истории не рассмеялась при таком смешном падении их сотоварища. В машину полетели булыжники. Один из них выбил стекло и пролетел мимо генерала, который только чуть отклонился назад. Он мчался на Горький и даже не задержался, чтобы привлечь к ответственности виновных. Он спасал свои узлы и шкуру. В тот момент я понял эту толпу. Я был на грани того, чтобы присоединиться к этим людям и направить их злобу в правильное русло уничтожения трусов, мародёров и дезертиров. Но сейчас я был обвиняемый. О, как я был далёк от этих людей. Но они подчинились моей воле. Я и Верочка ещё говорили с ними, и они решили отпустить нас. Да. Только нас. Писателя и его жену. Перед этим они побили нашу машину, вырвали из рук Верочки пиджак, спёрли мои волчьи унты, но и всё… Они были великодушны. Мимо меня прошёл мрачный гражданин в кепке и сказал, не поднимая глаз:

– Товарищ Первенцев, мы ищем и бьём жидов.

Он сказал это тоном заговорщика-вербовщика. Это был представитель воскресшей «чёрной сотни». История, положительно, повторялась. Нас усадили в машину, расчистили нам путь и с криками «Пропустить писателя, мы его знаем» выволокли нас на шоссе и сказали: «Езжайте, простите, что произошло».

По-моему, я слышал такой благородный голос. Я видел, как грабили очередной ЗИС-101. Из него летели носовые платки, десятки пар носков и чулок, десятки пачек папирос. ЗИС увозил жирного человека из каких-то государственных деятелей, его жену в каракулевом саке и с чёрно-бурой лисой на плечах. Он вывозил целый магазин. Из машины вылетел хлеб и упал на дорогу. Какой-то человек в пальто-деми прыгнул к этому хлебу, поднял его и начал уписывать за обе щёки. Так вот они, грабители больших дорог!

Толпа осталась позади. Меня вёз бледный шофёр. Он страшно трусил. У него были бледные губы, запавшие розовые щёки и неприятно блуждающий взгляд. Шоссе, продутое ветром, лежало чёрной жирной змеёй между белыми, занесёнными снегом бровками. Мы были одни на той чёрной линии асфальта, убегающей в какую-то бесконечность и пустоту… Я посмотрел на Верочку, и она посмотрела на меня.

– Не опасно ли дальше ехать? – сказал я как будто про себя.

– Опасно, Аркадий Алексеевич, – сказал шофёр, придерживая машину, – опасно. Ой, как опасно.

У него подрагивала челюсть, хотя он получил медаль «За отвагу» на Халхин-Голе.

– Что делать?

– Надо ехать и защищать Москву, – сказала Верочка с горящими глазами, – мне жалко этих людей, хотя они чуть не убили нас, хотя они похитили мой любимый пиджак и украли твои унты… их бросили и убежали. Я бы сама защищала Москву, но есть ли у нас оружие? Пусть нам дадут оружие. Я говорила женщинам, окружившим меня, что у меня тоже несчастье, что у меня сын остался на Кубани, что мы разъединены с семьёй, что нас бросила организация и заставила ехать неизвестно куда самим…

Шоссе было по-прежнему пустынно. Не с кем было и посоветоваться. На обочине стояли два красноармейца, но у них были странные, недобрые лица. Они провожали нас тем же взглядом, как и повстанцы владимирской заставы. Потом мы увидели милиционера. Он шёл по шоссе без оружия и с опущенными плечами. Мы остановили машину и спросили его: «Что делать?» Перед этим я назвал себя, и он, приняв меня за хорошего парня, сказал, что он сам бросил пост и идёт домой, что дело, конечно, плохо и что он не сомневается, что там, за Ногинском, будет всё хуже и хуже.

– Мне кажется, – сказал я, – что если в Москве, имеющей огромный гарнизон, коменданта, милицию и армию, нас чуть не убили рабочие, то дальше нас заколют вилами крестьяне.

Милиционер был так же пессимистически настроен и утвердил нас в нашем решении вернуться в Москву.

Мы снова катили к месту происшествия. Толпа расступилась перед нами. В Москву впускали беспрепятственно. Я увидел главарей, вопросительно встретивших нас непонимающими взглядами.

– Еду в Москву, – высунувшись из машины, крикнул я, – будем защищать Москву.

Да. Тогда у меня был порыв возглавить какой-либо участок брошенного на произвол судьбы города и, если придётся, разделить судьбу столицы, встретить юдоль страданий без хныканий и как полагается солдату. Верочка была счастлива нашему возвращению. Мы снова катили по родным мостовым Москвы, снова очереди, девушки, исправляющие шоссе, серые дома и серые московские люди.

Дома мы застали чету Гатовых. Рассказали. Пришла Настя и рассказала мне гнусность Гатова. Он прибежал после нашего отъезда и начал грабить нашу квартиру. Примерять пальто Веры для своей жены, вскрыл чемодан Тимы, вытащил его костюм и другие вещи.

– Ты мерзавец, – сказал я ему. – Ты обвиняешь Гитлера в беззакониях, ты боишься, что германская армия будет нас грабить. А вы? Не успел ещё остыть след моих ног, как ты врываешься в квартиру и начинаешь грабить человека, которого перед этим лицемерно называл своим другом. Сволочь! Я надеюсь, что твоей ноги больше не будет в этом доме! Я приготовил одежду для фронтовиков. Может быть, он, усталый и обгорелый в сражениях, забежит ко мне на квартиру и переоденется, а ты его грабишь. Я назову тебе его, лейтенант Тимофей Васильевич Левчук – человек, сражающийся в самом пекле войны с самого её начала…

Гатов с трусливой гнусностью извинялся и был липок и противен. Потом он уехал от меня вместе со своими узлами и, как выяснилось потом, занял купе вместе с иностранными журналистами в поезде, уходящем на Ташкент. Он благополучно отбыл в Среднюю Азию. Он не пропадёт, Александр Борисович Гатов.

Итак, мы возвратились. Вытащили вещи, прошли по нашим маленьким комнатам, и на душе было легко и приятно. Решение, принятое нами, было правильно.

Позвонил Серёжа. Узнал перипетии нашего возвращения. Пожурил. Сказал, что решение было принято неправильно, что нужно было ехать, ибо чем дальше, тем власть всё сильней. Последнее утверждение не было лишено оснований и здравого смысла, ибо в этом нам пришлось после удостовериться. Паника, охватившая Москву, и временное безвластие очень слабо колыхнули остальные области, лежащие на пути нашего отхода.

Правда, это развязало настроения и языки. Мы встречали крестьян, которые ругали советскую власть открыто и говорили нам, что лучше жить сытым рабом, чем голодным свободным. Мы видели разнузданные страсти колхозников, открыто ждущих прихода Гитлера, мечтающих о смене режима на англо-американский, демократический. Но власти сидели крепко на своих местах, и защита столицы заставила притихнуть эти настроения…

Город гудел, особенно окраины. Рабочие крупнейших заводов ругали власть и угрожали. Решение о взрыве метро и заводов было встречено с колоссальным недружелюбием. По городу шныряли агитаторы, подбивающие народ на восстание. Но система всё же была крепка своим прежним авторитетом, в городе была армия, и попытки мятежа в широком плане были бы, конечно, обречены на неудачу.

ШЕСТНАДЦАТОГО ЧИСЛА ТОЖЕ НИКТО НЕ ПОГОВОРИЛ С НАРОДОМ. КОМИТЕТ ОБОРОНЫ МОЛЧАЛ, ХОТЯ НАРОД ЖДАЛ ГОЛОСА ПРАВИТЕЛЬСТВА.

Мы вспомнили о забытом Софронове. Поехали к нему в госпиталь на Пироговскую. В госпитале валялись бумажки, уходили раненые на костылях и с подвязанными руками. Плакали уборщицы. Софронов вышел, крайне встревоженный. Мы рассказали ему о нашем неудачном отъезде.

– Сейчас созывали партийную часть госпиталя, – сказал Анатолий, – передали решение Комитета обороны о том, что город объявляется открытым, предложили убегать, кто как может. Сказали, что уже сегодня могут появиться на улицах города немецкие танки.

Это было новое сообщение. И реальное. Распущен госпиталь! Брошены на произвол судьбы раненые. Завтра, а то и сегодня к вечеру этих людей будут вырезать фашисты!

Мы решили спасать Анатолия. Он коммунист и политрук, хотя звание политрука дано ему по должности, ибо он работает писателем армейской газеты. Но кто из отрядов СС, ворвавшихся в город, будет разбираться во всей подноготной?

Анатолий быстро переоделся, сел в машину. С ним поехала одна из его «сестёр милосердия», симпатичная девушка Нина. Она видела одиночество Анатолия, и я уверен, что она бы бескорыстно спасла его жизнь, рискуя своей. Это была истинно русская девушка, понимающая положение. Как хотелось ей да и Анатолию, чтобы мы потом захватили её с собой «в отступ». Но я понимал кошмар отступления в голодные Волги и Уралы и дружески ей этого не посоветовал. Пожалуй, я спас её от неприятностей быть беженкой.

Дома мы переодели Анатолия с гражданское платье и сложили его военную форму. Анатолий беспокоился насчёт партийного билета, оставленного в госпитале. Партийные руководители сбежали и бросили сейф с партдокументами. Это было неосмотрительно в случае вступления немцев и конспирации. Решили этим делом заняться. А пока пообедать.

Пока мы переодевались, в столовую пришёл человек с лицом татарина и выражением убийцы. Он сел на стул, расставил ноги и сидел мрачно, углубившись в свои мысли. Это был Авдеенко[119]119
  Авдеенко Александр Остапович (1908—?) – русский советский писатель. До войны написал автобиографический роман «Я люблю» (193 г.); после, в 1954 г., – военно-приключенческую повесть «Над Тиссой». Вступил в партию в 1945 году.


[Закрыть]. Немного позже пришла его жена с ребёнком. Она прежде всего сказала: «Саша, а как же с вещами?» – «Сейчас, Люба». Он накоротке поговорил со мной, выпросил машину и привёз полную машину тюков с барахлом, которыми завалили мамину комнату. После выяснилось, что барахло было первоосновой их жизни. Авдеенко вывозил не свою продажную совесть из Москвы и от немцев, а барахло и жену-еврейку.

Мы обедали в клубе писателей. Сдвинули два стола. Появление Авдеенко встретили шёпотом. Он вынырнул, как мрачный представитель грядущего режима, и я сравнил его с плутоватым Фадеевым, с пьяницей Катаевым и видел, что надвигается более страшное, чем те. Авдеенки хуже Фадеевых. Авдеенко может убить человека, не сдвинув брови. Это мрачный и жестокий субъект. Его надо вывезти в Советскую Россию, чтобы обезопасить оставшихся. Может быть, это не так, но не говорю же этого об Анатолии, о Новикове-Прибое[120]120
  Новиков-Прибой Алексей Силыч (1877–1944) – русский советский писатель.


[Закрыть], сидящем невдалеке от нас, о Ляшко[121]121
  Ляшко Николай Николаевич (1884–1953) – русский советский писатель.


[Закрыть], о Виноградове[122]122
  Виноградов Анатолий Корнелиевич (1888–1946) – русский советский писатель.


[Закрыть]…

– Я знаю, – сказал А<вдеенко>,– идут немцы, которым я нужен. Они будут охотиться за мной и используют меня в своих целях. Но я не могу…

Мне казалось, что, может быть, это искренно. Можно ли бросить человека, обречённого на предательство из-за обстоятельств от него не зависящих. Я поговорил с Серёжей, и он согласился со мной, что А<вдеенко> нужно вывезти, исходя из человеческих соображений. Может быть, мы спасём гражданина нашей страны от морального падения. Он надломлен, но нельзя его в это время окончательно доломать. Надо лечить! После оказалось, что Авдеенко проклинал нас за увоз из Москвы. Он хотел остаться. И не потому, чтобы видеть героику города и страдать его страданиями. Нет! Он хотел лучше переметнуться в связи с изменением политической ситуации.

Пообедав и не расплатившись, Авдеенко стал опять свозить своё барахло. Воистину, прав был Сталин, назвав его барахольщиком!

После уехал и Анатолий.

Меня окружили какие-то странные люди, которых я раньше не замечал. Ш. в сером клетчатом гольфе, жена кинодраматурга Л. – типичная черносотенка и др. Они попросили, чтобы я рассказал им о происшествии на шоссе Энтузиастов. Я рассказал. Они были довольны. Потом началась фантасмагория обречённого города. Я чувствовал, как эти люди вдруг начали стремительно преображаться на моих глазах. Они изменяли свой облик, как старый казак из «Страшной мести». У них начинали вырастать клыки, появляться бешеная слюна. Они предлагали меня спасти, совали ключи от квартир. Предлагали спасти от ярости моего народа. Я видел, что здесь уже зреет страшная организация черносотенцев, кровожадных и безрассудных, которые выпрыгнут из своих нор с гирьками, вот сейчас, ещё до подхода регулярной немецкой мотоколонны. Они говорили мне, что, мол, я заблуждался, что они выступят за меня, когда меня придёт бить мой народ. За что он меня будет бить? Что сделал я плохого своему народу? Почему вы лучше меня и хотите оправдывать меня перед моим народом? Мерзавцы! Признаюсь, они выбили меня на время из седла. Самое страшное, что встало перед моим взором, это люди смрадного подполья, поднявшиеся и отряхнувшие с себя паутину. У меня раскалывалась голова. Вдруг сообщение. Пронин будет выступать. Они притихли и углубились в свои тарелки. Но потом промелькнул мерзкий смешок: «Он объявит город открытым». Ждали выступления Пронина с таким чувством, как будто преступник, осуждённый к казни, ждёт последние пять минут гонца короля, везущего ему помилование.

Радио сообщило, что выступление Пронина отложено на некоторое время. Потом опять отложили. НИКОГДА НЕЛЬЗЯ ПРОСТИТЬ ПРОНИНУ ЭТО ПРЕСТУПЛЕНИЕ. МОСКВА ЖДАЛА ЕГО ГОЛОСА И НЕ ДОЖДАЛАСЬ. ГОВОРИЛИ, ЧТО ПРОНИНА НЕ БЫЛО В МОСКВЕ. ОН ПОЗОРНО БЕЖАЛ… ИСТОРИЯ ПРОВЕРИТ ФАКТЫ…

Когда розыски Пронина оказались бесполезны, передали постановление Моссовета, подписанное Прониным, но не сегодня, о работе столовых и транспорта. В эту ночь особенно ликовало подполье. Пронин добился своего. Недаром я не любил этого маленького розового и несносно глупого поросёнка, сидящего за столом мэра!

Авдеенко забил квартиру своим барахлом. Как он трясся над ним! Мы легли спать, и я всю ночь не мог уснуть. Стреляли? Да, стреляли. Но не стрельба волновала меня. Муть, поднявшаяся на поверхность, подступила к моему горлу. Неужели мой несчастный народ попадёт из огня да в полымя? Перед воспалёнными моими взорами стояла женщина в пилотке, с наглым, крикливым голосом, открыто призывающая к погрому. Всё святое моментально рушилось. На Россию надвигались новые политические охотнорядцы. Шли бандиты под стон немецких стальных гусениц! Я звонил Серёже, Баранову, и они успокаивали меня. Я ходил по квартире, говорил с Анатолием, спавшим на полу на перине, что-то мычал мрачный Авдеенко. Мир был зацапан, и было ужасно тяжело… бесконечно… меня утешала Верочка. Вероятно, так сходят с ума. Мне сказали на следующий день, что Лебедев-Кумач сошёл с ума на Казанском вокзале! Я был крепче его, но я был на грани этого… До сих пор моя голова неспокойна и потревожена, а отдыха ей нет и нет…

– Меня пугает тишина, – сказал Анатолий, приподнимаясь на подушке, – должна стрелять полевая артиллерия, раз немцы близко, но стреляют только зенитки. Неужели уже принято соглашение о сдаче города и мы отходим?

Меня тоже пугала тишина. Я вышел во двор. Прохладный воздух охватил мой разгорячённый лоб. Снежок. Зарницы зенитных разрывов. Тишина до мертвенности. Даже не уходят войска.

Я вышел на пустынную улицу и возвратился домой. Машина стояла прямо у порога. Я разобрал тень живущего во дворе пьяницы с тёмным лицом под фамилией Карцев, который вечно занимал у меня без отдачи деньги, а вчера, как передала Клоос, публично заявил, что намерен меня грабить. Карцевы уже дежурили вокруг. Они ждали сигнала грабежа и убийств.

В эту ночь я не заснул. Утром выехал к Серёже. Это было 17 октября. Сергей обещал меня вывезти из Москвы эшелоном ВВС. Заводы грузили на поезда и начинали вывозку из пределов Москвы. Сколько раз средние командиры производств и трезвые представители авиазаводов ставили вопрос перед начальством о том, что надо вывезти из Москвы заводы ещё в начале войны. Они обещали пустить заводы через месяц и давать максимальную продукцию фронту. Заводы предлагали вывозить в порядке последовательности, чтобы не нарушать ритм поставок. Эти трезвые предложения были похоронены в дебрях Политбюро. Вопросы дебатировались, пока нас начали бить. Теперь началась стихийная вывозка заводов. Это после того, как было принято решение о взрыве. От станков отдирали тол, рабочие подхватывали станки и бросали на платформу. Никаких ящиков, ничего! Сложные претензионные станки, за которые страна расплачивалась золотом с теми же немцами и англичанами, сейчас шли навалом. Но нельзя было вывезти всё. Ведь для того, чтобы поднять только завод имени Горбунова, изготовляющий современные машины Петлякова (т. н. Пе), нужно было 5300 железнодорожных платформ. Два эшелона требовалось, чтобы вывезти знаменитый пресс с завода № 39. Причём потеря одной платформы этого прессового цикла нарушала бы всю работу пресса, и пресс должен был бы или совсем выйти из строя или, кустарно восстановленный, утратил бы свои качества.

Вывезти заводы в эти несколько дней было невозможно физически. Оставались фактически две железные дороги, которые могли вытаскивать эвакуированные предприятия, но и они уже находились под бомбёжкой. Эшелоны простаивали по три дня либо в самой Москве, либо на окраинах. Плюс к этому вывозили людей. Сразу тронули колоссальное количество человеческого материала. Им набивали теплушки и классные вагоны и гнали на восток. Гнали на восток людей, которые могли бы воевать. Поток эвакуации задерживал продвижение боевых грузов и эшелонов сибиряков и уральцев, которых только сейчас тронули из глубины страны. Укоренилось дикое название «армии победы». Говорили, что тронули «армии победы». Оказывается, где-то за Уралом комплектовались армии под таким названием. Это были плохо экипированные и плохо вооружённые люди, правда, крепыши, лишённые современного оружия: противотанкового, автоматического, танков и т. п. Каждые сутки подавался только один эшелон челябинских танков в составе 8 танков, двух тягачей и запаса запчастей и боеприпасов. Это была продукция напряжения далёкого Челябинца!

Потом мы видели сваленные под откос заводы, ржавеющие под дождём и снегом. Изломанные станки, прекрасное бывшее оборудование заводов сталинских пятилеток. Оборудование при помощи санок и человеческой силы «эх, ухнем!» свозили под наскоро построенные, протекающие лапасы и сваливали. Нельзя было думать, откуда здесь разовьётся новая промышленность. Ведь для этого нужны были производственные корпуса в условиях суровой зимы востока, канализация, вода, тепло и т. п. Но Урал не имел цемента и производства строительных материалов, достаточных, чтобы обеспечить этот производственно-восстановительный цикл. Не было электрической энергии. Строительство новых станций? Вряд ли это было выполнимо. Ведь тронули с места заводы-гиганты со всей промышленной европейской части СССР. Мы видели станки из Кременчуга, Запорожья, Днепропетровска, Гамалея и т. д. Беспризорное оборудование болталось по железным дорогам.

Шли по три и больше мощные паровозы, везя один арестантский вагон и теплушку со знаменитым Покрассом[123]123
  Покрасс Дмитрий Яковлевич (1899–1978) – советский композитор. Автор песен «Марш Будённого», «Москва майская», «Если завтра война». Многие песни создал в соавторстве с братом Д.Я. Покрассом (1905–1954).


[Закрыть]. В это время воинские эшелоны простаивали по трое суток, ожидая паровозов. Эвакуированные паровозы не были приписаны к этим дорогам и бежали порожняком на восток, в то время как дороги Востока издыхали под напором войск, эвакуации, боевых припасов и перевозимой к Оренбургу вшивой толпы, снятой с лесозаготовок, т. н. непобедимой армии Сикорского.

Во всё время пути до Перми я наблюдал эту великую трагедию нашей отечественной промышленности, созданной на потоках слёз и крови! Настанет ли время, когда мы восстановим наши заводы, пополним нашу кровь в венах, вскрытых войной. Неужели, движимые ложными принципами интернационального гуманизма, мы не заставим гуннов восстановить наши фабрики и заводы, а возложим снова бремя восстановления на измотанную, обескровленную массу наших рабочих и крестьян?