Текст книги "Дневники. 1941–1945"

Я отвожу его к остановившемуся нашему грузовику, которому предлагаю срочно доставить раненого в Ковров, в поликлинику. Шофёр идёт, облокачиваясь на меня, сопит. Кровь заливает рубашку. Она делается красной.

– Эх ты, бедняга, – говорю я, – ну, как тебя угораздило!

– Ничего, товарищ, – хрипит он через повязку, – одной сволочью будет меньше…

Я смотрю на него и вижу полнейшее безразличие к происшедшему, спокойствие, присущее той девушке, вылезшей после аварии из кабины, спокойствие сдутых мужиков, собиравших свои вещи. Я вижу спокойствие и великую выдержку нашего русского народа, в своё время удивившие умного Бисмарка. Может быть, этим потенциалом мы сейчас скрадываем нашу организационную убогость и скудоумие?

Пострадавший садится в кабину и пробует улыбаться глазами. Я машу ему: не надо. Из глаза течёт кровь, жилки пульсируют и кровоточат. Я отворачиваюсь. И после я видел этого человека, разгуливающего с повязкой-рубашкой на лице в течение трёх часов, пока он доехал до больницы. Шофёр спокойно ходил и, когда ему говорили о ране, только отмахивался.

Я навсегда запомнил этого белобрысого человека…

Из Горького идут истребители. Насчитываем две эскадрильи, не то Миги, не то английские «Харрикейны», которые очень близки по конфигурации. На Горький стаями идут Эрики. Переезжают аэродромы, авиаклубы и т. п. На Эриках и У-2 пулемёты на турелях. Проходят редкие «Дугласы». На них тоже видны боковые пулемёты. Обстрел из этих пулемётов не ахти какой. Поставлены для блезира, очевидно.

Останавливаемся, подкатывают грузовики. Баранов, Кириллкин, Морозов, Плевако. Кириллкин везёт мешок картошки, выменянной Авдеенко в Анохине. Картошку рассыпали. Сверху ящик с консервами, хлебом и витаминами. Запасы Турахиных, Кириллкина и Сергея. Потом он потеряет этот ящик с продуктами, и всю следующую дорогу о нём будут вспоминать со злой улыбкой Вера Алексеевна и скорбным покачиванием головы Алексей Фёдорович. Едим баранину, хлеб. Морозный воздух. Ноги мёрзнут. Начинает немного отпускать. Обочины вязкие, глинистые. Бескрайние унылые поля. От Горького идёт огромная автоколонна новых зелёных грузовиков. Они катятся, нагруженные ящиками с боеприпасами. Катятся новенькие, только что с завода. За рулями шофера в пилотках. Прошли десятка три «эрэсов». Эти новые установки Костикова накрыты зелёными брезентами. «Эрэсы» бегут на страшной скорости и хорошо охраняются полувзводами пехоты в касках и отлично экипированными бойцами с автоматами.

Перед сумерками проезжаем какую-то воинскую часть. Землянки примерно на полуроту разбросаны по всему лесу. Проходят роты красноармейцев. Стоят орудия, пулемёты, даже изредка танки. Какая-то крупная часть живёт в лесу возле небольшого населённого пункта. Сизые дымки тянутся из сотен рубленых землянок. Бойцы хорошо одеты, краснощёки, чисты. Всё же где-то стоят наши нетронутые армии. После войны будет понята эта непонятная стратегия Сталина. Резервируются большие армии, а немцы бьют нас по частям. Может быть, ввод в бой невозможен из-за необученности резервов и недостаточного технического оснащения? Но против массированного удара германского командования не лучше ли выдвигать массированные контрудары? После разберёмся – история сумеет дать ответ. Барклай-де-Толли и отчасти первичный Кутузов тоже были непонятны…

Когда над полями опустилась тёмная ночь, подъехали к какому-то оживлённому пункту. Контрольно-пропускной пункт. Спрашиваются документы, много военных с электрическими фонарями – автомобильная пробка, хотя пропускают по-деловому быстро. Оказывается – Горький.

Незаметно докатили до Нижнего Новгорода. Вступаем в древние владения первого народного ополчения, во владения спасителей Москвы. Грязь… Колонна подтягивается. Позади и впереди нас в грязи подкатывают тяжёлые пармы и выстраиваются длинной линией зелёных фургонов. Трогаемся, подчиняясь хриплому голосу нового колонновожатого. Хрипун ведёт колонну до Оки. Останавливаемся невдалеке от территории бывшей Нижегородской ярмарки. Канавино. Впереди течёт Ока. По ней плывут льдины. Берега подмёрзли. Моросит дождь. Плащи покрыты водой. Ноги вымокли. Заблудились. Хрипун не знает, где находится наша база. Решили дожидаться утра. Устали до чёртиков, а тут ещё этот дождь. Посидели в эмке, вылезли. Надо искать ночлег? Проходящий мимо нас человек в рабочем костюме на наш вопрос, где переночевать, охотно согласился нас пустить к себе.

Конечно, никогда к себе не пустили бы переночевать «благородные» люди. Мы были в нищенском состоянии беженцев, лишённых крова, и этот рабочий, как после окончательно выяснилось, пустил нас к себе вполне бескорыстно. Мы попали в квартирку, очевидно, давно не ремонтированную. В столовой семья пила чай. За столом сидели две девушки, одна из них, дочь хозяина, ни слова не говоря, уступила нам свою комнату. Хозяйка, словоохотливая женщина в изорванной кофточке, напоила нас чаем и предложила замечательный пшеничный хлеб. Хозяйка работала в булочной. Умылись. Руки были черны и грубы. Я снял мокрые сапоги и растянулся на полу. Верочка и Любовь Давыдовна легли на кроватях. Я мертвецки уснул. Проснулся только утром, когда приехали Авдеенко и Серёжа. Нужно было переправляться на склад, скоро должен был быть подан эшелон для дальнейшего продвижения на Молотов. Пока эшелон не был подан, мы могли остаться в этой квартире, ибо на складе нужно быть на открытом воздухе.

Я решил отыскать Трофименко. Этот партизан два-три раза бывал у меня в Москве и Переделкине и усиленно приглашал к себе. Адреса я его не знал. Вернее, не захватил с собой. Пошёл в горком ВКП(б). Выходной день. Воскресенье. Милиционер разрешил позвонить другому знакомому, С. Титову, известному горьковскому работнику из рабочей молодёжи. Ответила жена. Титов на фронте под Москвой. Не пригласила к себе. Чувство обречённости вырастало всё больше. Беженец! Без приюта, без крова. Для каждого я сейчас назойливый проситель. На улице шёл дождь. Река покрыта серой пеленой влаги. Через мост идут трамваи. Бывший плашкоутный мост заменён. Теперь это замечательный мост, соединяющий промышленный район Канавино с городом, построенным на живописном взгорье. Чем-то он напоминает по расположению Ростов. Я был в Горьком в 1928 году. Останавливался тоже в Канавине, у матери Сорокина. Ходил здесь по биржам и управлениям военного округа. Хотел устроиться на работу. Мешало то, что, будучи комсомольцем, не был партийцем. Будь партийцем, хотя и дураком, был бы устроен где угодно. Помню вопросы буквально всех: «Вы коммунист?» – «Нет». – «Ничего не можем». Послали на сормовский завод помощником начальника сормовской вооружённой охраны. Тоже вопрос: «Вы коммунист?» Звонок в обком и грубый отказ; я уходил из учреждений в своей блиновской шинели пятой кавдивизии, уходил, звеня шпорами, сжимая в кулак сердце. Я был тогда тоже беженец. Теперь моя дивизия переименована в гвардейскую. Но так принимали будущего основоположника гвардейцев… Мрачное впечатление оставил после себя Горький. Я был тогда одинок и неприкаян. Потом я взял билет, получил литер и пятнадцать рублей на бирже труда и уехал на Кубань. Там кончились мои мытарства, и я получил и работу, и уважение, и друзей…

У нас кончался хлеб. Где-то нужно было достать хлеба. Зашёл в эвакопункт. Комната была набита беженцами. Стоять в очереди! Среди этих оборванных людей. Может быть, я возьму хлеб этих людей, выброшенных на коммуникацию Нижнего Новгорода из сожжённых областей Литвы, Белоруссии, Украины, Молдавии. Я ушёл. Дождь лил не переставая. Сапоги опять начали пропускать влагу. По плащу стекали холодные струи. Кожаные перчатки напитались влагой. В нашем временном убежище нашёл Верочку. Она получила два бутерброда с кетовой икрой. Выдали по справке об эвакуации. Пока всё. Поели, попили чаю. Пока непосредственный голод не угрожал нам, но дальнейшее было полно неизвестности. Пристав к воинскому эшелону, мы не получали ничего из того, что получали эшелонцы-военные. Можно доесть то, что захвачено из Москвы, и остаться без ничего. Правда, с нами был Серёжа. Он, конечно, позаботится о нас. Но, на его несчастье, пропажа ящика с продовольствием заставила его позаботиться о семье Турахиных. Всю последующую дорогу до Перми он снабжал их своим пайком, а мы вынуждены были есть то, что изредка выдавали мне и, главное, Авдеенко, зачисленному в эшелон на правах шофёра. Такая нудная зависимость страшно мучила меня. Приходилось чуть ли не побираться по эшелону, последние три дня пути просто ничего не есть. Этому способствовала и потеря аппетита в связи с болезнью.

На следующий день мы переехали на склад. На грязном дворе возле товарных пакгаузов стояли наши автомашины. Шёл дождь, и мы ходили и месили грязь по двору. Внутрь проникала мерзкая, неприглядная сырость. Душевное состояние было отвратительное. Мы были чужими людьми в эшелоне, и зачастую это давало себя чувствовать. Не всегда грубые и некультурные «морские офицеры» могли понимать зависимость нашего положения. Сколько душевных ран было нанесено ими. Горечь путешествия усугублялась этой неравноправностью. Казалось, ты воровал всё, начиная от пищи в грязной столовке до тепла в красном уголке, куда нам разрешали иногда зайти и погреться.

Какой мог быть разговор о положении писателя. В любой стране мне бы было предоставлено всё, «от любви до квартир», но здесь я видел людей, тихо злорадствующих моему положению и гордящихся своей независимостью. Даже подачки пищи, которые многие делали, шли от чувства уничижения униженных… так созревали гроздья гнева…

Поехали в город на автомашине. Переехали высокий мост через Оку, крутая улица вверх. Трамваи. Много серых людей, серых ещё оттого, что идёт дождь, улицы покрыты грязью и бумажками. Неприглядны наши российские города во времена осени. Только и скрашивает эту убогую неприглядность зима. Горький – огромный город, но производит пустынное впечатление. Правда, много людей, но не людьми богата Россия. Пусто в магазинах, пусто на рынках, пусто везде. Серая толпа кипит на почте и телеграфе. Связь захлёбывается от потока телеграмм и писем. Страна поднята на колёса, тронуты с места наиболее семейственные нации вроде евреев. Ведь еврей может разыскивать свою Ревекку или Самуила миллионами телеграмм, просьб и заявлений и разыщет. Наша убогая отечественная связь, которая и в мирные времена являлась предметом острот и насмешек, теперь окончательно задохнулась. Спрашиваю письмо от Софронова. Нет! Где он? Сергей торопится к генералу. Разыскивать Анатолия по бесчисленным госпиталям почти невозможно. Всякие расспросы заставляют наших идиотов предполагать шпиона. Мы мелочны и придирчивы к пустякам и зеваем огромные государственные тайны. Страна наэлектризована подозрительностью, но там, где нужно, возмутительно зевает наша разведка. Ни агентурная, ни войсковая разведка у нас ни к чёрту не годится. Патронированные на избиении отечественных кадров, на борьбе со своим народом, наши агентурщики расслаблены при соприкосновении с внешним врагом. Засекретив госпитали, мы рассекретили авиазаводы, корпуса и армии…

Генерал живёт в отеле «Интурист». Сергей идёт к нему в номер. Мы остаёмся в вестибюле. По лестнице поднимаются и опускаются москвичи. Я вижу представителей эстрадного жанра, композиторов, и среди них жирного, как боров, Покрасса, вижу каких-то изворотливых дельцов, которые всегда крутились перед глазами в Москве и сейчас самодовольно поднимаются по лестницам. Вижу их сытых самок с жирными животами и высоко подобранными курдюками, вижу их детей, черноглазых и увёртливых, с нахальными взглядами новых барчуков. Я лишён жилища, и мне не положено находиться в отеле. Уборщица ворчит, и, когда мы спросили у неё, где находится уборная, отругала нас… «Явреи эти надоели», – сказал она и окинула нас враждебным взглядом.

После часового ожидания вышел Сергей. Генерал занимает небольшой номер и в присутствии подчинённых снял со своего кителя вошь. Номер обовшивел с 16 октября 1941 года. Насчёт эшелона договорено. Должны вот-вот подать вагоны. Я не доверял этому «вот-вот». Так оно и оказалось. Вагоны подавали трое суток.

Приехали на товарный двор. Дождь, слякоть. В красном уголке набито. Грубые и малокультурные военные. Попросили устроить женщин. Насмешки. «Надо устроить их в кладовой», – так сказал комиссар эскадрильи с наглым смехом. Все эти тыловики в чёрных шинелях с галунами моряков обуреваемы единственным: спасти своих жён, детей и, главное, рухлядь. Даже сам генерал набил полный ЗИС домашними вещами, которые он замаскировал, сложив в ящики из-под боеприпасов. Я задумывался иногда над причинами поражения нашей армии. Плох солдат? Нет. Солдат остался прежним русским солдатом. Плох младший командир? Нет. Младший командир остался прежним русским, злым и требовательным фельдфебелем и унтером. Младший командир умеет командовать и умирать, как положено русскому солдату. Плох средний командир? Нет. Хорош. Хорош, но некультурен и не знает, что он защищает. Если царская Россия имела великолепно вышколенный трёхсоттысячный офицерский корпус, в большинстве состоящий из дворян-собственников, жертвовавших собой ради спасения Отечества, под которым подразумевались общественное своё положение и недвижимое имущество, то теперь более многочисленный «офицерский корпус» воюет, не имея перспектив в случае победы. Поэтому так трогательно держится он за каждую тряпку. Генералы! Генералы бегут, нагрузив личные машины и самолёты. Чем? Личными вещами. Тряпьём. У него нет поместий, возле которых он сложил бы свою голову. Квартиру он получит везде, даже жену подыщет. Но вещи… Он возит их за собой, как скряга. Приведу такой разительный пример: генерал дал Сергею зажигалку. Сергей дал ему камешков. У генерала пять зажигалок. Зажигалку дал с условием «вернуть, когда попадёт в район спичек». Приехали в Пермь. Спичек нет. Генерал устно и письменно передаёт задания о том, чтобы Сергей вернул зажигалку. Наконец прилетает сам и забирает зажигалку… А сколько имущества гибнет!

Наступила ночь. Дождь и снег. Я засыпаю в кабине пикапа. Немного погодя влазит Авдеенко. Бесцеремонно растолкав, садится рядом и спит. Ночью выходит. За ночь сильно продрог. Руки закоченели. Кипятка нет. Хочется чаю. Только в шесть часов пообедали: кондёр и по куску селёдки. Оказался чай, попил. Как мало, оказывается, нужно живому человеку.

Вторую ночь решил устроиться более комфортабельно. Устроился на пятитонке. Разостлал на чьих-то узлах тюфяк, накрылся одеялом. Ночью пошёл дождь. Одеяло намокло. Увязывал постель под мелким полуснежным дождём. Зябко. Вещи накрыл мокрым зелёным брезентом и снова забрался в кабину, где додрёмывал до утра. Верочка спит в эмке. Там их четыре человека. На судьбу не жалуются.

Наконец на третий день начали погрузку. Подмёрзло, но не совсем. Грязь товарного двора, видно, подморозить невозможно. Грузовики один за одним выезжали на погрузочную станцию. Потом выехали и мы. Подали одну теплушку. Устроили нары, наносили дров. Выясняется, что генерал приказал посадить в теплушку шестьдесят человек. Это заявляет какой-то военинженер небольшого роста, с бородкой. Я говорю: не много ли? Он окидывает меня пренебрежительным взглядом хозяина. «Нужно, и восемьдесят напихаем». Таким образом, в теплушку не смогут поместиться даже женщины и дети. Это никого не волнует. По эшелону дежурит капитан Орлов. Он приказывает выгнать нас всех из пармов.

– Но где ночевать? – спрашиваю его.

– Меня не касается, – отвечает он, – в пармах не должно быть людей.

– Но ехать будем в пармах.

– Ехать одно, а стоять другое. Я отвечаю.

Пробую возразить:

– Если генерал вывозит людей, то он должен был распорядиться как-то, чтобы люди чувствовали себя по-человечески…

– Разговорчики. Приказываю покинуть пармы.

– Если бы генерал знал…

– Он хочет генералу жаловаться, – говорит кому-то Орлов, – он уже генералом угрожает…

Я снова вижу отвратительное лицо «хозяина». После Орлов хотел казаться хорошим, но я навсегда запомнил эту первую встречу с ним, и чувство неприязни не покидало меня. Кстати, капитан Орлов не был строевиком, его деятельность заключалась в наблюдении за физподготовкой.

Часам к двенадцати разрешили забраться в пармы. Заснули. Начало холодать. Брезент парма промёрз и покрылся инеем. Ночью, примерно перед рассветом, началась погрузка. Носили воду, разогревали моторы и загоняли их на платформы. Потом прикручивали проволокой и подбирали под колёса колодки. Стояли до утра. Выяснилось – когда поедем, неизвестно. Вернее говоря, ничего не выяснилось.

Тяжёлое чувство не покидает меня. Трудности пути и неизвестность – пугают. Желание вернуться в Москву огромно. Для этого нужно остаться в Горьком. Но у кого остаться? Пешком направляюсь к трамваю. Со мной мрачный Авдеенко. Он действует на мои нервы. Они никак не могут успокоиться. Присутствие Авдеенко отравило мне существование. Полное отсутствие юмора, злоба к окружающим, мрачное недовольство системой, антисемитизм, противный тем, что его жена – еврейка, крайний эгоцентризм – вот что характеризует этого субъекта. Существует мнение, распространённое им самим и его женой, что нелюбовь положительно всех окружающих к нему вызвана тем, что он говорит всем правду в глаза. Неверно. Мы знаем десятки примеров тихого иезуитства, подхалимства и приспособленчества этого человека. Он просто не любит людей. Он цинично говорит мне: «У меня никогда не было никого близкого, не было ни одного друга. Почему? Потому что я не находил ещё ни одного хорошего человека, все сволочи. А когда им скажешь об этом в глаза – ненавидят меня». Он признаётся, что, когда в Донбассе было плохо с продовольствием, он возил пудами продукты на дачу, выстроенную ему народом за 260 000 рублей. Когда в Донбассе не во что было одеться, его жена ежедневно щеголяла в новых манто и новых платьях. Жена говорит об этом со смехом и бахвальством. Шахтёры для неё – «всякие некультурные сволочи». Авдеенко ненавидит весь Донбасс. Неужели он всем им говорил правду? О чём? Какая беспримерная наглость.

На трамвае проехал только одну остановку. Лучше идти пешком. Потоки воды несутся с крыши трамвая и рассеиваются во время движения. Пошли пешком к зданию горкома, бывшему зданию управленческого павильона Нижегородской выставки.

Нас принимает завотделом пропаганды и агитации, малокультурный человек. Выслушивает молча, не перебивая. Наши намёки на оказание поддержки моментально вызывают его отпор. Человек с перешибленной кистью и нервными, сырыми пальцами звонит на пристань и договаривается, что нам дадут два билета, хоть до Астрахани.

– Бочаров вас устроит.

– Нам нужны билеты и на семьи.

– Вот как, – задумывается, протягивает руку к телефону, отнимает её. – Бочаров устроит на месте.

– Места в каюте?

– Мы отправляем людей на баржах. Сажают, сколько возможно…

– Мы слышали, недавно затонули две баржи вместе с беженцами от перегрузки, затонул или перевернулся буксир.

Улыбается понимающе.

– Кажется, был такой случай, товарищи. Точно не знаю, сколько баржей и сколько буксиров…

Его скучающий взгляд скользит по окну, по которому несутся пенные струи. Вдруг на лице появляется тревога. Я наблюдаю его молча. Он переводит взгляд на меня, криво улыбается.

– Если нам придётся, уйду сам. Семью отправлять в таком положении не буду. Как вы думаете, нам придётся?

– Пожалуй, придётся, – говорю я мрачно, чтобы напугать его, – придётся. Семью можете бросать, но не бросайте своих подчинённых людей на произвол судьбы. Не следуйте примеру Фадеева и наших московских руководителей.

Молчит. Критиковать московских руководителей не положено. То, что может делать писатель по своей наивности, непозволительно ему, работнику обкома. Я осматриваю кабинет, диваны, стулья, ковры. Тепло. Батареи накалены. Я сижу в шубе, в мокром плаще поверху, в мокрых сапогах, на коленях держу намокшую, как кошку, шапку из пыжика. Он сидит в чёрной гимнастёрке с жёлтым поясом и в сухих сапогах.

– Остановиться негде… наши семьи сидят на платформе, на угольной платформе, под дождём, накрывшись одеялами. Уже восьмой день… Хлеба нет.

Я нарочито фантазирую. Какое это произведёт на него впечатление?

– Крышу найти трудно, – говорит он бесстрастно, – итак, отправляйтесь на пристань к товарищу Бочарову…

Приходит человек. Он в зелёной гимнастёрке и хромовых сапогах. Смотрит на нас, как на редкость. Задаёт вопросы. Всё относится к бегству. Они исподволь выспрашивают, как вести себя в случае паники. Я чувствую, что где-то уже уложены чемоданы, что заготовлены ЗИСы и эмки, что люди эти тоже сидят на узлах. Мне становится противно. Собираемся уходить. Входит какой-то человек в зелёной гимнастёрке и сообщает новость: «Японская провокация на Дальнем Востоке. Есть убитые и раненые».

Японцы всегда устраивали провокации на наших границах. Это было не страшно, когда не было Западного фронта и мы могли массировать огромные количества войск, авиации и техники вообще для удара. Теперь это сообщение зазвучало для нас почти что смертельно. Страна ждала притаившуюся Японию. Страна знала, что наступит момент, когда Адольф Гитлер подаст сигнал атаки. Но куда направит Гитлер Японию? На нас, и так уже, по мнению врагов, разгромленных и истекающих кровью, или в сторону более нетронутых потенциальных врагов держав оси – Америки и Великобритании?

К тому же, если Япония начнёт бить, то, научившись у своего партнёра, она будет бить сразу и решительно. Стычки не показательны для японского удара. Она будет нападать на наши базы, на Читу, Владивосток, Хабаровск, Улан-Батор, Ханко и т. д. В правительстве Японии уже не находился хитрый дипломат Мацуока. Он был выведен из правительства, что не помешало ему возглавить парламентскую группу врагов СССР.

Мы шли под мокрым небом. Текла серая, неприветливая Ока. Откуда-то из верховья плыли одинокие льдины. Город на взгорье был покрыт мутными потёками и закрыт мокрой дымкой.

Я смотрел на реку, как на спасительницу. Отсюда можно было доплыть до Астрахани или Сталинграда. Оттуда до Кубани. Где-то там, отделённые тысячами километров непроходимого в связи с войной пути, находились наши близкие. Можно было плыть к ним. Но в кармане было немногим больше тысячи рублей. Больше никаких поступлений не предвиделось. Сразу начинать продавать имущество. Но этого не умели делать ни я, ни Вера. К тому же рынки Горького были заполнены барахлом беженцев.

Эшелон направлялся в Пермь. Военных гнала туда дисциплина, мы плыли по воле волн. Шли слухи об ужасном положении в Перми, об отсутствии площади, пищи и т. д. Но с нами был Серёжа. Он говорил:

– Доедем – посмотрим. Как-никак мне дадут комнатку, хотя бы шесть метров. Устроимся. Я получу паёк. Будем существовать.

Серёжа в предвидении осложнений потихоньку собирал для нас консервы, сухари. Ему хотелось сделать нам хорошее. Это был настоящий и бескорыстный товарищ. Я понимал, что мы для него при неизвестности с его семьёй были последним звеном, связывающим его с близкими, родными. Он для нас оставался единственным человеком на плоту из грубо сколоченных досок, который нёсся по широкому и мутному потоку.

Решил попытать ещё последнее средство: обратиться к братьям-писателям. Позвонил Н. Кочину, человеку, не известному мне. Назвал себя. Равнодушный голос. Попросил разрешения заехать к нему – равнодушное согласие. Решил не ехать. Унижаться ещё было рано.

Мрачный Авдеенко в пути почти уговорил меня остаться в Горьком. Я понимал его. Он ехал к советской власти, которая не принимает его и которой он фактически был чужд. Он убежал от «новых хозяев», где он вдруг мог бы сделаться властелином своей судьбы и судьбы других. Настроение его лимитировала неуверенность в победе Германии. Если уж передаваться, то хозяину, твёрдо стоящему на ногах. Он считал себя обиженным правительством, обиженным лично Сталиным, но не знал, обидит ли его Адольф Гитлер. Мне был страшен этот человек, и я боялся его. Я попал с ним на небольшую площадь, и у него был кинжал, которым он мог бы меня пырнуть в любое время. Противоречить ему было просто опрометчиво. Нет, я еду с Сергеем. Оставаться здесь на милость Авдеенко – это было выше моих сил. Я хотел выгребать к воздуху, к берегу, насыщенному свежим воздухом.

Эшелон ещё стоял на разгрузочной. Когда тронется, неизвестно. Серёжа устроился в эмке. Он снял переднее сиденье, положил его в задок на пол, набросал сверху тюфяков с авиачехлов. У Серёжи болела нога. Я знал эти боли, сам боялся рецидива. Сергей стоически переносил боль. Турахины расположились в парме. Верочка и жена Авдеенко – в теплушке, густо набитой женщинами, открывшими стремительную перебранку между собой. Наши вещи и вещи Авдеенко находились в парме № 16. В нём мы должны были ехать до Перми.

Обычно такое путешествие заняло бы не больше суток, но теперь… Военные получили продовольствие на десять дней, хотя время нахождения в пути было определено в пять суток. Сергей выхлопотал паёк Авдеенко как водителю, и он получил пять банок консервов, сахар, хлеб, одну большую селёдку. Мы пайка не получили, но у нас были хлеб, сахар, банка чёрной икры в два килограмма, была разная крупа и оставался мешок сухарей, добытых Сергеем ещё в Пестове. С Турахиными было несколько хуже. У них пропали харчи, и они должны были находиться на иждивении Серёжи. Паёк для них получить не было возможности. Впервые для нас стал вопрос насущного хлеба. Всё остальное отходило на задний план. Хлеб! Чёрные кирпичи в два килограмма! На них я смотрел с тревожной жадностью. Я чувствовал, что скоро я буду в состоянии отнимать эти кирпичи насильно. Купить хлеб не было возможности. Хлеб нужно было получать или просить. Получать было негде, просить стыдно, да и нельзя было возводить попрошайничество в метод.

Парм представлял из себя фургон, защищённый сверху и по сторонам брезентом. В парме стояли токарный станок-самоточка, верстак, небольшой двигатель или динамо, ящики с инструментом. Оставался небольшой проход. Мы забили проход вещами, на станок тоже положили вещи. Всё это накрыли двумя чехлами, стёганными на вате. Чехлы предназначались для больших самолётов и поэтому были достаточными по размеру и теплы, как одеяло. Такими чехлами укрывались все в эшелоне. Это спасло жизни в нашем далёком путешествии. Правда, раздавались «разумные» голоса, что чехлы, таким образом, расходуются не по назначению, но трезвый голос начальника эшелона Кононова восторжествовал.

Мы устроились так, что в парме могли спать втроём: Авдеенко и я с Верочкой. Правда, коротковато для моего исполинского роста, и первую ночь я спал в сидячем положении. Ноги висели и очень простыли. Мы решили накрываться, кроме чехла, ещё своим ватным одеялом и пальто. Авдеенко устроился сбоку на верстаке. Мы отдали ему Серёжину перину, чехол, подушку. Своих одеял и подушек он не вынимал всю дорогу – жалел.

В ночь под 28 октября нас передвинули на Сортировочную. Здесь мы простояли почти весь день.

Авдеенко где-то походил, понюхал и вдруг решил остаться. Виною этому, вероятно, была первая стычка с Сергеем, который справедливо упрекал его в недобросовестности при обращении с порученным ему пикапом. Авдеенко принялся выбрасывать вещи на полотно железной дороги. Тюков было настолько много, что его жена подошла и всплеснула руками.

– Сколько вещей! Что мы с ними будем делать?

Авдеенко сопел и выбрасывал вещи. Когда пришло время захватить последний мешок с сухарями, из которого он нам отсыпал около трети, жена его влезла на капот парма и закричала:

– Саша! Мне страшно.

И снова всплеснула руками.

Он готов был её съесть глазами. Потом спрыгнул на землю и начал быстро бросать вещи на платформу. Опускалась ночь. Подошёл Серёжа. Он дежурил по эшелону. Сверху кожанки висел по-морскому наган. На руках были лётные перчатки. До этого он наблюдал всю эту комедию молча. Он не возражал бы, чтобы Авдеенко покинул эшелон. Но теперь, когда он принялся бросать вещи обратно…

– Почему вы разгружались? – спросил Сергей.

– Не ваше дело, – грубо отрезал Авдеенко.

– Нет, моё дело, – вспылил Сергей. – Я дежурный по эшелону. Прошу отвечать.

– Я решил оставаться, – сказал Авдеенко, смеривая Сергея ненавидящим взглядом.

– Почему не остались?

– Через неё… через жену…

– Если вы ещё раз устроите подобную комедию на глазах всего эшелона, мы высадим вас на первом попавшемся полустанке.

Быть Айртоном, брошенным, правда, благородными людьми на острове Табор, Авдеенко не захотелось. Он сказал, опустив глаза:

– Хорошо…

Ночью мы тронулись в путь. Пошёл снег. Потом подмёрзло. Потолок парма покрылся инеем. Верочка прикорнула, одетая, возле меня. Под нами постукивали колёса и мерно покачивался фургон. Погасла стеариновая свечка. Стало темно. Ветер трепал брезентовую дверь фургона. Я встал и закрепил её на матерчатых петлях. Всё равно было холодно, и ветер свистел в парме. Авдеенко тоже поднялся, и мы, взяв Серёжино суконное одеяло – спутник его академических дней, просверлили три дырки и подвесили, сложив вдвое, на двери с внутренней стороны. Ветер уже не врывался в наше убогое жилище. Мы забрались под чехол и заснули. Так прошла первая ночь в парме. Обычно так проходили остальные ночи, ничем не примечательные. Обычно, нашлявшись за день по холоду или дождю, мы забирались в фургон, стаскивали обувь, которую даже посушить было негде, и ложились под промёрзлый чехол с самолёта.

Верочка переносила всё стоически. Ни разу она не впала в уныние, хотя при нашем чрезвычайно мрачном состоянии духа впасть в уныние можно было довольно быстро.

Что мучило меня?

Неопределённость результатов войны. Тогда нам казалось, и это мнение разделяли все, что государство доживает последние дни. Рушилось всё, что впитано нами в плоть и в кровь. Приближалось что-то новое и страшное. Мы, беглецы, были похожи на небольшую группу примерно из армии Корнилова в начале его страдальческой эпопеи. Тогда Марков собрал офицеров и сурово сказал: «Если спросите меня, куда мы идём, я отвечу одно: к чёрту, за синей птицей». Но марковцы имели оружие и шли на трагическую, но активную борьбу, мы же оружия не имели, боролись думами, а не активно, и это усугубляло наше состояние. Состояние наших сердец. Мы отступали к холодному и чужому востоку. Мы видели всё более неприветливую и унылую природу. Чем дальше, тем меньше становилось деревень, и они были беспросветно бедны, мы тащились среди убогих лесов, покрытых болотами, не замёрзшими даже в начале зимы. На обочине железнодорожного полотна шёл «тракт». В большинстве случаев на дороге лежали фашины. Оказывается, без деревянного настила проехать здесь невозможно. Мы видели природу, в которой способен заблудиться и погибнуть любой Гитлер, но что это давало для нашей победы? Мысленно мы переносились на тихую Украину, захваченную и разграбленную врагом, к берегам солнечного Крыма, в промышленные районы средней полосы Европейской России. Там обилие и солнце. Там промышленность и дороги. А мы ползли более десяти дней, делая в сутки по 80–100 километров. Там густота населения и разрабатываемое сырьё. Здесь редкие люди, обутые в лапти, и ничего не видно. Ведь промышленность начнёт появляться только при приближении к Уралу. Из ста человек – сто человек не верили в благополучный исход войны, и это происходило не только от нашего неведения, а от безактивности. Когда я находился в Москве, или на полевом аэродроме, или на холмах батареи, я верил в победу, ибо близко видел её аксессуары. Теперь же я находился в безактивном, наполненном слухами тылу. Солдаты берегли патроны, чтобы в нужную минуту пустить себе пулю в лоб, мы, безоружные, не могли рассчитывать и на это избавление.