Текст книги "Столыпин"

IX

Еще больший урон, а точнее смертельный пинок получил его благодетель Алексей Лопухин…

Дело получило такую огласку, что его не мог замять гимназический друг Столыпин. Да и с какой стати? Все это происходило еще до его назначения министром внутренних дел.

«За разглашение служебной тайны» особым присутствием Сената Лопухин был присужден к пяти годам каторги, замененной, не без вмешательства Столыпина, ссылкой в Сибирь.

Прощай, гимназический друг. Нечего сказать, оставил ты наследство…

Как и предрекал брат Александр, пришлось отвечать на очередной запрос Думы.

Без вины виноватый, Столыпин оказался в трудном положении. Очень многим захотелось поплясать на его костях. Надо было, бросив все другие дела, заниматься крестьянским землеустройством, а приходилось подробнейшим образом объяснять закулисную жизнь какого-то Азефа:

– Я думаю, что для благоразумного большинства наши внутренние задачи должны быть и ясны, и просты. К сожалению, идти к ним приходиться между бомбой и браунингом… А там, где аргумент – бомба, естественный ответ – беспощадность кары! И улучшить, смягчить нашу жизнь возможно не уничтожением кары, не облегчением возможности делать зло, а громадной внутренней работой…

– Мы, правительство, строим только леса, которые облегчают вам строительство. Противники наши указывают на эти леса как на возведенное нами безобразное здание, яростно бросаются рубить их основание. И эти леса неминуемо рухнут, может быть, задавят и нас под своими развалинами, но пусть это будет тогда, когда из-за обломков уже видно, по крайней мере в главных очертаниях, здание обновленной, свободной в лучшем смысле этого слова, свободной от нищеты, от невежества, от бесправия, преданной, как один человек, своему государю, России.

Клясться публично в своей любви к государю было немодно. Дурной тон. Рискованный.

Когда он выходил из зала под жидкие аплодисменты, к нему подошел лидер кадетов Милюков. Настроен он был, как всегда, по-профессорски язвительно. Но знаки приличия соблюдал неукоснительно.

– Мое почтение, Петр Аркадьевич.

– Мое почтение, Павел Николаевич.

– Меня, грешного человека, частенько поругивают, особенно суворинское «Новое время». Но я так, частное лицо. Вы-то не боитесь, что завтра кто-нибудь облает? Экивоками, экивоками, конечно. Не станешь же ругать человека за похвалу царю?

– А вы разве обходились в заграничных статьях без похвалы королям, английским или другим?

– Ну, это, Петр Аркадьевич, дань приличию, не больше. Какой же я монархист?

– А какой же я, Павел Николаевич, царский угодник?..

Легкий, насмешливый поклон.

Ответный, задумчивый поклонец. Не без обиды, конечно. Поспорить-то не удалось. Жаль, жаль…

Столыпин почувствовал недоговоренность и обернулся:

– Не огорчайтесь, Павел Николаевич. Как-нибудь в другой раз поругаемся.

Разговор с Милюковым был не закончен, да он и не мог так быстро кончиться. Разоблачение Азефа так или иначе наносило удар по Министерству внутренних дел, то есть по самому Столыпину. Он ведь и сам не мог отделить своих полицейских дел от дел государственных, в первую очередь крестьянских… Тут без новых осведомителей не обойдешься. Не мог же полковник Герасимов все грязные казусы брать на себя.

Эсеры не дремали. И когда Столыпин невольно оправдывал провокаторство – как метод разоблачения, – он уже знал, что недавно сам опять был под прицелом. Хуже того, и Николай II, и великий князь Николай Николаевич. Все трое лишь разминулись с бомбой…

Оказалось, что уже несколько месяцев агитируют конвойного казака Ратимова, суля и деньги, и славу героя. Столыпина не могли взять ни на Аптекарском острове, ни в Зимнем дворце, ни по дороге в Царское Село. Так перехватить в Царском Селе сразу всех – и Столыпина, и царя, и великого князя заодно. Не такие уж там толстые стены. Надо знать только расположение комнат и пути подхода к ним. Дурак Хатурин в прошлые годы наделал много шуму, а царя не достал. Но то Зимний!.. Здесь-то все проще, по-домашнему.

Так в поле зрения террористов и попал казак Ратимов, по своей службе вхожий в царские апартаменты. Ему обещали, кроме всего прочего, и бегство за границу. От тебя, мол, только одно требуется: план! Точное расположение комнат! И Ратимов проболтался о легком доступе к комнатам под бельэтажем, где находился кабинет Николая II. Затем о времени прибытия Столыпина. А коль и великий князь там окажется, так и еще лучше. Ретроград и ненавистник студентов. А кому заниматься террором, как не студентам? В заграничном ЦК партии эсеров уже довольно потирали руки. Для верности – убедить Савинкова, чтоб он взял на себя руководство делом. А пока, до приезда Савинкова, была уже и группа большущая сформирована. Оставалось малое: выследить, установить время… и заложить под бельэтажем бомбы. Даже предостережение Савинкова «Сдается мне, что здесь что-то нечисто», не остановило подготовку грандиознейшего взрыва. Ратимов регулярно встречался с заговорщиками, охотно принимал деньги… и давал полнейший отчет обо всем полковнику Герасимову… Ай да казак!

С его твердой руки замели целую группу петербургской молодежи; ради такого случая самому полковнику пришлось выступать на суде. К защите террористов были привлечены лучшие петербургские адвокаты: Муравьев, Зарудный, Соколов и Маклаков – председатель Первой Думы. Но даже многоголосая велеречивость не помогла. Три смертных приговора! Пятнадцать человек пошли на каторгу!

Но и после такого успеха Столыпин был убежден: полагаться только на осведомителей нельзя; нужен четкий закон против терроризма, чтобы развеять миф о новоявленных народных героях. И такой закон должен выходить не из недр Министерства внутренних дел…

Так и пришло приглашение Милюкову «на чашку чая».

Но учитывая прошлый опыт, служебные дела Столыпин не вел на даче – в данном случае в Елагинском дворце. Даже дружеский «чаек» – лучше во дворце Зимнем. Там стены потолще. Да и детей на этажах нет.

– Догадываетесь, Павел Николаевич, почему я вас здесь принимаю?

Милюков посчитал за лучшее все свести к горькой шутке:

– Хоть и много у вас, Петр Аркадьевич, дочерей, но не пансион же благородных девиц? Не стоит вмешивать их в наши мужские дела, иногда очень опасные…

– Вы правы, Павел Николаевич… – невольно вздохнул хозяин кабинета, сделав рукой какой-то неопределенный жест.

Милюков не догадался, что у Столыпина просто вздрогнула от старой раны рука, и ее пришлось другой рукой попридержать.

После многих пространных рассуждений Столыпин как бы невзначай подбросил мысль:

– Вот вы тоже осуждаете бессмысленный террор. Так почему бы вашей партии и не стать инициатором закона против террористов? Имя! Прекрасный публицистический стиль! Выступите со статьей… да в любой газете, какой хотите! К вашему слову прислушаются.

– Так-то так… – сразу заскучал Милюков. – Но надо и со своими соратниками посоветоваться…

– Советуйтесь, только не слишком долго… пока нас всех не перестреляли!

– Да, да, постараюсь побыстрее…

Столыпин после его ухода подумал: «Ничего у него не выйдет…»

Предложить-то Милюков своей партии предложил… но идею отвергли. Он вздохнул с облегчением… Террористы! Профессорское ли это дело?!

Так что Столыпин опять остался в одиночестве… с полицейскими, сыщиками и теми же провокаторами. Увы, ничего нового его министерство не придумало… Да и придумать не могло.

X

Все-таки он был никудышным министром. То ли дело Плеве – знай вешал и целыми партиями гнал в Сибирь! То ли дело Горемыкин – о террористах и знать не хотел, в Думу ни ногой. Не только Плеве, но и Горемыкин объясняться за какого-то Азефа или Савинкова не стал бы. А он вот дня не мог прожить без оправданий, хотя бы для самого себя. Ну что могли изменить трое повешенных дураков и пятнадцать молокососов, сосланных на каторгу? В конце концов, попал на каторгу и Алешка Лопухин, возомнивший было себя вершителем судеб. Истинно говорят в народе: от тюрьмы и от сумы не отказывайся. А от пули или бомбы? Нет, пуля уж лучше.

Если бы кто заглянул в его душу, наверно бы ужаснулся: и с такими черными мыслями править Россией?!

И ошибся бы непрошеный соглядатай: никаких черных мыслей у него не было. Он просто сидел в детской гостиной, с двумя неприкаянными отпрысками. Старшие убежали в парк, который конечно же был в незримом полицейском оцеплении, а эти двое остались сами по себе. Аркаша – потому что мал: сестренки в свою компанию не пускали. Наташа – потому что отрезанная ножка не вырастала, да и другая только числилась опорой. Значит, нужно какое-то сидячее занятие. Вот пятнадцатилетняя Наташка и возомнила себя учителкой, а Адя, за неимением сверстников, подался в ученики.

У отца в этот день заседаний не намечалось, да и надоели заседания. А приемов в дачном кабинете он уже не проводил. Хватит Аптекарского острова!

Вот какие мысли были у министра. Хотя разделавшись с террористами, он мог бы о другом подумать, о крестьянах, например. Плох помещик, если о мужике не думает. А премьер-министр мыслил не только вселенскими масштабами. Хотя лапти, в отличие от наивного Ади, не боготворил. Где высокородный сынок про лапти-то услышал? Но спрашивал с явным интересом:

– Лапти – это что, па?..

– Ну, это… – начинал объяснять отец, но довести до конца такую простую мысль не мог.

Наташа встревала:

– Глупый ты, Адя. Такие чудные домашние туфельки!

– Да-а?.. ловил ее на слове ничего не забывавший братик. – А ты мне читала: «Макарка завязал свои новенькие лапти и пошел под холодный осенний дождик…» Это в домашних-то туфельках? Тогда и я побегу! Па, видишь, дождик мне на счастье пошел!..

И убежал бы, в своих бархатных туфельках, но отец схватил в охапку и усадил на колени, думая: «Верно, дождь пошел, и уже холодный, а все ль хлеба-то убраны?..» Девчонки, наверно, забились где-нибудь в беседку и ждут, когда слуги принесут теплые пледы. А чего ждать мужикам да бабам, когда повязанный колос под дождем мокнет? Да хоть и их чадушкам, бегающим за телятами в каких-нибудь лапотках…

– Па, ты не ответил, – посмотрел сынок на отца. – И Наташка все врет. Чего тогда Макарка говорит: «Мы тоже не лаптем щи хлебаем?..»

– Макарка… какой Макарка?.. – не мог отец взять в толк простую детскую нескладуху.

Наташа прыснула от смеха, объяснила:

– Мы про детство Макарки читаем. Сам же и покупал… или подарил тебе кто?..

Вот теперь он вспомнил: это тот самый крестьянский бес!

В самый разгар думской смуты он сбежал в коридор, чтобы отдышаться от криков – и наскочил на мужичка-крепыша, в косоворотке и смазных сапогах. Положим, косоворотки и среди крестьянских депутатов-трудовиков встречались. Но эта была незнакома. И держала под одним рукавом лист бумаги, а под другим книгу.

– Ваше сиятельство, с Волоколамского уезда. С благодарностью от всех крестьян и с моим личным подарком. Не откажите принять.

Передав с поклоном все это, мужичок отступил на несколько шагов, поскольку сбежавшего из зала премьера и здесь обступили краснобаи, и след его простыл. Книгу и листок – конечно, жалобы! – он сунул в свой деловой портфель, в котором опять громыхнул броневой лист… и до времени, как всегда, забыл. Много там всего ждало своей очереди. Где-то неделю спустя попалась на глаза эта книга. С надписью: «Его Высокопревосходительству Петру Аркадьевичу Столыпину от крестьянского смутьяна Семенова…»

Книга-то была с предисловием Льва Николаевича!

А листок хоть и имел название «Петиция», но походил больше на восторженную благодарность: «За свободу всякому крестьянину выходить из надоевшей общины и вольно заниматься сельским трудом. Только помогите нам укрепиться…»

Вот какие крестьяне пошли!

Столыпин странным образом стеснялся этого подарка и никогда не потрясал им в жарких думских дебатах. К тому были свои причины…

XI

Он навел, конечно, справки об этом крестьянине, и оказалось, что судьба его теснейшим образом связана с Ясной Поляной да и лично с графом Толстым. Оказывается, он самым рьяным образом помогал заболевшему чувством вины графу в голодные годы. Сколько он под рукой сердобольного графа накормил голодарей – Бог весть, но полицейские «дела» исправно отмечали его «подвиги»; дважды сидел в Бутырках и на Таганке, а за прошлую революцию и к ссылке в Олонецкую губернию был приговорен. Но за ним стоял великий граф, а этот граф и царю мог высказать все, что угодно, не говоря уже о сыне своего армейского друга Аркаши Столыпина.

Это уже при нем, Столыпине-младшем, последнее деяние вершилось: ссылка в Олонецкие болотные края была заменена «политической высылкой за границу». Как раз, когда принимал дела в министерстве, и подоспело «Дело на крестьянина Сергея Терентьевича Семенова, жителя д. Андреевское Волоколамского уезда Московской губернии». У этого «жителя д. Андреевское» выходило уже 6-томное собрание сочинений, да еще с предисловием Толстого. Может, у другого министра, кроме Столыпина, дрогнула бы рука на приговоре суда. А ему что ж?.. Подыскать «политическую» статью – да и с Богом за границу! Тем более что сам крестьянский заступник никогда браунинга в кармане не носил.

И вот теперь, опять же по ходатайству Толстого, он возвращен из Англии и преспокойно гуляет в ожидании премьера по коридорам Думы со своей наивной петицией, а его незримый защитник приобщает своих детишек к лаптям, крестьянскому Макарке и к мысли: «Крестьянин тоже человек!»

И… ввязывается в неравный спор с военным другом своего отца. Какая же здесь равновеликость? Знай, человече, свое место в жизни. Будь ты хоть царь, хоть премьер такой непостижимой страны, как Россия…

Ведь только в России и возможна такая эпистолярная дискуссия:

«Нужно теперь для успокоения народа не такие меры, которые увеличили бы количество земли таких или других русских людей, называющихся крестьянами (как смотрят обыкновенно на это дело), а нужно уничтожить вековую, древнюю несправедливость…

Несправедливость состоит в том, что как не может существовать права одного человека владеть другим (рабство), так не может существовать права одного, какого-то бы ни было человека, богатого или бедного, царя или крестьянина, владеть землею как собственностью. Земля есть достояние всех, и все люди имеют одинаковое право пользоваться ею».

Это было не первое письмо великого графа, где он высказывал мысли по крестьянскому вопросу. Вековая община для него была неоспорима. Не он один так считал. Закон делал уже свое дело, а споры продолжались. Да что там споры – базарная ругань, как у монаха Илиодора:

«Если прямо говорить, то нужно признать, что Столыпин открыто становится в ряды врагов русского народа. Напрасно он сказал громкие слова: «Не запугаете!» Стоит только удивляться тому, что и православные русские люди по поводу этих слов присылали первому министру сочувственные телеграммы! Одно недомыслие, и только!»

От чьего лица говорят такие люди? Нет, на выпады Илиодора отвечать не стоит, много чести. Но знать такие настроения надо…

«Но да будет ведомо господину Столыпину, что Русский Православный народ только посмеется над его словами «не запугаете», когда настанет время, а это время наступит скоро и не дозволит ему дурманить Русских граждан какими-то заморскими конституциями и кадетскими бреднями!

Нет, все говорит за то, что настала пора покончить все политические счеты с нынешним Столыпинским министерством и спасти Родину…»

Вот так, ни больше ни меньше – Родина!

Он не отвечал иеромонаху Илиодору и долго крепился против писем любимому писателю, но сколько можно? Отложив все дела, все-таки решил высказаться:

«Вы мне всегда казались великим человеком, я про себя скромного мнения. Меня вынесла наверх волна событий – вероятно, на один миг! Я хочу все же этот миг использовать по мере моих сил, пониманий и чувств на благо людей и моей родины, которую люблю, как любили ее в старину. Как же я буду делать не то, что думаю и сознаю добром? А Вы мне пишете, что я иду по дороге злых дел, дурной славы и, главное, греха. Поверьте, что ощущая часто возможность близкой смерти, нельзя не задумываться над этими вопросами, и путь мой мне кажется прямым путем. Сознаю, что все это пишу Вам напрасно, – это и было причиною того, что я Вам не отвечал…

Простите…

Ваш П.А. Столыпин».

Выходило, что оба правы.

Но где истина?!

Это и стало последней каплей, что погнала его к крестьянскому толстовцу.

XII

Полковник Герасимов резко осудил затею премьер-министра:

– Вояж по хуторам? Но помилуйте, Петр Аркадьевич! Как я смогу обеспечить вашу безопасность? Если мы с трудом сдерживаем террористов в Петербурге, чего ожидать на сельских дорогах? Чуть ли не ежедневные бомбы, браунинги. Слежка за каждым из нас. У них есть свое сыскное министерство! У нас не хватает сил нападать на них – мы только защищаемся… Государь безвыездно в Царском Селе, в плотном кольце охраны. Вы меняете Аптекарский остров на стены Зимнего дворца, потом и на Елагин остров. Каждый ваш выезд к государю, или на заседание правительства, или в Думу оборачивается для полиции чрезвычайным положением. Война! После подавления основных очагов революции идет скрытая война… партизанская, если хотите. А тут – на хутора!..

Столыпин понимал и ценил озабоченность своего главного сыщика. Но он хотел своими глазами посмотреть, что делается на новоявленных хуторах. На первый случай – в Подмосковье, хорошо ему с детства знакомое. Потом и дальше. Можно даже в Сибирь – как там идет переселение на новые земли? Что отчеты, что доклады ревизоров и всяких других проверяющих! Собственные глаза. Помещичий взгляд. Иначе крестьянская реформа пойдет вслепую.

– Нет, полковник, я еду. Хотя и не без хитрости. За мной следят в Петербурге и его окрестностях? Хорошо. А мы вот махнем в Подмосковье!

Полковник Герасимов знал своего начальника. Не переубедишь, раз уж задумал.

– Сколько человек охраны потребуется?

– Ни единого человека.

– Но, Петр Аркадьевич?..

На Московском вокзале, в поезде – делайте что хотите. Можете проводить меня в Москве… не дальше Тверской заставы. Я распорядился, чтобы у Тверской меня ожидал автомобиль.

– Да, но сколько он вместит ездоков?..

– Четверых. Можно и пятого на заднее сиденье, да ведь я не заморыш какой-нибудь. Тесно будет. Так что на заднем сиденье – я и один из моих министров, а на переднем – шофер и мое Недреманное око.

– Далось вам это око! Оно что, заменит десяток-другой казаков?

– Заменит, полковник. Вдобавок и я суну в карман браунинг. Не обижайтесь. На поезд меня посадите послезавтра. О моей поездке, разумеется, никому ни слова.

Так вот и началось хуторское путешествие.

Министр внутренних дел мог бы, конечно, поставить на уши всю подмосковную полицию. Но что это даст? Только то, что террористы заранее прознают о маршруте и подготовят достойную встречу.

Герасимов, что скрывать, ревновал Недреманное око, вызванного из Саратова. Полковник Приходькин стал личным телохранителем. Полицейской формы не носил, а карманы сюртука крепко прошиты, выдерживают целый арсенал. Вот так: у премьера портфель с броневым листом внутри, у полковника – добрая пара браунингов, каким пользуются террористы.

Столыпин был в прекрасном настроении. Он давно не выезжал из Петербурга. Министр. Премьер. Какие уж там разъезды! Теперь радовался истинно по-студенчески. Глава всей полиции и жандармерии, а едет как частный побродяжка. Ну, единственное – на французском автомобиле. На пару с министром Кривошеиным, на которого легла, по сути, земельная реформа. На переднем сиденье – водитель и Недреманное око; один приглядывается к дороге, другой к ее обочинам. У водителя браунинг, у полковника карманный арсенал. Вот и все. Есть еще, правда, броневой лист и револьвер у самого премьера. Спутник-министр об этом даже не догадывается.

Руководил маленькой дорожной командой полковник Приходькин. Министр, как рядовой полицейский, беспрекословно слушался приказаний.

– Поднять верх.

Полковник мог бы и повежливее выразиться, но тогда это заняло бы слишком много времени да и внимание привлекло бы. Автомобильное ландо было снабжено откидным верхом, на случай дождя. Конечно, при остановке машины это сделали бы шофер и полковник, но тогда уж не сокроешься от прохожих.

– Деревни проезжаем в закрытом виде.

– В чемодане?.. – посмеялся Столыпин.

Но безропотно принялся помогать Кривошеину. Откинутый верх на ходу натащили над задним сиденьем. Можно бы и дальше, но зачем? Полковник в сюртуке, водитель в кожаной куртке, очках и неизменных крагах. Волоколамское шоссе слыло большой дорогой; хоть изредка, но здесь уже видывали эти диковинные экипажи – фукающие дымом автомобили. Разбогатевший купчина. Или не совсем еще разорившийся граф.

Поскольку питерский поезд прибыл на Николаевский вокзал в шесть часов, завтраком себя не утруждали. По-дорожному так по-дорожному. Под Истрой свернули на бережок, шофер, он же и метрдотель, быстро сварил на спиртовке кофеек, раскинул на пеньке салфетку и церемонно разложил бутерброды:

– Кушать подано, господа.

Личный шофер московского губернатора на пикниках бывал, толк в дорожных застольях понимал. Поди, и не такое бывало! Тут-то ведь без девочек хорошо, от еды не отвлекают! Возвратились в автомобиль в самом лучшем расположении духа.

Пора было сворачивать к хуторам.

Первым в списке Кривошеина значился хутор Игната Перфильева. Совсем близко от большака.

Хозяин не так давно вышел из общины, жил в сенном сарае. Сруб дома лежал еще в наполовину отесанных бревнах. Хозяин то ли с сыновьями, то ли с нанятыми работниками как раз и тесал венцы.

Он, конечно, не знал, что за гости нагрянули, но на всякий случай снял войлочный капелюш:

– Ваши благородия, пожалуйте… в дом!..

Парнишка уже раскрывал ворота сарая, не меньше отца понимая, как нелепо – приглашать гостей в такой, с позволения сказать, «дом».

Столыпин, скинув белые перчатки, положил хозяину руку на плечо:

– Не унижай себя поклонами. Без обиды выдел тебе дался?

– Да как сказать… да вы садитесь, гости дорогие… уж чем богаты, не обессудьте… – глазами грозил он засуетившейся возле кухонного навеса хозяйке.

Притащенные тем же парнишкой табуретки обмахнул смятым капелюхом.

– Ладно, хозяин, мы когда-то помещиками были, к крестьянским табуреткам привычные, – первым присел Столыпин. – Рассказывай. Да если обижают, не ври.

– Чего врать. Обиды есть, да ведь как у всех… Помещики, говорите? Мой-то помещичек весь прахом изошел, рад был и моим деньжонкам. У него все рушится… Вы сами-то не разорились? – посочувствовал гостям. Хотя видел, что не из бедных.

– Да нет, Игнат. Просто продаем свои земли. Таким как ты. Вот, осматриваемся… Тебя-то Крестьянский банк при покупке не объегорил?

– Да как сказать?.. Все посчитать я не могу, но вроде излишков не драли… Но что я? Не нищий же. Гостей и угостить не грешно.

– Да мы позавтракали. Так, на минутку завернули. Не отвлекай хозяйку. Не надо, не надо – замахал он рукой бабе, которая бежала от кухоньки со сковородкой в одной руке и шкаликом в другой. – Водицы ежели?.. Жарко.

– Жарко, – согласился хозяин, подзывая парнишку.

Тот быстро с подачи матери на белом рушнике принес кувшин и стаканы.

– Родничок на моей земельке добрый, не застудитесь, вспотевши-то, – объяснил Игнат.

Верно, пить такую ключевую водицу следовало без жадности. Пока гости неторопливо ее потягивали, хозяин под стук топоров своих помощников поделился заветной думкой:

– Аржаные озимые, впервой свои-то, посеял. Сейчас, до дождей-то, избу поднять бы под крышу… Недоделки-то уж потом. Ведь что я надумал?.. – Он, видно, еще сам в задумке сомневался. – Хочется под гонт домишко поднять. Хватит, под соломенной крышей нажился… Но ведь и Москва не сразу строилась. Куда уж мне! Малый срубок пока сварганить, чтоб где жить, а уж к нему и основной дом прилаживать. Чтоб пятистенок в конце концов вышел. По мере сил. Так ли, гостейки, в Москве-то бывало?

– Бывало всяко, хозяин. Спасибо за водицу… и Бог, как говорится, в помощь. А если кто будет обижать, вот тебе мой адресок, – протянул Столыпин нарочно для того более крупно отпечатанную служебную визитку, на которой были и эти устрашающие слова: «Министр внутренних дел…»

Следовало садиться в машину, чтоб избежать ненужных вопросов.

Полковник Герасимов да и Недреманное око возражали против раздачи адресов, но Столыпин их успокоил:

– Пока какой-нибудь бомбист на этой визитке обнаружит мои дорожные следы, я уже буду на Елагином острове. А хуторянину – охранная грамота. Тронь-ка его теперь!..

Так они попутно посетили еще несколько мест. Новоявленные хуторяне где на ногах стояли, где на головах, где еще на карачках, а где и пластом лежали. Землю-то, выделенную из общего пользования, можно было теперь не только выкупить. Но и в наличные обратить… пропить то есть…