Текст книги "Столыпин"

III

Новый, 1907 год был встречен высочайшим рескриптом «О назначении П.А. Столыпина членом Государственного Совета». Выше власти, кроме царской, не существовало; правительство правительством, Дума Думой, а Государственный совет мог все сменить и отменить; половина его членов назначались лично Николаем II. Там заседали чиновные мудрецы. По-простонародному – «старцы». Не от сибирского ли Распутина это словцо входило в моду? Но ведь так и было; увешанные орденами, засыпавшие в креслах старикашки в конечном счете решали всякое дело. Утверждали – говоря чиновничьим языком.

Выше чинов царь дать своему премьер-министру не мог. А «междумье» затянулось на восемь месяцев.

Вторая Дума открылась лишь 2 февраля 1907 года. И уже в марте, в зале Дворянского собрания, Столыпину предстояло открыто объявить правительственную программу.

На Елагином острове не было Черных рыцарей, которые бы уносили мысли бог знает куда. Обстановка Елагинского дворца самая семейная и спокойная. Но семьей и тут некогда заниматься. Отец на целую неделю заперся в кабинете, готовясь к неизбежному турниру… отнюдь не рыцарскому, а плебейскому. Вторая Дума, несмотря на все правительственные усилия, оказалась даже более «левой», чем первая. Голоса, потерянные кадетским краснобаем Милюковым, с лихвой захватили эсеры, трудовики, социалисты. Правительство получило всего пятую часть. Оппозиция трубила во все трубы, приглашая на веселый турнир публичного скандала!

Столыпин никого не приглашал. Может, и самонадеянно, но верил лишь в одно: в неотразимость своих убеждений. Его рапира точилась в тихом елагинском кабинете.

Как хорошо, когда никто не мешает…

Но нет, скребутся в дверь. Самые главные оруженосцы!

– Что, Оленька?

– Доброе утро, папа. Наш семейный совет постановил: мы с тобой пойдем!

– Куда-а?..

– Туда! – махнула Ольга рукой, невольно приглашая и всех остальных. – Вместе с тобой думу думать…

Дверь распахнулась на обе створки.

– Па, думу думать!

– Думать надо!

– …да, да, папочка…

– да-а, па…

Мало девчонки, так и Аркаша на четырехколесном коне, с картонным копьем в ручонке. Нога уже срослась, а синяки и шишки на голове зажили.

– Па-а?.. Я с тобой!

Следом и большие колеса поскрипывают. Нянюшки кресло катят с решительно улыбающейся Наташей:

– Милый папа! Без нас тебя опять убьют…

– Да ведь не убили же до сих пор?

Тут уж за столом не усидишь. Он встал на колени, преграждая путь и боевой колеснице, и самой воительнице.

– Вижу, доча, что ты поправляешься. Скоро мы с тобой на Невский гулять пойдем.

– Завтра у тебя, папа, турнир со всеми бяками-собаками?

– Наташенька, ты уже взрослая. Тебе в отличие от Аркаши пятнадцать годиков. Как ты выражаешься?

– Как и они со мной…

Хоть и взрослая, а не понимала дочка, что из глубины калечного кресла бьет отца в самое больное место. Мать встряла:

– Доченька, бери пример с Ади. Видишь, он на коне и с копьем в руке, а зря не кричит. Папа все обдумает и все правильно решит. Не будем ему мешать.

Не очень охотно и уверенно, но все же стали отступать к дверям:

– Ага, решит…

– Все думает, что мы… маленькие!..

Направляя своего коня к двери, Аркаша уже по-мужски подвел итог:

– Мешать – не!

Ах, защитник!.. Если твои годики сложить с годочками Наташи – точно будешь не маленький!..

IV

Семья сидела в ложе для публики. Разумеется, без Аркаши. И без Наташи. Но и так было пятеро. Да и брат Александр компанию составлял, по журналистской безалаберности перекидываясь репликами со знакомыми. Он умолк лишь, когда после нескольких ничего не значащих выступлений на трибуну выскочил грузинский социал-демократ Церетели и, указывая пальцем на министров, гортанно прокричал:

– Долой! В отставку! У вас руки в крови!

Все повернулись в сторону Столыпина, сидевшего со своими министрами. Он что, промолчит-промычит, как Горе-Мыкин?..

Столыпин оставался невозмутим. Он уже выступил с правительственным докладом, где изложил суть всех задуманных реформ – земельной, административной, о свободе личности, веротерпимости, местном самоуправлении, и так все доказательно изложил, что особых нареканий не вызвал. Кто одобрял, кто выжидал, кто побаивался, кто таился, но все по крайней мере делали вид, что идет обычное обсуждение правительственных прожектов. Мол, послушал, да и ладно. Не всерьез же принимать. Но Церетели взорвал зал Таврического дворца… На крик ответили криком. На обвинение – обвинением. Схлестнулись две затаившиеся было силы, которые показали, что Дума не уступит, а правительство не отступит от начатых реформ! Председателя правительства могли любить или не любить, но требовать от него, как от Горемыкина, да хоть и от Витте, капитуляции – ну это уж слишком!

Занятый мыслью о необходимости выступать вторично, он не замечал, как вскочил и бросился в журналистскую ложе брат Александр, как ломала руки жена Ольга, как девчушки испуганно жались к ней, а старшая Мария отбивалась от дамских попреков, летевших в адрес министерской семьи. Он даже не слышал:

– Тоже нам правительство – изволило пожаловать со своим самоваром!

– Позорище!

– Царский лизоблюд!..

– …да под дамским-то каблучком!..

Нет, это, пожалуй, уже долетело до сознания. Распоясанные голоса, подогретые женской истерикой, были явно не в его пользу. Рубить – так рубить с плеча!

Столыпин встал и с гордо поднятой головой снова взошел на трибуну. Он так властно и уверенно взмахнул рукой, как бы мечом отсекая грязную ложь, что вся огромная, гудевшая от криков зала вдруг замерла.

– Где ложь? У кого ложь? У кого кровь на руках? Не у тех ли, с позволения сказать, господ-депутатов, которые из ненависти к России сами же и породили цареубийц, бомбы и браунинги?! А потом и никому не нужную революцию! Ваши руки в крови народной! Какой там к черту у вас социализм!.. Обычная уголовщина… под политическим соусом! Цель?.. Разделаться и с нынешним правительством, как разделались с правительством Витте и Горемыкина. Но!.. Не добьетесь нашей слабости. Все нападки рассчитаны на то, чтобы вызвать и у нынешнего правительства, у власти, паралич и воли, и мысли. Все сводятся к двум словам, обращенным к нам: «Руки вверх!» Но!.. – Он опять взмахнул невидимым мечом. – На ваши два слова, господа чужеродцы, правительство с полным спокойствием, с осознанием своей правоты ответит тоже двумя словами: «Не запугаете!»

Возмущенные крики сменились другими:

– Браво, Столыпин!

– Достойный ответ христопродавцам!

– У нас появился свой бесстрашный рыцарь!

– Уж верно: не запугаете!..

Именно на следующий день и появились в заграничных газетах вещие слова:

«Он и есть тот герой-рыцарь, которого ждет царь для спасения России!..»

Но еще семейным торжественным вечером, когда все, даже не бывшие в Таврическом дворце Наташа и Адя, переживали «победу папа́» и кричали «ура!», сбежавший от журналистской братии Александр наедине предостерег:

– Не обольщайся, Петро. В самое ближайшее время тебя ждут самое малое два скандала. Выпьем, чтоб им ни дна, ни покрышки!

– Выпьем, Саша, чего ж? Но интересно знать, какая сорока на хвосте принесла?

– Журналистская, брате, журналистская. Врем мы много, но друг от друга и верные сведения перехватываем.

– И что же ты ухватил?..

– Первое: о военно-полевых судах. Жди запроса из Думы!

– Скверный запрос, не скрою. Дальше?..

– Дело Азефа. Алешка Лопухин грязное дельце тебе оставил. Ты уже кое-что знаешь об этом, но, боюсь, скандал выйдет великий. Готовься.

– Ну, не все же сразу. Шустер-остер ты журналист!

– Мне самому надоело: не перейти ли в помещики? Папа все-таки именьице и на меня отписал. Буду кроликов разводить. Говорят, на кроликах можно разбогатеть. Еще говорят…

– …говорят, что кур доят! Попробуй, коль из журналистов в помещики понесло. Меня вот в спасители России… Век не думал, что буду дураков спасать! Чтоб не уподобляться глупому кролику, разведу-ка я псарню… А что? Дело доходное, да и стражники получше моих полицейских… Как там у дедушки Крылова? «…И тут же выпустил на волка гончих стаю…»

– Гончие – это хорошо, но волки-то перерядились в овечьи шкуры. Пойди распознай!

– Ничего, с Божьей помощью распознаем. Давай не будем сегодня душу травить. Устал я, Саша, устал.

– Ты-то, брат несгибаемый?.. Невозможно поверить. Но отпускаю тебя с тем же Богом к Олюшке. А я еще покуролесю с журналистской братией. Меня у подъезда и лихая ждет…

Вовремя вспомнил. Швейцар заявился:

Александр Аркадьевич, ваш лихач ругается.

– Вот дожили! Кучера уже лаются на господ!

– Времена такие, братец. Прощевай давай. А я действительно баюшки…

V

– Мы слышали тут обвинения правительству, мы слышали, что у него руки в крови, мы слышали, что для России стыд и позор, раз в нашем государстве были осуществлены такие меры, как военно-полевые суды…

Брат был прав. И недели не прошло, как ему пришлось отвечать на очередной запрос; грозный окрик «Не запугаете!» подействовал только на некоторое время. Социалисты, анархисты, конституционалисты и прочие «исты» успели сговориться. Отступать было некуда. Надо было резать правду-матку.

– Когда дом горит, господа, вы вламываетесь в чужие квартиры, ломаете двери и окна. Когда человек болен, его организм лечат, отравляя его ядом. Когда на вас нападает убийца, вы его убиваете. Этот порядок признается всеми государствами. Нет законодательства, которое не давало бы правительству приостанавливать действие закона, когда государственный организм потрясен до корней… Это, господа, состояние необходимой обороны; оно доводило государство не только до усиленных репрессий… до подчинения всех одной воле, произвола одного человека, оно доводило до диктатуры. А диктатура иногда выводила государство из опасности и приводила к спасению. Бывают, господа, роковые моменты в жизни государства… когда государственная необходимость стоит выше права и когда надлежит выбирать между целостью теорий и целостью Отечества.

Криков, как в прошлый раз, не было, но не было и понимания. В минуту передышки, когда он пил из стакана сельтерскую, ему показалось, что он в обществе глухих, которые друг друга не слушают, а знай говорят свое. За ним уже тянулась слава непревзойденного оратора, но он понимал, что речами этот мир не переделать.

– Господа, в ваших руках успокоение России, которая, конечно, сумеет отличить кровь, о которой здесь так много говорилось, кровь на руках палачей, от крови на руках добросовестных врачей, применяющих самые чрезвычайные, может быть, меры, с одним только упованием, с одной надеждой, с одной верой – исцелить больного!

Левые ряды упорно молчали, правые ободряюще аплодировали.

Но он сходил с трибуны все равно одиночкой…

Нет пророка в своем Отечестве!

VI

Судьба связала четверых очень разных людей неразрывной цепью. Позднее она захватила и пятого: начальника департамента полиции полковника Герасимова, сменившего на этом посту Лопухина Алешку, по приятельскому выражению Петра Столыпина.

Но эти-то четверо?..

Само собой, сам Столыпин.

Само собой, и его гимназический друг Алешка Лопухин, в пожаре революции потерявший свой полицейский портфель, но удачно напоследок ставший сенатором. Впрочем, сейчас он, по сути дела, пребывал в бегах, сибаритствовал то в Париже, то в Ницце, то в Берлине, то в Лондоне.

Третий?.. Незнамо-негаданно Борис Савинков, европейски знаменитый «генерал террора».

Четвертый?.. Очень желавший быть вечно незнаемым, главный российский провокатор Евно Азеф, он же Евгений Филиппович, Василий Кузьмич, Иван Николаевич – несть числа его имен. Но русская охранка знала, с кем имеет дело. Евно Фишелевич родился в 1869 году – значит, чуть помоложе Столыпина и Лопухина – на Гродненщине, в семье местечкового портного. Хоть и еврей черты оседлости, но кончил гимназию, давал уроки, подрабатывал в ростовской газетке, маклерствовал. Маленько облапошил другого еврея, мариупольского купца, зажулил 800 рублей, уехал с ними в Германию, где и поступил в политехникум. Но велики ли деньги? А жить хотелось не хуже, чем господа-революционеры, которых в Германии было пруд пруди. Харчился от их щедрот. Но ведь пора было и свое дело заводить.

Профессию он выбирал отнюдь не с глупой головы – и отнюдь не инженера-электрика, диплом которого все же получил. Господа-революционеры, в основном-то барские отпрыски, навели на мысль местечкового отпрыска! А почему бы не подоить заевшихся маменькиных сынков, ради своего удовольствия играющих в революции? Мысль гениальная! Евно пишет письмо в Петербург, в департамент полиции, предлагая поставлять сведения о революционных кружках. Начальником этого департамента как раз стал молодой Алексей Лопухин. Надо ему было прыть показать? Надо. Лопухин и загорелся мыслью внедрить в революционный бедлам своего человека. Тем более что Азеф чрез еврейскую молодежь у революционеров, даже зубастых, вошел в доверие. Уж если выбирать, так самое крайнее; и он стал социалистом-революционером, эсером то бишь. Сторонником крайнего террора.

Он забросил крючок в полицию – Лопухин этот крючок заглотил и предложил с дипломом инженера обосноваться в Москве. Само собой, при содействии полиции; в таких делах черта оседлости не помеха. Русские агенты в Германии благословляли самой лестной характеристикой:

«Евно Азеф – человек неглупый, весьма пронырливый и имеющий обширные связи между проживающей за границей еврейской молодежью… Надо ожидать, что по своему корыстолюбию он будет очень дорожить своей обязанностью».

Еще бы! Он исправно и очень умело выдавал революционеров, в том числе и соплеменников; правда, не самого высшего сорта, но массовость делала свое дело. Департамент полиции был на прекрасном счету. Плата за услуги неизменно росла. Но аппетит, аппетит? Получая пятьсот рублей ежемесячно, он при очередной встрече с Лопухиным развязно сказал:

– Округляйте, полковник, чтоб пятнадцать тысяч на год выходило. Люблю баб, люблю покушать в хорошем ресторане. Жизнь люблю!

За один раз начальник департамента не мог выторговать у своего министерства такой неслыханной суммы, но она постепенно приближалась к ней…

К этому времени Евно Азеф возглавил вместе с Борисом Савинковым знаменитую БО – Боевую организацию эсеров. И никому в голову не западало, что, с одной стороны, по какой-то случайности гибнут министры внутренних дел, с другой – сам Савинков по такому же нелепому случаю угодил в Севастопольскую военную тюрьму…

Но Лопухина в это время уже в Петербурге не было: его Бог надоумил вовремя удрать от российской смуты. Разберись-ка – кто кого предает и продает!

VII

Разобрались сами эсеры. Как всегда, неожиданно и экстравагантно…

Смена полицейского руководства мало что изменила; Азеф благополучно перекочевал под руку полковника Герасимова, который известную поговорку перевел на полицейский лад: «От говна говна не ищут!»

Но эсеры-то – что сотворили?!

У них не было зла на Лопухина, тем более что Герасимов был посерьезнее, буквально шел по пятам – невольно вспоминались прежние, лопоухие времена. А Центральному Комитету, в который входили такие киты терроризма, как князь Кропоткин, Брешко-Брешковская, Фигнер, Савинков, спать не давала мысль: «Кто предает наших людей?!» Ясно, что кто-то из близких. Фамилия?! Черт возьми, любой ценой!

Это мог сказать только один человек: Алексей Лопухин.

И пока он благодушествовал в кафешантанах, у него вдруг пропала дочь. Уехала в Лондон, без отца тоже поразвлечься, – и ни слуху ни духу. Звони не звони. Телеграфируй не телеграфируй. Самые новейшие средства связи ничего не давали. Ламанш скрыл любимую дочь. Истинно, как в воду канула. Но известий о кораблекрушениях на Ламанше не было.

Хоть и потрепанное, но полицейское чутье подсказало: что-то тут неладно…

Он дал телеграмму старому другу Пете Столыпину, но не надеясь на быстрый ответ – что мог знать российский министр о лондонских делах? – отправился на вокзал, чтобы тоже махнуть через Ламанш.

Гоняя официанта в ресторан, он не долго посидел в купе, когда постучали в дверь. В международном купе был звонок.

– Да! – не слишком вежливо рявкнул.

Вошел известный ему Бурцев, посмеявшись:

– Славно! Как в России. Звонок не работает.

– Вы за тем пришли, чтоб мне это сказать?..

Ничего общего с Бурцевым у него не было. Более того, воспоминания скверные. Это сейчас Бурцев редактор исторического журнала «Былое», а в прежние годы он был самым заурядным террористом, с которым у полиции были свои счеты. Какое уж там приятельство!

Бурцев спокойно воспринял полицейскую невежливость и после некоторой паузы ответил:

– Разумеется, не из-за звонка, сенатор. Как светский человек, пригласите меня сесть да коньячком угостите.

– Да, да… Извините. У меня скверное настроение. Дочь в Лондоне пропала. Выпьем?..

– Да как по такому горю не выпить…

Выпили. Друг на друга посмотрели уже поласковее.

– О пропаже вашей дочери я знаю. За тем и пришел… чтобы помочь несчастному отцу. Верные друзья попросили.

– Да?.. – не было причин скрывать изумление.

– Не пугайтесь. Она жива и здорова.

– Тогда что же?..

– Услуга за услугу.

Лопухину стало вспоминаться кое-что из прошлого террориста Бурцева.

Но теперь-то перед ним был не террорист, а вполне респектабельный, известный издатель. Он выискивал такие черные пятна на звездных мундирах, что ого-го!.. Лопухин положил руку на плечо былому недругу:

– Я слушаю. Давайте без обиняков.

– А если без обиняков, так вот что. Ваша дочь – в обмен на фамилию провокатора, который вами был заслан в партию эсеров.

Лопухин чувствовал, что ему не отвертеться, но взыграло ретивое:

– Да как вы смеете шантажировать меня?! – Он вскочил.

– Ну, положим, шантажирую не я. В ЦК партии эсеров я не вхожу, но меня попросили провести эту сделку. Люди уважаемые. А этот провокатор не принесет добра ни революционерам, ни полиции. Да и потом – вы уже не служите, чего церемониться. Сядьте да налейте еще по рюмочке… за наше общее прошлое!

– За мою дочь! Коль на то пошло…

– Ничего не имею против. За дочь так за дочь.

– Жива она?..

– Я уже сказал: жива. Тюремное заключение ее прекрасное, при горничной. Не как я когда-то – в каземате…

– Да, бывало…

– Меня не интересуют ваши покаяния. Фамилия, сенатор! Или я ухожу.

Теперь и Бурцев встал, посмеиваясь.

– Хорошо! На посошок – и я говорю… Но гарантии?

– Мое имя. И моя рука. Мало?!

– Вполне достаточно. На посошок! – махнул он мировую рюмку. – Руку!..

Бурцев протянул руку, которая когда-то крепко держала браунинг, да и теперь не ослабла.

После его пожатия Лопухин встряхнул свою кисть, улыбнувшись:

– Да, жив курилка! Фамилия? Она вам известна: Азеф. Удивлены?..

– Признаюсь, да… Но в вашей правдивости не сомневаюсь. Честь имею! На следующей станции я выйду и дам телеграмму. Дочь встретит отца на Лондонском вокзале.

Он приподнял уже надетую шляпу.

Глядя ему в спину, Лопухин вздохнул: «Как скверно идет за нами наше прошлое!»

VII

В те дни, видя в Лондоне живую и веселую дочку, он и понятия не имел, что под прошлым подводит последнюю черту Борис Савинков.

Даже министр внутренних дел и опытный сыщик полковник Герасимов уже задним числом узнали, что в Париже состоялся суд чести. Да, эсеры чтили честь выше закона. На суд чести из разных уголков эмиграции собрались Кропоткин, Вера Фигнер, в революцию вышедшая из Шлиссельбурга; несгибаемая каторжанка Брешко-Брешковская, ну, и более молодые: Виктор Чернов, Марк Натансон и Борис Савинков, конечно. Потолкались по разным частным углам, потом решительная Фигнер предложила:

– Зарубежная царская охранка за нами следит, поэтому лучше всего собраться у Бориса Викторовича. Если он не возражает.

Савинков не возражал. Но напомнил:

– Иван мой друг и боевой соратник. Я согласился стать членом суда на одном условии: если обвинение в провокации подтвердится, я сам же и должен исполнить приговор. Один! Если все это так – моя вина… Читайте письма, какие мне шлет Иван! – бросил он на стол пачку писем с хорошо знакомым всем почерком.

Да, тяжелая вещь письма…

«Дорогой мой,

конечно, судьи не историки, они обязаны выслушать и проверить все; они обязаны потребовать доказательства и от вас. Но… ведь тут не равные стороны; вы и полиция…»

«Дорогой мой,

сегодня к тебе заходил. А вчера у тебя просидел целый вечер, поджидая. Вы решили. Моя активность выразилась лишь в том, что я определенно высказывал желание, чтобы ты непременно участвовал в суде, как ты этого хотел».

– Да, я хотел. Но еще раз напоминаю – условие!

Все почему-то посмотрели на карман его отлично сшитого английского сюртука.

– К сожалению, Борис Викторович, с Азефом покончено. – Вера Фигнер склонила голову. – Бурцеву мы верим. Вашей вины нет. Меня в свое время подставил такой же друг-провокатор… забудем его фамилию, тем более что он расстрелян. Такова наша жизнь.

– Приходится, конечно, сожалеть. – Князь Кропоткин старчески покашлял. – Но что говорит бывший директор департамента полиции сенатор Лопухин? Зачитайте-ка, у кого глаза получше.

Зачитали. Прежде чем выдать дочку, у Лопухина потребовали письменных показаний. Они были убийственны… и мерзки по своей меркантильности.

«Получая 500 рублей в месяц, он требовал у меня 600…»

– На пропитание бренного тела! – заметила Фигнер, по тюремной привычке не любившая жирных людей. – Наши люди есть и в полиции. Вот какое досье там хранится: «Толстый, сутуловатый, выше среднего роста, ноги и руки маленькие, шея толстая. Короткая. Лицо круглое, одутловатое, желто-смуглое; череп кверху суженный; волосы прямые, жесткие, темный шатен. Лоб низкий, брови темные, глаза карие, слегка навыкате, нос большой, приплюснутый, скулы выдаются, губы очень толстые, нижняя часть лица слегка приплюснутая…»

– Но это – портрет провокатора… и подлеца, которого надо отправить на виселицу! – не выдержал Нотансон.

– Виселица в наших условиях неприемлема, – поправил Савинков. – Браунинг! Я один управлюсь.

Все помолчали, выпили по бокалу вина. Прежде чем у старейшего террориста, князя Кропоткина, сорвались неизбежные слова:

– Нет, Борис Викторович, это уже убийство. По нашей традиции – всегда тройка… уж не обессудьте… кхе-кхе…

Его решительно поддержали:

– Тройку!..

В нее вошли Виктор Чернов, Николай Ракитников и Борис Савинков. Он недолюбливал излишнюю в таких делах интеллигентность Ракитникова, сомневался в твердости Чернова, но отказать в доверии никому не мог. Тем более Чернов – главный теоретик партии и, по сути, нынешний ее руководитель. Ни Брешко-Брешковская, ни Фигнер, тем более Кропоткин уже не могли нести такую сумасшедшую практическую нагрузку. Заправлял делами партии молодой и велеречивый Чернов.

Из-за его-то болтливости и мешкотности Савинков и опоздал со своим браунингом на целых полчаса. Азефу достало этого времени, чтобы похватать в отеле сонную семью, скопленные за долгие годы иудины деньги – и навсегда скрыться из глаз полиции и проданной им партии, которой он нанес невосполнимый моральный урон…