Текст книги "Столыпин"

VI

С небес приходилось спускаться на землю. Горевать о глупой смерти капитана Мациевича было некогда. Да, Дума… опять думай, как прожить день и не попасть в ее дрязги. Говорильня! Иллюзии первых дней проходили. Витийствовал все тот же Милюков, мнивший себя европейским политиком. С ума сойти, но четыре часа после второго заседания, лежа на домашнем диване с разболевшейся головой, Столыпин не мог вспомнить, о чем четыре часа молола кадетская мельница. О поляках, которые не пропускали в Думу от своих округов ни единого русского депутата? Что ж, панове, вы все-таки в российской Думе, извольте потесниться и уважать квоту для русских. О грузинах, которые пытались превратить Кавказ в центр заговорщиков? Не получилось даже под кахетинское вино. О Финляндии, где преспокойно жировали все российские террористы? Но если следовать логике Милюкова, надо по примеру Финляндии вместо общей российской конституции в каждом областном курятнике, будь то Смоленщина или Рязанщина, высидеть на дарованных яйцах собственную «конститулку» и намазывать ее на бутерброд к всеобщему блюду. До сотни бутербродов наберется. Наконец, о страх Господень, вечный «еврейский вопрос»! Столыпин – гонитель евреев, черносотенец, ужаснейший националист!.. Посмотреть бы на велеречивого кадета, как он стал бы усмирять еврейские погромы в Саратове, или еще раньше – в Гродненской и Ковенской губерниях? На заре формирования первого правительства ведь предлагали Павлу Николаевичу пост министра внутренних дел; вот бы и показал себя защитником «униженных и оскорбленных»! Ан нет, посмеялся и брезгливо потер ладони, как бы стряхивая некую грязь.

Видит Бог, для выполнения своей необъятнейшей программы Столыпин старался залучить все партии, и в первую очередь кадетов, поскольку там было немало умных экономистов и профессоров. В беседах и на Аптекарском острове, и в Зимнем дворце казалось: вот-вот оно, братание! Но время шло, волнами грязными ходили суды-пересуды – и отбрасывало в разные стороны вполне возможных союзников. Иллюзии кончались; любовь гибла на корню. Истинно, как у великого брата:

 
Была без радости любовь,
Разлука будет без печали.
 

На четырехчасовой доклад Столыпин ответил, как всегда, коротко:

– Законодательные учреждения обсуждают, голосуют, а действует и несет ответственность правительство.

Вот так, господа, сколько бы вы ни говорили, а хлеба больше не будет. Безземелье не уменьшится. Армия и флот крепче не станут. Сонливый храп на заседаниях не исчезнет… в том числе и в Государственном совете…

Когда он вел словесную дуэль, не одного же Милюкова имел в виду. Еще с прежних времен, как цербер, довлел Государственный совет. Некое подобие двухпалатного парламента. Разумеется, с российским чиновничьим душком. Столыпин никогда не мог забыть первого впечатления, когда по настоянию Николая II был он усажен в эти недосягаемые для простых смертных кресла. Его поразил спертый дух в зале. Даже по теплому времени все окна Мариинского дворца были закупорены и наглухо зашторены. А между тем нельзя было расстегнуть не только мундира, но и обычного сюртука. Впрочем, сюртучного народа и не было. На спокойных бархатных креслах мирно дремали, даже посапывали блещущие лысинами старцы; их имена олицетворяли целую эпоху русского беззакония и насилия. Что им какой-то «выскочка» Столыпин! Они доканчивали свою разрушительную карьеру, и доканчивали с величайшим почетом и апломбом. Попробуй зацепи кого-нибудь! Сразу все лысины всколыхнутся: «Эт-то что за якобинец?..» Блюстители «исторических начал» и неограниченной монархии. Закаменевший гранитный забор между вырождающейся династией и безгласным народом. Гасители всех благих начинаний Думы. Ни ветерка, ни солнышка сюда не проникало. Затемненная похоронная зала, в коей спокойно досыпали гробовщики России…

Сколь бы ни ругал Столыпин Таврический дворец, но там все-таки кипели нешуточные страсти. Здесь не хватало только похоронного марша… Здесь не крикнешь свое сердитое: «Не запугаете!»

Запугают…

Забьют сонным храпом…

Бездумным гимном: «Боже, царя храни!»

Метаясь между Таврическим дворцом, Царским Селом и Мариинским дворцом, Столыпин и сам становился бездумным, стараясь согласить несогласимое: душа его бубнила другое: «Боже, меня храни…»

Под впечатлением сонного Мариинского дворца он, конечно, переоценивал дворец Таврический. Сон усыплял мысль: крики в Думе до предела натягивали нервы. Долго ли сорваться?..

Закулисные интриги.

Шорох бумажных доносов и обвинений.

Перетягивание какого-то глупого каната, и так до предела натянутого между Царским Селом и Таврическим дворцом. Старцы Государственного совета не хотели никаких перемен; они остались во временах Александра III, и даже робкие кивки его сына в сторону неукротимого реформатора встречали как ненужную крамолу. У Столыпина было большинство в Третьей Думе… но большинство странное. От него ждали правительственных подачек, а он взывал к долгой и кропотливой работе. Реформы начали буксовать; в колеса скрипучей крестьянской телеги тишком да тайком вставляли палки. Надо было снова, и более решительно, призывать к продолжению реформ.

Так возникла мысль об откровенном правительственном заявлении.

Ему пришлось не один раз подниматься на трибуну Таврического дворца. Говорить так говорить! Всю правду-матку…

«Нас тут упрекали в том, что правительство желает в настоящее время обратить всю свою деятельность исключительно на репрессии, что оно не желает заняться работой созидательной, что оно не желает подложить фундамент права, – то правовое основание, в котором, несомненно, нуждается в моменты созидания каждое государство и тем более в настоящую историческую минуту Россия. Мне кажется, что мысль правительства иная…»

Остановившись на минуту, чтобы глотнуть сельтерской, он заметил, как брат Александр, сидя средь журналистской братии, рубит воздух кулаком. Давай, мол, не тяни!

«Да, мысль правительства иная.

Правительство наряду с подавлением революции задалось задачей поднять население до возможности на деле, в действительности воспользоваться дарованными ему благами. Пока крестьянин беден, пока он не обладает личной земельной собственностью, пока он находится насильно в тисках общины, он остается рабом, и никакой писаный закон не даст ему блага гражданской свободы.»

Правые зашушукались. Левые молчали.

Хотя нет, прорвалось:

– Слышали эти басни!

– Новоявленное толстовство!..

Дела им не было, что Толстой-то как раз говорит противоположное. Здесь ведь не истина кричала – кричало уязвленное самолюбие. Но нельзя останавливаться.

«Мелкий земельный собственник, несомненно, явится ядром будущей земской единицы; он, трудолюбивый, обладающий чувством собственного достоинства, внесет в деревню и культуру, и просвещение, и достаток. Вот тогда только писаная свобода превратится и претворится в свободу настоящую, которая, конечно, слагается из гражданских вольностей и чувства государственности и патриотизма».

Эти мысли он уже высказывал в письмах к Толстому, но кто читал их переписку? Воспринимали все заново. Надо же…

…аплодисменты в центре…

…крики:

– Браво, Столыпин!..

Какая-то странная возня левых.

«Правительство должно избегать лишних слов, но есть слова, выражающие чувства, от которых в течение столетий усиленно бились сердца русских людей. Эти чувства, эти слова должны быть запечатлены в мыслях и отражаться в делах правителей. Слова эти: неуклонная приверженность к русским историческим началам. Это противовес беспочвенному социализму, это желание, это страстное желание и обновить, и просветить, и возвеличить Родину, в противовес тем людям, которые хотят ее распада. Это, наконец, преданность не на жизнь, а на смерть!..»

Он чувствовал, что впадает в слишком открытую патетику. Но что делать? Лишь не договаривать очевидное. Имеющий уши да услышит и недосказанное. Тем более что перебивают уже восторженными криками:

– Браво!..

– …последний защитник великой империи!..

– …последний римлянин!..

Хотя в отличие от Рима он все-таки не последний. Россия еще не на пороге распада.

О реформах в армии?

Не сегодня. Нельзя в общую кучу валить крестьянина и солдата. При всем том, что восемьдесят процентов армии – это те же крестьяне. Дай Бог, чтобы они были хорошо накормлены и не чувствовали на своей спине шпицрутенов… хоть и отмененных, но замененных на зуботычины. Истинно, хрен редьки не слаще!

– Вот, господа, что я хотел сказать. Сказал, что думал и как умел.

Левые закаменело молчали, но справа, и особенно в центре, вставал ряд за рядом, провожал его с трибуны:

– Браво, наш последний римлянин!..

– …не падай духом!..

– …не трусь!..

Под такие восторженные крики завтра следует поговорить и об армии. Тоже пора!

Но ведь никогда не знаешь, чем начнется и чем кончится в Думе…

Первым выступил кадетский лидер Павел Николаевич Милюков. Краснобай, но на этот раз скучно, нудно. Так, по мелочам досаждал правительству.

Потом другие, в том же духе. Даже Пуришкевич не разогрел умы. Долдонил что-то о «муравьевском воротнике»…

Но вот вышел депутат Родичев. Краснобай он был похлеще Милюкова; у того сказывалось профессорство, а этого заносило на каждых поворотах. На сей раз он не нашел ничего лучшего, как уцепиться за «муравьевский воротник», вытащенный из пыли Пуришкевичем. Ну, вытащил так вытащил, повторил – и ладно, слезай с трибуны. Рано?.. Начал пришивать политическую подоплеку к изношенному «воротнику»:

– Муравьев вешатель?.. Да куда ему было до нынешних вешателей! Галстук!.. Да, господа, прекрасное изобретение. «Муравьевский воротник» разве что стеснял движение иной глупой шеи и не позволял крутить головой туда-сюда. Иное дело – галстучек… Ревоюция вроде бы закончилась, кого надо – покарали, а веревочные «галстуки» из моды не выходят. И все во благо России. Мы, истинно любящие свое Отечество…

Слышать такое от кадета было невмочь. Не совсем понимая, куда он гнет, с правых скамей понеслись крики:

– Да говори яснее!

– Сказки… все сказки!..

– Что, кишка тонка?

Председатель Думы Хомяков пытался утихомирить страсти:

– Господа, господа! Пусть депутат Родичев выскажется – и с Богом сойдет с трибуны. Ну, право, нельзя же требовать от него ясности!..

Родичев только больше распалялся:

– Мы, защищающие право и порядок…

В ответ совсем ехидное и дружное:

– Это кадеты-то ратуют за порядок?

– Болтуны!

– Да что нам слушать сказки о галстуках!..

Какие-то знаки подавал Милюков, но Родичев перешел уже на жестикуляцию, сшиб даже стакан с трибуны.

– Что за «галстук»? Галстук нашего премьер-министра. «Столыпинский галстук», господа! Навеки войдет в историю. Мы толкуем о законах, а толковать надо о вешателях, кои на каждого из нас примеряют свои «галстуки»…

Только тут прояснилось, до каких непозволительных оскорблений дошло дело. Словно электрический ток прошиб не только скамьи правых и левых. Депутаты бросились к трибуне, кричали, стучали пюпитрами, негодование сливалось в какой-то общий вой. Отдельных голосов уже не было слышно. Только потом прорвалось:

– Долой…

– Вон его, в шею!..

– Нечестно, подло. Вы оскорбили главу правительства!..

К трибуне тянулись десятки рук, и казалось, что Родичева сейчас стащат на пол. Председатель Думы Хомяков пытался было звонить, но когда понял, до какой степени дошли страсти, прервал заседание – и вон из зала. За ним последовали и члены президиума. Истинное сумасшествие!

Взволнованный, бледный Столыпин при первых же криках встал со своего места и вышел почти одновременно с Хомяковым.

С журналистских скамей выскочил брат Александр:

– Петро, надо что-то делать!..

– Надо… – прислонился он к надежному плечу. – Подыщи двух секундантов. Не самому же мне объясняться с этим дураком!

– Ты с ума сошел! У тебя шестеро детей!

– Вот именно, братец. Я не хочу, чтоб они считали меня подлецом.

– Конечно… да и я сам в конце концов!..

– Тебе по-родственному нельзя. Других!..

– Тогда я ему просто морду набью…

– Вот-вот. А министр внутренних дел пошлет брата под арест? Ищи! Я буду в комнате председателя Думы.

Но долго искать секундантов не пришлось. На эту роль сразу же вызвалось двое министров.

Тем временем Родичева чуть ли не в шею гнали следом, требуя, чтобы он извинился публично, в присутствии министров и своего лидера Милюкова.

Весь апломб с Родичева слетел. Он мямлил невразумительное:

– Я не имел в виду оскорбить главу кабинета… красноречие подвело… раскаиваюсь в выражениях… они не так были поняты… прошу премьера извинить меня…

К отцу рвалась дочь Мария, которая была на заседании, но он хоть и ласково, но решительно отмахнул ее прочь:

– Дочка, твой отец в состоянии сам защитить свою честь. Поезжай домой … матери ничего не говори!

Но как скроешь такой скандал? Наутро все газеты вышли с заголовками:

«Министр внутренних дел вызвал на дуэль депутата!»

«Столыпинские галстуки» – что это такое?..»

«Еще одно новшество – «столыпинские вагоны!»

Последним можно было бы и гордиться; такие вагоны на две половины – направо для скота, налево для переселенцев – были созданы для крестьян, которые со всем скарбом уезжали в Сибирь. Но крикливые журналисты и тут постарались: мол, вагоны для заключенных…

А со сплетнями бороться было труднее, чем с террористами.

С этого злополучного заседания Столыпина проводили под овации всего зала и под унизительные поклоны руководителей кадетской партии. Но имя премьер-министра все-таки было замарано.

Пострелять на старости лет не удалось. Все стеной встали за председателя правительства, и он посчитал за лучшее сказать Родичеву:

– Я вас прощаю.

Больше ни слова не добавил. Лишь смерил своего обидчика презрительным взглядом с головы до ног. Мол, понимай как знаешь…

Часть восьмая
По Сибирям

I

Странные зигзаги делала крестьянская реформа, начатая вопреки всем и вся. Казалось, община отжила свое и возврата к старому нет. Что бы ни болтали в Государственной Думе и на задворках ее, частный собственник всходил как хороший озимый посев. Могло быть непредвиденное отзимье, часть посевов могла вымерзнуть или вымокнуть, но всю огромную крестьянскую полосу уже невозможно было погубить. Кто почувствовал вкус нового урожая, тот был уже неостановим. Волоколамский пахарь и петербургский писатель еще несколько раз заходил и с каким-то удивительным сомнением спрашивал:

– А что, многоуважаемый Петр Аркадьевич, если я ошибаюсь, если все мы при ошибке? Община умерла – но община-то жива! Вот мои знакомые земляки уехали в Сибирь, подальше от этой треклятой общины, и что же?.. Там, на новых землях, ее возрождают. Право, Петр Аркадьевич… Вот почитайте, – каким-то крестьянским лукавством протягивал криво исписанные листочки, пролетевшие по великой Сибирской дороге.

Столыпин и сам слышал, что там творится. Новая община! Без всякого министерского указа и установления. Так, может, дело-то не в самой общине, а в связанных крестьянских руках? Стоило их развязать, как они снова, по какому-то наитию стали собираться вместе и творить уж истинные чудеса. Как послушаешь того же Сергея Терентьевича Семенова да и донесения сибирских губернаторов, так рай земной лучше всякой озими возрастает. У кого-то хватило ума не мешать крестьянину, кто-то и сам нашел свое сказочное Беловодье и в сообществе таких же чудаков устраивает невообразимый для центральных областей крестьянский рай. Как это все понимать?

А понять хотелось. Да без понимания новых веяний и реформу дальше творить было невозможно.

Под осень он и призвал к себе на разговор одного из самых доверенных министров – Александра Васильевича Кривошеина.

– А скажи-ка, дорогой, не заговорили ли мы своими речами нашу дорогую реформу?

– Дорогую – это верно. Крестьянский банк уже на 95 процентов оплачивает выкуп земли. Где, в какой стране это бывало? – Кривошеин говорил спокойно и уверенно. – Дураки нас не понимают, Петр Аркадьевич. Почему? – Столыпин, конечно, знал ответ. – Не могут понять и осмыслить цифры всеобщего прироста. Хлеба мы продаем уже почти на миллиард рублей. Доход от масла вдвое превышает доходы от сибирского золота. И так с картошкой, с ячменем, из которого вся Европа варит пиво. Доходы от сельского хозяйства неизбежно перетекают в промышленность. Опять я спрашиваю: где за эти годы прирост промышленного производства составил почти девяносто процентов? Европа в панике: население наше выросло на тридцать с лишним миллионов человек! Не с пустых же щей, а, Петр Аркадьевич?

– Не с пустых, Александр Васильевич. Кажется, мы заелись.

– Ну беда невелика.

– Велика зависть. Вот я читаю ведущих европейских экономистов. Они не просто в панике – они в ужасе. Если, мол, так дело пойдет, то через сорок лет…

Кабинет в Елагинском дворце – это не министерские, тем более не думские говорильни. Здесь всего две головы, сдвинутые над бокалами доброго кубанского «Абрау-Дюрсо». Можно не хитрить, не заниматься экивоками. Столыпин болел, почти два месяца провел в Крыму. Пятидесяти нет, а уже грудная жаба. Отсюда и вполне понятная тяга к легким крымским винам. Под них легко думается о будущем. Сорок лет…

В Германии будет 105 миллионов.

В Австро-Венгрии 82 миллиона.

В Англии 62 миллиона.

В Италии 45…

Во Франции 43…

Европейские страны, вместе взятые, всего 336…

Ну а в России к тому времени будет 344 миллиона работников… и солдат, солдат!

Не стоит забывать и мудрого Михайлу Васильевича Ломоносова. Вот эти его слова:

«Богатство России прирастать будет Сибирью».

О Сибири они с Кривошеиным думали в молчаливом единодушии. План зрел все лето, но… бесконечные дрязги и бесконечные бои с дураками. Дались им «столыпинские галстуки»! Да и «столыпинские вагоны»!

Но сейчас можно было скрестить бокалы:

– Едем, Александр Васильевич?

– Едем, Петр Аркадьевич! Но не в «столыпинском вагоне»?

– Как знать…

II

Первый именной вагон они встретили в Кургане. Из Москвы выехали ночным поездом еще 19 августа, но ведь даль какая!..

Только 22-го министерский вагон, прицепленный к сибирскому экспрессу, остановился на берегу Тобола. Поездов было немного, пути насквозь просматривались. И надо же, на запасном стоял эшелон с переселенцами!

За дальними запасными путями горели костры. Слышался коровий мык. Лошадиное ржание. Сквозь животные голоса пробивались и голоса человеческие. От главного перрона не поймешь – ругаются или смеются. Да и не дадут спокойно попить утренний кофе. Как они с Кривошеиным ни снижали чины, железнодорожная разведка – незаменимый теперь соглядатай-телеграф! – впереди их шла, доносила, кто едет в прицепном вагоне. Конечно, в целях безопасности не в хвост его ставили – в гриву, но все равно: главный. Кроме крестьянских дел, у премьер-министра была и сугубо политическая цель: подвигнуть нерасторопных российских чинуш, чтоб они побыстрее заканчивали выход в Тихий океан. Не так давно отгремел позор японской авантюры – когда начали войну при недостроенной дороге и при полной чиновной безалаберности, покровительствуемой великим князем Николаем Николаевичем. Столыпин далек был от генеральских авантюр, но понимал: без дорог не только половину Сахалина – половину Дальнего Востока потеряем. Это было его тайным желанием – напрямую поставить вопрос о скорейшей достройке Амурской дороги.

Пускаясь в этот рискованный путь, он очень надеялся на поддержку сибирских губернаторов… А пока на запасных путях горели костры. Дружественно и умиротворенно. Русский человек – тот же цыган: вечный переселенец-скиталец. Приспособится к любым дорожным передрягам. Он спросил влетевшего в вагон, с рукой у железнодорожного козырька, отнюдь не робкого начальника станции:

– Сколько стоит переселенческий состав?

– Двое суток, ваше высокопревосходительство.

– Плохо, начальник. Мало что люди – там еще и скот.

– Плохо, ваше высокопревосходительство. Но я не могу подменять начальника дороги. Не могу изменять график движения.

Столыпину нравились прямые и неробкие ответы молодого железнодорожника. На ум пришли давние рассказы отца о том, как Александр III на пути к Балканам встретился с инженером Витте… который своей властью воспретил царскому поезду превышать установленную для хлипких путей скорость. Немцы клали железные шпалы, а здесь, как и в балканские времена, желтел под рельсами даже не пропитанный мазутом сосняк. Но он не был Александром III да и понимал: даже высочайший нагоняй дела не решит. Поэтому сказал спокойно:

– Напишите подробную записку на имя председателя правительства. О всех нуждах. О всех неурядицах. Не скрывайте и чиновничьи грехи. Сможете?

Начальник станции задумался, но кивнул:

– Смогу, ваше высокопревосходительство! Где наша не пропадала!..

Право, с такими людьми приятно выпить чашечку кофе. Большего он не предлагал. Человек на службе, к чему усложнять жизнь?

Да и мысль у него совершенно другая созрела.

– Следующий экспресс когда идет?

– Через восемнадцать часов шестнадцать минут, ваше высокопревосходительство.

Столыпин подмигнул Кривошеину, а перед начальников станции поставил совершенно неожиданную задачу:

– Распорядитесь, где переселенческий поезд может состыковаться со следующим курьерским. Мне вздумалось прокатиться в «столыпинском вагоне».

– Но, ваше высокопревосходительство… – одернул начальник станции сразу взмокшую фуражку. – Там лошади… коровы…

– Вот и прекрасно. Молочка попьем.

– Там нары… голые…

– Ну, мои люди принесут туда пару кресел из этого вагона. Прощайте. – Он поднялся – и уже Кривошеину: – Александр Васильевич, вы не тяжелы на подъем?..

Тот уже понял шальное намерение:

– Нет, Петр Аркадьевич! Но наши сопроводители?..

– Охрана?.. Прикажите третье кресло. Больше не нужно.

Не ожидая окончания поднявшейся суеты, он вышел из вагона.

Надо было видеть высокого, статного чиновника, в белом летнем кителе и при золотых погонах, который преспокойно шествовал наперерез железнодорожным путям.

Следом шел начальник станции, еще какой-то господин в белом кителе, а дальше полицейские тащили бархатные кресла…

– Прощайте, – еще раз у ворот переселенческого вагона кивнул Столыпин и подошел к горевшему костру:

– Что-то прохладно, православные!

– Прохлаждаемся уже двое ден… господин хороший… – не зная, как величать заявившегося чиновника, подскочил получше других одетый молодец, в картузе и поддевке. – Ваше благородие, разъясните, сделайте милость…

– Сделаем, – положил ему руку на плечо Столыпин. – Староста?

– Он самый, ваше степенство, – стал повышать чины смышленый молодец.

– Вот и прекрасно. Не откажите в любезности подвести троих отставших от поезда бедолаг.

– Но ваш поезд еще стоит… Ваше благородие!.. – не ударил лицом в грязь староста, выше и выше загибая чины.

– Уже уходит, – свистнул в свисток начальник станции. Полицейские, тащившие кресла, едва успели добежать до министерского вагона.

Здесь делалось все само собой. Из широкого зева вагона спустилась довольно крепкая лесенка, даже соструганная. Столыпин первым, еще раньше кресел, поднялся в удушливый зев и навстречу приветственному ржанию поздоровался:

– Здравствуйте, православные! Принимайте попутчиков.

– Да пути уже двух ден нетути, – свесилась с верхних нар молодейка с зависшим на сосцах мальцом.

– Сей минут отправитесь! – от шпал прокричал начальник станции.

– Никак нельзя, – засуетился староста, задудел в пастуший рожок. – Десяток минут потребуется. Ребятня рвет траву для коров и лошадок. Эй вы там!.. Костры туши! – истинно начальническим голосом прокричал он вдоль состава. Староста смекнул про какую-то невиданную удачу, голосом гонял не хуже бича: – Кто отстал, не пеняй! Едем!

Радостный гул пронесся от конца в конец, а тут и паровоз, как по волшебству, к переднему вагону причалил. Начальник станции, выхватывая из-под полы тужурки флажок, облегченно напутствовал:

– С Богом!

Для него это была б́ольшая радость. От греха подальше! Житейское присловие вспомнилось: «Баба с возу…»