Текст книги "Столыпин"

III

Закончился обед затемно. Алексей Дмитриевич поехал провожать захмелевшую княгинюшку, а у Петра Аркадьевича, не зря названного сумасшедшим, и план сумасшедший созрел. Да вдобавок и пред Недреманным оком оправдаться захотелось. Пока они пировали, он где-то там в прихожей и в чуланах возился с вещами, к шапочному разбору приглашать было неудобно. Сейчас Петр Аркадьевич встал, нашел его, обнял за плечи и повел в гостиную, к столу. Говоря извинительно:

– Сейчас мы с вами, майор, посидим наедине, а потом знаете что сделаем?..

Но оставался еще добрый час, когда Петр Аркадьевич кликнул кучера и велел заложить сани. Уезжая в санях княгинюшки, братец оставил свои в полное его распоряжение.

– Город посмотрим!

Обстоятельный и всегда внутренне собранный, майор задумался.

– О чем великие думы, Олег Вадимович?

– О вас, Петр Аркадьевич. Согласитесь, негоже губернатору одному в ночи разъезжать. В незнакомом по сути городе.

– А вы, мой недреманный майор Приходькин?

– Положим, недреманный. Но ведь это Саратов. Сотни замерзших пристаней, барж, заброшенных пароходишек – знаете, сколько там зимует бродяг?

– Не знаю и знать не хочу. Едем!

– Тогда по крайней мере позвольте мне быть при форме.

И не дожидаясь ответа, вышел в переднюю; оттуда через пять минут заявился уже вполне грозный полицейский майор – при портупее и кобуре, только «селедки» не хватало.

– Хор-рош! – не оставляли сегодня шутки веселого губернатора.

Майор Приходькин ничего не ответил, за неимением прислуги сам распахивая парадную дверь. У ступеней уже стояли сани. Кучер снял шапку:

– Извольте, барин, завернуться в полость.

Вид слуги, превратившегося в жандарма, сильно смутил кучера, поэтому ему первому он завернул ноги, а уж потом барину. Впрочем, меховая полость была густа и вместительна, еще на двоих бы хватило.

– Ты, братец, не гони. Спешить нам некуда.

– Куда изволите, барин?

– А куда хочешь. Наверно, по центру, а потом вдоль реки, если будет дорога.

Кучер, конечно, понятия не имел, кого везет. Но состоя на службе у богатейшего помещика, и не таких гостей катал. Дорога у него была своя, проторенная. В полглаза оглядывался на жандарма, но и тут нашел объяснение: «Мало ли кто с жиру бесится». Само собой, и девочки в голове закрутились. Вечер-то еще не поздний, как раз самое время. Главная, Московская, улица сияла зазывными огнями. Подворотни везде были темны, но вывески, подсвеченные керосиновыми фонарями, округу хорошо освещали. Чего Саратову жалеть керосина, когда вся бакинская «нафта» шла через его пристани и огромными баржами вмерзала до весны в лед. Как только тронутся тяжелые верховья Волги, все эти баржи и попрут вверх. Здесь керосин был раз в пять дешевле, чем в Твери.

И чего это губернатора потянуло на раздумья о каком-то керосине? Слишком яркое освещение улиц и окон здешних купеческих особняков. Да и вмерзших в лед пристаней. Там с колотушками ходили сторожа – товар дорогой, опасный. Да и хлебные суда, наверно, не все с осени успели вверх подняться. Кое у кого и ружья за спинами высвечивались. Губернатор, владыка этого хлебно-керосинового города, смотрел на все, как европеец смотрит на туземцев. Действительно, прав был укрывший свою жандармскую шинель овчиной Олег Вадимович: много лишнего люда по улицам болталось. Конечно, летали взад-вперед купеческие пары и тройки, у красных фонарей слышались вполне понятные женские взвизги, у кабаков обычные песнопенья… но попадались и такие рожи!.. Не приведи господи! Он поначалу не понял, зачем это кучеру два кнута – один потоньше кнутовищем, другой с хороший дрын. А потом дошло: кистень ведь с правой-то руки! Вот он город, которым придется править…

С кистенем?!

Кучер, не спрашивая, куда и зачем, трусил да трусил вдоль Волги. Центральные улицы остались позади, кончились и мещанские домишки. Вороной откормленный жеребец шел легко для разминки. Видимо, знал, когда вскачь, когда шагом. Загородные дачи уже начались, но дорога по малоснежью была так хорошо накатана, что и возвращаться не хотелось. Тем более цыгане бесплатно песнью услаждали. Их зимние шатры стояли на самом урезе одного из шиханов – скатись кто по пьяни, так сотню метров придется лететь до Волги. На каменистом выступе горели костры. Даже по зимнему времени в ярких отблесках шли пляски. И ребятишек еще не всех загнали вовнутрь шатров, носились под шлепками взрослых как оглашенные. Ах, костры, цыганские костры!..

Но что-то вроде слишком велики? Прямо зоревой разлив впереди!

Кучер и сам, не спрашивая, хотел уже было завернуть назад, но тут на дорогу выскочило сразу несколько огненно окрашенных бородачей. Столыпин заметил, как сунулась к толстому кнутовищу рука кучера, а следом и кобура майора Приходькина заскрипела.

– Прочь с дороги! – крикнул кучер.

Один из бородачей спокойно ухватил уздцы жеребца, и тот послушно остановился.

– Ай-яй, Костеря, – другой бородач подошел к саням. – Не узнаешь, что ли? Впервые господ к бабам везешь? Спрячь кистень. Сам знаешь, мы мирные цыгане, ночуем здесь с разрешения властей. Спасибо скажи, что советуем. Сегодня не езди туда, – указал на разгоравшийся во всю ширь кострище. – Лихие люди там. Не видишь, самого керосинщика жгут? Загубишь господ и сам в тюрьму сядешь. У нас с властями уговор, от нас верховой уже в полицию поскакал. Понимаешь, Костеря?

– Да чего тут понимать, все ясно…

– А коль ясно, так под ясное солнышко и заворачивай обратно…

Пока они переговаривались, а потом и цигарками обменивались, со стороны города прянули двое парных саней. С тем же криком:

– Прочь с дороги!

Лихо пронеслись, ничего не скажешь. По двум-то саням с десяток полицейских шапок торчало.

Майор Приходькин распахнул полость, изумив цыган вполне понятной им формой. Он вопросительно посмотрел на завернутого в шубу губернатора. Тот сказал:

– Следом! Посмотрим. В этом городе не помрешь со скуки.

При виде полицейской формы цыгане отошли от греха подальше. А кучер весело гикнул:

– Э-эх, попадет мне от Алексей Дмитрича на орехи!..

Но пустил вороного таким галопом, что полицейские сани нагнали еще при подъезде к пожарищу.

Горела даже не дача – чья-то очень богатая усадьба. Сзади слышались пожарные колокола. При всей ярости огонь не мог одолеть двухэтажную хоромину – да что там – дворец со множеством всяких служб. Суетилось немало людей, то ли прислуги, то ли самих грабителей. Бегали женщины в ночных рубашках, визжали дети, с верхнего этажа слышались выстрелы, а снизу крики:

Мать твою, жарко?

– Пуля – дура! На-ко выкуси!

– Закуси своими сучьими денежками!

– А мы пока подкеросиним… твоим-то керосинчиком!..

Верно, и под выстрелами тащили бутыли и ведра, плескали в огонь, сразу вздымая пламя. Но все ж кого-то задело:

– Сучья кровь… в брюхо…

Под эти крики у майора проснулся воинственный дух. Он подскочил с револьвером в руке к полицейским, спокойно покуривавшим у передних саней. Там был даже подполковник – на свету блеснули погоны.

– Почему стоите?! Почему не спасаете людей?..

– …блядей-то?

– Детей! Женщин, наконец, оттащите!..

Потаскух таскать?..

Появление незнакомого майора ничуть не загасило мирные папироски. Лишь смех:

– А этот еще откуда?

– От верблюда, видать!..

Майор Приходькин тыкал уже револьвером в грудь одному и другому. Ему тоже тыкали, с матерной руганью. При своем подполковнике в чужие сани не садись. Дело принимало плохой оборот. Столыпин выскочил из-под полости. Чтоб не посыпались и на него подобные оскорбления, сразу все расставил по местам:

– Я ваш новый губернатор. Если хоть один человек погибнет… вы, подполковник, завтра же пойдете под суд!

Долго, слишком долго длилось молчание. Этот народ, наверно, перевидал не одного губернатора, знали, с какой свитой следует, да и не в драных же санях. Но что-то в глазах выскочившего из саней барина было, видно, такое… Немая сцена окрасилась под цвет побелевшего лица подполковника, а потом и побелевшей, вскинутой к виску руки, – под изумленный, перепуганный шепот:

– Слушаюсь… да, слушаюсь… Что вы стоите, олухи?! – это уже своим. – За мной… со мной, говорю!

Еще яснее:

– Веревкин, собирай в свои сани баб… женщин то есть! Скрибайло… детишек к себе сажай… откуда в этом борделе еще и дети?..

Все с револьверами и шашками наголо унеслись в сторону огня и незатухавших выстрелов, а вслед и пожарные колымаги грянули, наводя еще большую панику.

– Что, барин, домой пора? – с чего-то повеселел кучер. – Плакали наши денежки… девочки то есть…

– Погоди. И объясни, что знаешь.

– Что объяснять, барин. Дело известное. Дворец одного из Гагариных. То ли пропился, то ли ему стал не нужен агромадный, старый дворчина – продал откупщику-керосинщику. Тот в одном крыле сам живет, в другом бордель самолучший содержит. Дело верное – денежки верные! Как не пограбить такого человека?

Рассудительные у Алексея Дмитриевича кучера!

Только не понравилось кучеру, что и в его сани набилось немало голозадых девиц. Он их уминал уже ногами. Губернатору с майором совсем закуток оставался.

Истинно российское вступление в должность!

Столыпин под визги девиц посмеивался: вступать так вступать… как по земле ступается… Можно в сапогах, а можно и босиком. Святые-то как по русской земле ходили?

На следующий день наивное инкогнито сгорело вместе с дворцом керосинщика.

В Санкт-Петербург, на имя министра Плеве, полетела служебная телеграмма: «ГУБЕРНИЮ ПРИНЯЛ НАВОЖУ ПОРЯДОК СТОЛЫПИН».

IV

Легко сказать: навожу порядок!

Путями неисповедимыми Саратов был связан с Белоруссией и особенно с Западной Гродненщиной. А разве у него было время примирить там непримиримое?..

Это могло бы показаться дурным сном, а между тем было именно так. Едва приняв Саратовскую губернию, Столыпин понял, что Западный край буквально дышит у него за спиной. Один за другим начали полыхать не только дворцы-бордели керосинщиков, но и помещичьи усадьбы уже по глухим уездам. Департамент полиции, то есть тот же Алешка Лопухин, требовал, стервец, «доподлинно установить, где находятся сейчас разыскиваемые нами и скрывшиеся в Саратовской губернии лица: Гершуни, он же Исаак Герш, провизор из Минска; давно разыскиваемый полицией Михаил Гоц, сын купца-миллионера, – один из эсеровских главарей; Фрума Фрумкина, родом из Минска, намеренная где-то у вас устроить типографию; Шимель-Лейба Сикорский, 20 лет, из ремесленников Гродненской губернии…» И дальше, дальше, целая череда фамилий.

Во дворце-борделе купца-керосинщика все-таки сгорело несколько человек. Столыпин на другой же день отстранил подполковника-пожарника и хотел предать его суду, но требовалось разрешение министра Плеве. Тот не позволил честь мундира пятнать, а просто вычеркнул дурака из списков министерства. Ах, так?.. Тогда новый губернатор без его соизволения и даже без согласования с Лопухиным назначил начальником полиции свое Недреманное око. Но Приходькин был всего лишь майором – маловато для губернии. Разумеется, тут же пошло срочное представление в министерство о присвоении звания подполковника. Но срочные бумаги тащились на волжских верблюдах, потом на белорусских, видимо, быках. Ругательные телеграммы Лопухину, которому подчинялась и саратовская полиция, не давали результата. Все зависело от Плеве, а тот не хотел «порочить честь полицейского офицера». Разумеется, уже не телеграммой – письмом закрытым Лопухину отписал. Поставил в известность, что собственной властью повелел вздеть на плечи майору Приходькину подполковничьи погоны. Негоже умалять полицейскую власть. Тем более что уже вовсю пылают помещичьи усадьбы. Думай, Алешка, шевели министра. Не мое, мол, дело – навешивать погоны полицейским, но иначе нельзя. Лопухин отвечал: «Саратовский подполковник Требухин – из любимцев министра, понимай это. Прямо нельзя, я постараюсь как-нибудь обходным маневром…»

Вот так – все что-то «обходят»… Дошла листовка, где-то в Саратове же и отпечатанная. Может, той же Фрумой Фрумкиной. В ней прямо подставляли министра Плеве – проще сказать, дураком выставляли. Всем было известно, как он ненавидит евреев, и что же?.. Уму непостижимо, но общий язык находили доктор Герцль, один из руководителей сионистского движения… и русский министр внутренних дел Плеве. Как поговаривали, сам же и инспирировавший начавшиеся еврейские погромы. Мало саратовские листовки – и в европейские газеты сия глупость проникла. Газеты Столыпин читал, и не только «Новое время», где работал брат Александр; больше верилось западной печати, а там Плеве делился своими домыслами с Герцлем:

«До тех пор, пока сионизм стремился создать независимое государство в Палестине и организовать выселение из России известного числа евреев, русское правительство могло относиться к нему только благожелательно; но с той минуты, как сионизм изменил свою задачу и направил свою деятельность к национальному объединению всего еврейства в России, естественно, что правительство воспротивилось этому новому направлению сионизма. Допущение сего имело бы последствием образование в государстве целых групп лиц, совершенно чуждых общему патриотическому чувству, а между тем очевидно, что именно на этом чувстве зиждется сила всякого государства».

Поистине, заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет! Впервые шевельнулось нехорошее чувство к министру; он напомнил подполковника Требухина, который стоял и посмеивался, когда погромщики обливали горящий дворец керосином…

Ремонт нового губернаторского дома, как водится, затягивался. В правлении толкаться было не с руки. Пришлось служебный кабинет на первое время оборудовать в прежних губернаторских апартаментах, откуда так и не выветрился дух скуки, лени и полнейшего безвластия. Столыпин велел по крайней мере выбросить бесчисленные кожаные кресла и диваны, чуть ли не кроватищи, и обставить кабинет простой служебной мебелью, в том числе и целым рядом стульев – для посетителей. А в приемной на большом круглом столе появился самовар, чтоб посетители чувствовали себя как дома.

Но разве возможна домашняя обстановка, когда ночью была разграблена шестая помещичья усадьба? С этим докладом и пришел новоиспеченный подполковник Приходькин:

– Разрешите, Петр Аркадьевич?

– Садитесь, Олег Вадимович. Что нового?

Денщик по заведенному порядку принес чаю и молча удалился.

Столыпину нравилось, что главный губернский сыщик не торопится рапортовать. Ночь он, конечно, не спал, но держался.

– Вы бы все равно не поверили, Петр Аркадьевич, если бы я доложил: поджигатели пойманы, порядок в Балашовском уезде восстановлен.

– Да уж не поверил бы. Дальше?

– Мои люди ищут и, думаю, в конце концов найдут погромщиков. Но опять, как и прежде, окажется: бродяги, пьяницы, всякий сброд. Да если и настоящие крестьяне – своим ли умом жгут?

Губернский сыщик все больше вдавался в несвойственную его должности политику. Столыпин не мешал ему мыслить шире обычного полицейского, однако ж…

– Сюрприз мне подготовили, подполковник?

– Подготовил, ваше превосходительство, – без иронии признался губернский сыщик.

– Выкладывайте.

Подполковник отхлебнул чаю.

– Как ни стараюсь, Петр Аркадьевич, а приходится много делать без вашего согласия.

– Ну, разумеется, я ж не нянька.

– Я уже начал говорить, что за всеми этими поджигателями и громилами стоят некто…

– …некто более грамотные?

– Да, Петр Аркадьевич. С первых дней утверждения в своей должности я собираю досье на всех неблагонадежных людей во вверенной мне губернии. Работного люда среди них почти нет, крестьян тоже немного – по сути, земские, интеллигентствующие бездельники. Горячий пирог с начинкой.

– …И вы эту начинку выпотрошили?

– Уважаемый Петр Аркадьевич, кто из нас сыщик? Откуда вы вести получаете?

– От верблюда, Олег Вадимович. От здешнего верблюдишка. Начинка вышла аж в семь десятков человек!

Подполковник занялся чаем. Простое доверительное обращение еще не давало ему уверенности в полицейском своевольстве. То, что он делал, называлось превентивным арестом. Человек еще ничего серьезного не совершил, а его, как говорится, берут на цугундер.

– Олег Вадимович, я не возражаю против ваших «превентивных» оплеух, но делайте это с крайней осторожностью… при некоторой доле противоправности, что ли. Через час ко мне явятся земские мессии, не обижайтесь, если я нескольких человек все-таки отпущу. В угоду собственному либерализму. Список составили?

– В полном порядке, ваше превосходительство, – достал он несколько скрепленных листов. – Против каждой фамилии – краткие данные, в том числе и противоправность.

– Хорошо, подполковник. Идите. Я посмотрю.

Тот встал, надел фуражку и отдал честь, показывая, что повинуется высшему начальству.

Столыпин кивнул, углубляясь в полицейские бумаги.

Он понимал, что вольно или невольно идет по следам министра Плеве. У того уже были крупные стычки с начальником сыскной полиции Лопухиным; при всем телячьем характере Алешке хотелось все-таки соблюсти некое юридическое правдоподобие. Но в распоряжении министра была еще и жандармерия, которая хватала кого ни попадя.

Не то ли самое делает и губернатор Столыпин?..

Чтобы избежать земского вече, он дал аудиенцию троим уполномоченным от только что прошедшего земского съезда. Ну, разумеется, сам председатель земской управы. Адвокат. Агроном из глубинки. Могли быть и учителя, и аптекари, и дамы из общества «синего чулка» – уму непостижимо, но так они и сами себя называли. «Чулки» губернатор просто отринул. И без того будет крику, хоть и вежливого.

Трое вошли, как и назначено было, ровно в двенадцать. Церемонные поклоны. Ответный поклон губернатора, который вышел из-за стола и каждому пожал руку. Затем пригласил к чаевому столику, в углу кабинета:

– Прошу, господа, без церемоний.

Земцы были немного шокированы таким простецким приемом. Им в том или ином составе приходилось, конечно, бывать у прежнего губернатора; но тогда уж добрый час уходил на сиденье в приемной. Все ограничивалось, собственно, подачей петиции или прошения. Сейчас выходило как-то непривычно…

– С мороза, господа? Согрейтесь чайком, а потом и поговорим. Водки, разумеется, не предлагаю. Обойдемся, думаю, без секретаря и денщика. Что мы, сами у самовара не сиживали?

Губернатор самолично наливал чай из небольшого самоварчика. Стеснительность нарастала, что поделаешь. Никому из них не доводилось принимать чашку из рук губернатора. Ершистые, а может быть, и злые вопросы, с которыми они пришли, уходили вместе с чайным парком. Губернатор сам напомнил после первой чашки:

– Я не требую у вас отчета о земском съезде, но там наверняка были критические запросы. В том числе и в мой адрес. Прошу не стесняться. Полиции в моем кабинете нет. Кто начнет?

Адвокат и агроном указали глазами на земского предводителя.

– Ваше превосходительство, о насущных нуждах земства утомлять вас не будем…

– Почему же? Земство делает большое дело, и губернатор просто обязан знать о ваших нуждах.

– Хорошо, ваше превосходительство. – Земский начальник обрел уже некоторую уверенность. – Мы попозднее изложим и эту озабоченность… Наверно, адвокат сие возьмет на себя. Пока же хотелось бы изложить жалобу съезда на действия вверенной вам полиции. Вы понимаете?..

– Разумеется.

Перед губернатором легли листки, напоминающие оставленные подполковником Приходькиным. Тоже фамилии, профессия, причины и место ареста. Невиновность, разумеется. Только фамилий было поменьше и причины ареста, само собой, подвергались сомнению.

Столыпин просматривал знакомый список не за служебным столом, а за чашкой дружеского чая.

– Да, надо разобраться… ошибки вполне могут быть… да, с кем не бывает… пока я знакомлюсь, покомандуйте самоваром кто-нибудь, господа…

Самовар взял под свою опеку агроном, в то время как у адвоката, как приметил краем глаза Столыпин, зрело ехидное замечание: «Раз уж вы, губернатор, такой добренький, так чего ж коньячку к чайку-то не подать?..»

Как по договоренности, и секретарь в дверь заглянул:

– Что еще потребно, ваше превосходительство?

Столыпин, не отрываясь от списка, бросил:

– А как господа пожелают.

Господа пожимали плечами.

Столыпин сам высказал:

– Когда мы закончим деловую часть, принеси нам по рюмочке коньячку.

Вот так закончилась часовая беседа с земством.

Пятком фамилий пришлось все-таки пожертвовать. Чтоб не показывать, как при сильных нервных напряжениях начинает подрагивать правая рука, велел:

– Кто-нибудь, господа, возьмите на себя труд поставить резолюцию «удовлетворить» против следующих фамилий… – Он знал их на память, но артистически растягивал небольшое удовлетворение. – Вельнер… Засыпкин… – Новая пауза, заглядывание под руку адвокату. – Иванов, Канторович… – Еще более длительное раздумье, – хоть в этом случае есть у меня сомнение, но освободим и адвоката. Делибасов! Лучше миловать, чем казнить, – так ведь адвокаты утверждают?

И встал от самовара в знак прощания:

– На посошок, пожалуй, господа?..

Секретарь с подносом тут как тут.

Какие после этого могут быть разговоры?