Текст книги "Столыпин"

– Ничего-то ничего… да ничего хорошего!

– Но вы меня ведь от должности не увольняли?

Полковник Герасимов козырнул и тоже без всякой охраны поехал к себе в департамент в попутной пролетке. Его карета потащилась сзади за гнедыми Столыпина. Впрочем, на довольно приличном расстоянии.

– Куда прикажете? – не разгоняя пока лошадей, вынужден был спросить кучер.

– Да уж если ехать, так на Невский. Правда, дочура?

– Правда, – ответила она без особой охоты.

По шестнадцатому году дочка уже соображала: ну какие там прогулки! Только что без колючей проволоки, как на Елагином, а те же полицейские позади.

Однако многолюдность, бесконечная кавалькада дорогих экипажей, все чаще попадавшиеся автомобили, нарядные платья дам и щегольские сюртуки невских бездельников быстро погасили недовольство. Да и льстило дочке, что на нее с интересом поглядывают из встречных ландо и пролеток. По теплому времени почти никто не поднимал брезентовую или кожаную крышу. Каждому хотелось покрасоваться перед симпатичной девушкой, сидящей под рукой важного папаши-генерала. Фамилия Столыпина была у всех на слуху, но в лицо-то его мало кто знал. Генерал, может, даже и не с дочкой, а с любовницей. Разрумянилась Наташа, право, хороша она была… если позабыть, что при сильном порыве встречного ветра нет-нет да и выступала из-под платья затянутая в щегольской ботинок культя.

Довольный ее хорошим настроением отец и сам чуть не сделал ошибки, у памятника Екатерины Великой дочь попросила:

– Па, я никогда не видела обратной стороны…

– Да, да, доча, – соскочил он на тротуар, подавая ей руку.

Наташа уже приспустила на ступеньку более здоровую ножку… и вдруг:

– Па, что мы делаем?!

Хоть и близко стояла Екатерина, но эти десять метров были непреодолимы…

Отец вовремя подхватил дочь своими сильными руками и вознес обратно на кожаные подушки.

– Гони! – велел кучеру.

Пришлось скрепя сердце рассказывать байку про царственную женщину:

– Любила она до старости танцевать. Но перестарался дворцовый сапожник, обтягивая царскую ножку в сладчайший опойковый хром, – мозоль несносная!.. А мазурка-то была уже заранее отдана покорителю Крыма князю Потемкину – как быть?.. В мазурке прыг-скок – да опять на носок, в полнейшей невесомости! Постанывала душа от неизъяснимой боли, но уступить Потемкину Екатерина не могла – отскакала весь положенный круг и только уже на выходе из дворцовой залы рухнула на диванчик, нарочно запнувшись о громадную ножищу своего недогадливого кавалера. Еще и побранив его:

– Ты ведь не на плац-параде, батенька!

Что не сделает женщина, чтобы скрыть какой-либо непорядок в своей экипировке…

Дочка выслушала эту байку с пресерьезным видом:

– Хороший ты, па… только никогда не утешай меня.

Он спохватился, но веселого тона не переменил:

– Не буду, доча, утешать. Спрошу: а не поехать ли нам на взморье?

Тут озадаченно вскинулся на переднем сиденье Недреманное око:

– Но, Петр Аркадьевич, там мы можем нарваться на неприличную публику!..

– Вот и прекрасно. Поучим ее приличиям.

– Поучим, па, поучим! – захлопала в ладоши Наташа. – Я сотню лет не бывала на взморье.

– Ах ты, старушка!.. А там уже будет недалеко и до Елагина. Маман, поди, с ума сходит.

– Ну, пусть немножко сойдет. Мы ж не загуляемся, па?

– Не загуляемся, дочка, не загуляемся. Я уже слишком стар, чтобы гулять долго. Во! Даже приморское неудобье косят!

Косили здесь особыми косами – литовками, более короткими, толстыми, хорошо прокованными. Везде каменья, кочки да можжевел. Столыпин, конечно, знал, что не от хорошей жизни. Он вышел из ландо.

– Что, православные, покосов не хватает?

– Где их наберешься? – ответил мужик чухонского вида. – Дьявол эту землю вопреки Богу творил.

– Но ведь сено-то какое?..

– Плохое сено, – другой сказал. – Но спасибо и за это подрядчику. Платы не берет.

– Чего такой добрый?

– Окашивая эту неудобь, мы ведь приморский пляж от камней и кустарников убираем. Тоже выгода. Он тут дачи строить будет.

– Да вам-то на этих камнях как прокормиться?

– С рыбы на соль, а с соли опять на рыбу…

– Я вас за чухонцев принял, но вы ведь не местные? – внимательнее пригляделся Столыпин.

– Какие чухонцы! Рязанские мы. Царь Петро когда-то наших дедов сюда завез, а мы и расплодились, как сорняки. Обратной-то дороги на Рязанщину нет, потому что там и землицы нашей давно нет.

– А слышал я, – исхитрился Столыпин, – что безземельных отправляют в Сибирь. Там чернозем – невпроворот! Подъемные хорошие дают. Дорога бесплатная. Скот и пашенный инвентарь на обзаведение. Чего не попробовать?

– Да слышали мы, барин, эти сказки, слышали, – первый вмешался. – Да как чиновникам верить?

– Неуж разворуют?

– Всенепременно!

– Но вот я чиновник. Неуж на вора похож?..

На такие вопросы никакой мужик не стал бы отвечать. Минутный разговор сам собой кончился. Литовки опять зашоркали по камням и песку.

Вот и поговори о делах крестьянских!

Разобиженный чиновник Столыпин в свою сторону отвернул. Наташа встретила его заливистым смехом:

– Славно помещик Ленин разговаривал с мужиками!

Про наивного помещика Ленина они не раз читывали в семейном кругу. Но вот поди ж ты!.. Что хорошо на бумаге, то на приморских краях плохо выходило…

– Доча, не говори маман о нынешнем сенокосе. Нам и без того влетит на коврижки.

Девочка все поняла с полуслова.

– Да, я бы и без твоей просьбы ничего не сказала. Зачем зря маман сердить.

Но маман все равно рассердилась. Выйдя вечером у парадного подъезда Елагинского дворца, они нашли Ольгу под колоннами, в шезлонге, с мокрой тряпкой на лбу и в окружении встревоженной челяди. Тут же и семейный доктор толкался, повторяя:

– Все хорошо… все ладненько будет…

Столыпин посчитал нужным и сам это повторить:

– Все хорошо, Оля. Дочка прекрасно отдохнула.

Сметливая девочка поддержала отца:

– Я так рада тебя видеть, мама!

Но они оба видели ее какую-то упрямую обиду…

III

Очередная Дума, по счету уже третья, только для завистливого ума могла считаться «Столыпинской». Но разве царь – не человек? Все, кто мог, вдували в «высочайшие уши» мысль: «Два царя! Разве это возможно?!» Между Царским Селом и Елагинским дворцом, патриархальным прибежищем Александра III, сложились странные отношения; государь без особой надобности не приглашал к себе председателя правительства, а коли тот уже сам по необходимости напрашивался, то слишком усердно и показушно для придворных хвалил усмирителя еще недавно вздыбленной России:

– Я рад, Петр Аркадьевич, что у вас все так славно получается! Что цари? Они только царствуют, а правите Россией вы, мой незаменимый сподвижник!

Хуже всего то, что Николай II произносил такие громкие слова всегда в окружении придворных. Словно оправдывался перед кем-то. Но перед кем?..

Льстившая Столыпину ранее государыня теперь, бывало, проходила мимо, как бы не замечая и сбивая с мысли. А каждую мысль он вынашивал долгими вечерами на Елагинском острове, за колючей проволокой вкруг ограды и под охраной полицейских «селедок». Хотя что «селедки»? При всем кажущемся революционном затишье у террористов оставались бомбы, браунинги и даже пулеметы. Не стоило забывать, что они одинаково стреляли в чужих… и своих. Провозглашая национальную идею, ограничивая думскую вакханалию грузинского землячества и польского «коло», которые умудрялись проводить от своих округов десятки депутатов, без единого русского человека, – Столыпин некоторое время закрывал глаза на ответную реакцию «Союза русского народа». А там во главе были петербургский градоначальник Лауниц и дворцовый комендант Дедюлин. Вроде бы все логично. Он сам провозглашал: «Русская Государственная Дума должна быть русской и по духу». Но он не думал, что его мысль доведут до глупости! Ведь там дальше было: «Иные народности должны иметь в Государственной Думе представителей нужд своих…» Нигде же не говорилось, чтоб вообще «не допущать». Но поняли-то как? Первый удар – по революционерам, второй – по премьер-министру. Мол, тоже хорош. Не туда Россию ведет. Следовательно, заодно с революционерами. Лауниц наедине подговаривал Герасимова, только что возведенного в генералы. Более того, требовал передать все права на петербургскую полицию. Герасимов как мог отбивался. Но ведь за Лауницем стоял весь старческий царский двор во главе с его комендантом. Он мог не церемониться даже с генералом Герасимовым. Под опекой «Союза русского народа» стали создавать свою полицию. Дружины, подпольная сыскная сеть, те же пулеметы, что были и у революционеров; частью их крали из воинских частей, частью брали у темных перекупщиков.

Значит, пулеметы – на пулеметы?

Столыпин вызвал градоначальника для объяснения. В резкой форме высказал:

– Делами государство занимаюсь я, делами полиции – полковник, теперь уже генерал, Герасимов. Ваше дело – исполнять мои предписания… и законы российские. Извольте сдать пулеметы и распустить свои черносотенные дружины!

Так Лауниц, наравне с другими узколобыми, стал злейшим врагом Столыпина: многое он успел, да еще с помощью дворцового коменданта надуть в царские уши, пока сам не попал под бомбы на одном из торжеств вместе с генералом Герасимовым и задержавшимся на пару минут Столыпиным… Лауница смело бомбой. Герасимова лишь волной окатило. А Столыпину пришлось выслушать завернутый в шелка царский выговор:

– Весьма сожалею о смерти Лауница. Да и генералу Герасимову с вашего же плеча надетый мундир порядком подпачкали. Да и вам-то самому – каково? Все ссоры, все дележ власти, но ведь…

Николай II не договорил явно заготовленную тираду. Что-то его остановило.

А что могло остановить? Проснувшееся романовское упрямство. Даже ближайшие предвосхитители не всегда могли уследить за характером самодержца, в котором иногда бунтарской капелькой просыпалась кровь Петра Великого. И он закончил совсем не тем, что ему наговаривали:

– Вижу, устали вы, Петр Аркадьевич. Я еще в прошлом году советовал вам отдохнуть в балтийских шхерах. Извольте послушаться на этот раз. К нам с визитом вежливости прибывает королева Великобритании. Пока намечено в Ревель, на мой крейсер «Алмаз». Как же я буду говорить с королевой без своего премьера? В Англии правят страной премьер-министры, вроде бы и у нас…

Тираду подогрели взглядами домашние советчики, но опять сказалось петровское упрямство. Все-таки нельзя так наседать на российского самодержца!

Николай II благополучно ретировался. Духу не хватило все свои обиды высказать…

Оставшийся неизвестным зарубежный журналист заметил на этот счет:

«Новый порядок вещей во многом не соответствовал его идеалам, но государь сознательно остановился на нем в долгом и мучительном искании выхода из трагических противоречий русской жизни».

Собственно, другого выхода у него и не было.

Но иллюзии появились и у Столыпина, человека, казалось бы, до мозга костей земного. Он шел напролом, не замечая, как у правого и левого плеча идут пересуды. Сейчас спорили уже не столько социалисты, сколько люди своего же круга; промышленники, октябристы и особенно кадеты. Хотя сам Милюков начинал все больше понимать Столыпина. Чего стоят такие его слова:

«…К великому сожалению, у нас и у всей России есть враги слева… Те люди, которые разнуздали низкие инстинкты человеческой природы и дело политической борьбы превратили в дело разрушения, суть наши враги… И мы себе враги, если по каким бы то ни было соображениям захотим непременно, по выражению известной немецкой сказки, тащить осла на собственной спине».

Собственно, он поддерживал Столыпина, который на всю Россию бросил страстный призыв:

«Дайте государству двадцать лет покоя, внутреннего и внешнего, и вы не узнаете нынешней России!»

В том-то и дело, что до покоя было далеко. Силой ли, разумом ли – революция была побеждена, но кто победит погрязшее в распрях царское окружение? Ведь перестраивалось не только сельское землеустройство – но и оборона; в воздухе уже попахивало военной грозой. Еще тучи были где-то за горизонтом, но отзвуки надвигавшейся грозы погромыхивали. Третья Дума делала то, что хотело правительство, – взгляды туда, за горизонт. А это – бюджет, который не хотели отдавать на растерзание великим и прочим князьям. Не нужды страны, не нужды! На одни только народные школы было отдано восемь миллионов рублей! На армию и флот – да, но отнюдь не на увеселения. С думской трибуны открыто звучали слова, «что некоторые высшие военные учреждения возглавляют лица, безответственные по своему положению». А это – великий князь Николай Николаевич, председатель Совета государственной обороны. Властолюбивый и глупейший! Он делал раньше все, что хотел, а сейчас какой-то Столыпин…

Страшно подумать, что говорилось в закулисье Царского Села…

– Где ныне трон? В Зимнем?.. В Царском Селе?.. Или на Елагином острове?!

К ужасу великого князя, Столыпин от сохи и земли перешел к автомобилям и самолетам. А ведь как забавно и невинно все начиналось…

Свалившийся как снег на голову новый министр внутренних дел горячо поддержал другого князя – Владимира Орлова, потомка екатерининских Орловых. Он уже был знаменит породой орловских рысаков, но вот вдруг начал устраивать гонки с автомобилями! Конечно, не из собственных конюшен. Французские марки – «Пежо». И самым горячим его поклонником стал Столыпин; тоже обзавелся автомобилем. Ну как было государю отставать от своего министра? Карету стал предпочитать дымному рысаку. Великому князю можно было бы и начхать на вечно чихающего конягу, да ведь престиж! Государь изволит прокатиться, а за рулем князь Федор Орлов, у которого денег несчитано. Клетчатое кепи, краги, кожаная куртка, очки, поставленные стеклами под углом друг к другу. Ничего не скажешь, забавный царедворец. Хоть весь царский двор на этих лошадок пересаживай! А премьер-министр забаву в целую сказку превращает. И председателю Совета государственной обороны советует:

– Представьте – полк! Не конногвардейцы, не кирасиры, не уланы. Автомобильный полк! Да с нынешними-то пулеметами, а?..

Оставалось отвечать:

– Нет, батенька, мы как-нибудь палашами отобьемся. Конь не чихает и заводится с пол-оборота, не как эта железяка…

Но Столыпин в карман за словом не лез:

– Иду на любое пари: десятка лет не пройдет, как такие автомобильные полки встанут под ваше начало.

– Ну уж нет! Как деды воевали, так и мы воевать будем. Слава богу, не французы. Вы еще в самолет меня усадите!

До самолета дело пока не дошло. А с царским шофером, князем Орловым, вдрызг разругались. Вместо прекрасных конюшен в Царском Селе появились безобразные гаражи… Какие там десять лет! Целый железный эскадрон под личной опекой министра внутренних дел. И уже вместе с Орловым судачат о том, как бы построить российский завод, где бы выращивали не рысаков, а вот такую чихающую кавалерию…

Собственно, распря началась с автомобилей, продолжалась теперь с самолетами, а чем закончится?

Об этом никто не знал…

V

Естественно, на аэродром Столыпин ни государя, ни великого князя не пригласил. Хватило и одного генерала Герасимова. Тот еще советчик!

– Петр Аркадьевич, приказать я вам не могу, но все-таки прошу: откажитесь от полета.

– Но почему?

– Зачем надо рисковать?..

– Я обещал. Русским авиаторам нужна поддержка. Кто воспретит мне в этом?

– Увы, никто, Петр Аркадьевич…

Он чувствовал, что генерал что-то недоговаривает, но углубляться в суть спора не хотел. Раз обещал, так обещал.

Еще 16 января 1908 года состоялось собрание учредителей Императорского Всероссийского аэроклуба. Но хоть и заручились поддержкой императорской фамилии, нельзя обойтись без такого человека, как Столыпин. Ему не хотелось отказывать в поддержке смелым людям. Однако не его, занятого человека, избрали шефом экстравагантной диковинки, а одного из великих князей – Александра Михайловича. Этот высокородный отпрыск был не столь глуп, как Николай Николаевич, но все же…

Князь в самолет не садился и лишь кивнул премьер-министру:

– Вы, а я за вами.

Естественно, до летних полетных дней выхода в небеса не было. Дело ограничивалось болтовней и шампанским. Для великого князя – развлечение, для летунов, как их называли, – возня в ангарах. Самолеты-то были французские, рассыпались еще по дороге в Россию. Их крепили и клеили, обтягивали перкалем и проволокой. Каждый летун мастерил на свой лад. Единственная помощь великого князя – удерживать своих подшефных от безумств. Практического применения шумных воздушных игрушек почти никто не понимал. Великий князь под шампанское говорил:

– Пуще всего не следует увлекаться мыслью – создать воздушный флот в России. Зачем? Наши изобретатели – они ж сумасшедшие. Им подавай аэроплан, сотворенный русскими топорами и обязательно из русских материалов. На случай войны?.. Ну, немцы пытаются устроить пулемет, чтобы он стрелял через винты. Мы-то не немцы! В случае чего и из окопов пострижем бошей. Все эти братья Райт, Дюмоны, Блерио, Фарманы – фантазеры и бездельники. Вы не согласны, дорогой премьер?

– Не согласен, ваше высочество. Немцы уже и сейчас тренируются, чтобы летун-пассажир бросал бомбы. С небес прямо в окопы, представляете?

– Не представляю, премьер. Ведь есть хорошие пушки.

– Тогда чего мы возимся с самолетами?

– А скука?.. Скука – не тетка! И на небеса полезешь.

Разумеется, не от скуки Столыпин полез на небеса. Чего не понимали военные простофили, он своим гражданским умом начинал понимать… Аэроплан ведь был сродни автомобилю. Немцы уже создавали роты автомобильные – что им помешает создать роты воздушные?

Но в пререканиях с генералом Герасимовым он эти доводы не приводил. Герасимов – полицейский, не немецкое вторжение его беспокоило:

– Петр Аркадьевич, у меня получены сведения, что самолеты могут быть использованы террористами, а потому…

– Каким образом?

– Немецкий перенимают. Аэроплан зависает над объектом… пусть будет Царское Село или Елагин остров… и второй пилот без всяких помех забрасывает его бомбами. Недурно?

– Недурно. Но вторым-то пилотом я сам буду. Как я могу забросать себя бомбами?

– Забросать в этом случае нельзя, а выкинуть пассажира из корзины можно. Причем совершенно безнаказанно.

– Но я буду сидеть позади летуна. В случае чего просто задушу его. Иль у меня силы в руках нет?

– Сила-то есть, а ума… то бишь нахальства… простите, Петр Аркадьевич, маловато. Вы летите с капитаном Мациевичем? Но это эсер и отъявленный террорист. Мы давно уже ведем за ним слежку.

– Вот как! А министр внутренних дел и знать не знает?

– Петр Аркадьевич, уж позвольте грязную работу нам самим делать?

– Позволяю, но в своей помощи не отказываю. Решено. Лечу.

Морской офицер Лев Макарович Мациевич учился в Мармелонской школе во Франции. Что его туда привело – неизвестно. Во всяком случае, не Генеральный штаб и не великий князь Александр Михайлович. Столыпин с интересом наблюдал, как готовили аэроплан к полету. Дело было по соседству с Коломяжским скаковым полем – там стараниями клуба был построен аэродром. Для таких гостей, как премьер-министр, соорудили навес, с креслами и неплохим буфетом. Почему бы не выпить шампанского перед первым полетом в небеси?

«Фарман» капитана Мациевича выкатывали на летную дорожку. Навигация была еще та! Это не броненосец, и даже не яхта! Можно знать направление и силу ветра? Вот он, прибор, в кармане. Мациевич вынул белый платок и подержал на вытянутой руке. Столыпин уже знал, что это. Определитель летной погоды! Хотя мотор «Фармана» 50 лошадиных сил, при силе ветра больше шести метров в секунду летать нельзя. Поэтому Мациевич несколько раз поднимал легкий белый платок. Нет, не колышется. Погода благоприятствует. Но Мациевич вместе с механиками еще долго возился возле своего «Фармана». Столыпин успел письма написать: жене, которая со всем семейством была в Колноберже, и в «Новое время», где брат Александр защищал его от разных нападок.

Он сунул защитную кожаную папку во внутрь газетного листа.

– Думаю, от ветра не помешает? – как бы невзначай спросил подошедшего Мациевича.

– Ваше превосходительство, не вы первый с газетой садитесь в корзину! – усмехнулся Мациевич. – Можно даже тетрадку или записную книжку взять. Разговоров все равно не слышно, коль будут вопросы, просто подайте мне через плечо записку. У меня под руками тоже есть блокнот.

– Значит, с Богом?

– С Богом, ваше превосходительство… хотя я, грешным делом, атеист.

– Но с небес ближе к Богу?

– Как сказать…

Мациевич был чем-то смущен и медлил подавать команду, чтоб помощники крутили пропеллер.

Какие-то люди, отнюдь не механики, знаками торопили его от ангара.

Он вдруг совсем не по-офицерски прокричал:

– Мать вашу… сам знаю!..

И решительный взмах механикам:

– Крути!

«Что вы сейчас делаете, капитан?» – сунул Столыпин через плечо первую записку.

Тут же пришел ответ:

«Нажимаю на головке ручки управления кнопку «тыр-пыр», прерываю контакт, заставляя мотор работать с перебоями, дальше взлетаю…»

Хотя объяснение было не совсем понятно, но действительно разбежались и полетели.

Воздух засвистел в ушах и вызвал невольные слезы. Верно говорил Мациевич: шум мотора исключал всякую возможность разговаривать с пилотом. Было довольно прохладно, и чтоб руки освободить, Столыпин сунул свою защитную папку за борт сюртука. Мациевич часто оглядывался и жест этот уловил.

«Зачем вы это делаете? – написал. – Положите на колени. Может вырвать потоком воздуха и унести».

«Прохладно что-то, капитан…»

После некоторой паузы пришла новая, неожиданная записка:

«Но ведь говорят, что у вас в папке стальной лист?»

Столыпин понял, что отвечать надо столь же прямодушно.

«Как знать, капитан… Но вы ж не будете в меня стрелять?»

«Как знать, генерал… – пришел быстрый ответ. – Почему бы и не пострелять?»

Теперь они перебрасывались односложными, секундными записками.

«Но у вас по крайней мере одна рука всегда занята?»

«А другая?..»

«Пока вы вытащите другую руку, я своими двумя сумею вас придушить».

«Тогда самолет рухнет вниз».

«Вот-вот, капитан! Не бросите же вы и свою жизнь?..»

«Вот-вот, генерал! Не судите по себе. Для меня жизнь ничего не стоит…»

«Да-а, интересный вы экземпляр…»

«Да-а, вы не менее интересны… Надеюсь, генерал Герасимов просветил вас насчет моей биографии? Кстати, вон он внизу. Но как он сможет сюда дотянуться?»

Длинная записка чуть не увела самолет в пике. Но Мациевич быстро с этим справился.

«Что, страшновато?..»

«Есть маленько».

«Охотно верю. Поберегите генеральские штаны».

«Фи, капитан! Неужели все офицеры сейчас так безобразно воспитаны?»

«Нет, генерал. Только те, которым в жизни терять уже нечего».

«Несчастная любовь?»

«К такой же смертнице, как и я».

«Тогда чего ж вы ждете?..»

Мациевич делал над аэродромом круг за кругом, ничего не отвечал. Столыпин определил: самолет поднимается по спирали все выше и выше. Странно, но страха у него не было. Он понимал Мациевича. Кураж! Когда намерены убивать, слов на ветер не бросают.

Столыпин положил руку на плечо пилота, побуждая к продолжению разговора… если им суждено еще о чем-то говорить… Вовсе ни к чему поднимать спираль к небесам. И со ста метров можно грохнуться так, что костей не соберешь.

Трудно сказать, как понял его дружеский жест Мациевич. Но он вдруг сунул правую руку за борт кожаной куртки, выхватил браунинг… поцеловал его и швырнул вниз. После чего передал через плечо последнюю записку:

«Я сяду на другом конце поля. Подальше от генерала Герасимова. Там меня ждет автомобиль. Прощайте… и не поминайте лихом!»

Лихой был пилот Мациевич. Он так круто спустил спираль к земле, что когда самолет нырнул на траву поля, с другого конца никто и подбежать не успел.

В десяти метрах за кустами акации его ожидал автомобиль. Мациевич сел на заднее сиденье и, успел заметить Столыпин, схватил с сиденья блеснувшую на солнце бутылку. Отнюдь не с шампанским…

Помахав рукой автомобилю, Столыпин спрыгнул на землю.

Герасимов подбежал только через несколько минут…

На следующий день «Новое время», с подачи брата ли Александра, другого ли какого борзописца, писало:

«Будучи членом подпольной организации, которая готовила убийство царя и Столыпина, Мациевич 22 сентября катал Столыпина над столицей, но смалодушничал. Организация предложила летчику покончить с собой, либо он будет убит».

«Свои» за летчиком следили. Почему он не решился? Почему выбросил браунинг? Почему, наконец, не повел самолет в смертельное пике? Он знал, на что идет. Редко когда террорист сам оставался жив…

Выслушав приговор, Мациевич под вечер, охраной аэродрома не замеченный, снова вышел на летное поле и сел в самолет. Его уже никто не мог остановить. Он сам себе платил за малодушие…

Мотор заревел баском. Машина его пошла «на высоту», недосягаемую для «Фармана».

«Фарман» то загорался бликами низкого солнца, гудел над Выборгской, то, становясь черным просвечивающимся силуэтом, проецировался на чистом закате. И внезапно, когда он был в полуверсте от земли… черный силуэт вдруг распался на несколько частей, стремительно чиркнул в них тяжелый мотор, почти так же молниеносно, размахивая руками, пронеслась к земле чернильная человеческая фигурка…

Мотор не выдержал перегрузки, сорвался с легких крепей, разнес самолет…

Офицерская честь – одному погибнуть!»

Пожалуй, лучше лишь поэт Александр Блок, не знавший подоплеки этого последнего полета, писал об эсере Мациевиче:

 
Летун отпущен на свободу.
Качнув две лопасти свои,
Как чудище морское в воду,
Скользнул в воздушные струи.
 
 
Его винты поют как струны…
Смотри: недрогнувший пилот
К слепому солнцу над трибуной
Стремит свой винтовой полет…
 
 
И зверь с умолкшими винтами
Повис пугающим углом…
Ищи отцветшими глазами
Опоры в воздухе… пустом!
 

Ольга Столыпина ничего не знала, получив в Колноберже такую телеграмму:

«СТОЛЫПИН КАТАЛСЯ НА «ФАРМАНЕ». «ФАРМАН» РАЗБИЛСЯ».

Она прилетела на экспрессе одна, без детей и замертво упала в объятия мужа, сидящего с газетой в руке посреди гостиной.

Чего не наврут доброхоты знаменитого человека!