Текст книги "Столыпин"

X

Недреманное око закрылось. Подлый взрыв «Мерседеса», направленный против Столыпина, как бы в насмешку сразил честнейшего полковника. Мало утешало, что очередного бомбометателя успели схватить. И тоже насмешка: студент-еврей из Ковенской губернии, как оказалось, в детстве бывал в Колноберже – приносил господам на продажу землянику. Что хозяин Колноберже сделал ему плохого? Он с юных лет был против черты оседлости и ныне своей властью эту «черту», то есть незримую границу между русским и евреем, упорно и невидимо для других разрушал. Ратуя за земство в Западном крае, он ведь ратовал за равные права для всех – русских, поляков, литовцев, евреев. Мысли свои слишком не оголял, понимая: фанаберистые поляки равенство с жидом примут в штыки, русские этого попросту не поймут, а литовцам – все равно. Когда примчавшийся на эхо взрыва генерал Герасимов чуть ли не силой затолкал Столыпина в свой автомобиль, он грустно рассмеялся:

– Я тоже, как тот студент, арестован?

– Его ждет петля. Пули террорист не достоин. А ведь вы-то в генеральском звании?

– Н-да… Хоть за пулю спасибо! Но все-таки спросите студиоза на допросе: что плохого ему сделал Столыпин?

– Будто они знают! Петр Аркадьевич, не пачкайте вы руки. Лучше в черное мазаться нам…

А где оно – черное, белое? Этого не разумели даже такие умнейшие люди, как бывший террорист и нынешний редактор «Московских ведомостей» Лев Тихомиров. Оставив генерала Герасимова разбираться – кто закрыл ни в чем не повинное Недреманное око, Столыпин уже дома, после рюмки коньяку, читал откровения этого перебежчика. Не газетная статья, а личное письмо. В газете нужно сдерживать себя, но чего сдерживаться в письме?..

«Россия составляет нацию и государство – великие по задаткам и средствам, но она окружена также великими опасностями. Она создана русскими и держится только русскими. Только русская сила приводит остальные племена к некоторой солидарности между собой и с империей, между тем мы имеем огромное нерусское население, в том числе такое разлагающее и антигосударственное, как евреи. Другие племена, непосредственно за границей нашей, на огромные пространства входят в чужие государства, иные из которых считают своим настоящим отечеством. Мы должны постоянно держаться во всем престиже силы. Малейшее ослабление угрожает нам осложнениями, отложениями… Внутри страны все также держится русскими. Сильнейшие из прочих племен чужды нашего патриотизма. Они и между собой вечно в раздорах, а против господства русских склонны бунтовать. Элемент единения, общая скрепа – это мы, русские. Без нас империя рассыплется, и сами эти многоплеменники пропадут. Нам приходится, таким образом, помнить свою миссию и поддерживать условия нашей силы. Нам должно помнить, что наше господство есть дело не просто национального эгоизма, а мировой долг. Мы занимаем пост, необходимый для всех. Но для сохранения этого поста нам необходима Единоличная Верховная власть, то есть Царь, не как украшение фронтона, а как действительная государственная сила.

Никакими комбинациями народного представительства или избирательных законов нельзя обеспечить верховенства русских. Себя должно понимать. Как народ существенно государственный, русские не годятся для мелочной политической борьбы: они умеют вести политику оптом, а не в розницу, в отличие от поляков, евреев и т. п. Задачи верховенства такого народа (как было у римлян) достижимы лишь Единоличной Верховной властью, осуществляющей его идеалы. С такой властью мы становимся сильнее и искуснее всех, ибо никакие поляки или евреи не сравнятся с русскими в способности к дисциплине и сплочению около Единоличной власти, облеченной нравственным характером.

Не имея же центра единения, русский народ растеривается, и его начинают забивать партикуляристические народности. Историческая практика создала Верховную власть по русскому характеру. Русский народ вырастил себе Царя, союзного с Церковью. С 1906 года то, что свойственно народу, подорвано, и его заставляют жить так, как он не умеет и не хочет. Это несомненно огромная конституционная ошибка, ибо каковы бы ни были теоретические предпочтения, практический государственный разум требует учреждений, способных с характером народа и общими условиями его верховенства. Нарушив это, 1906 год отнял у нас то, без чего империя не может существовать, – возможность моментального создания диктатуры. Такая возможность давалась прежде наличностью Царя, имеющего право вступаться в дела со всей неограниченностью Верховной власти. Одно только сознание возможности моментального сосредоточения наполняло русских уверенностью в своей силе, а соперникам нашим внушало опасения и страх. Теперь это отнято. А без нашей бодрости некому сдерживать в единении остальные племена.

…Этот строй во всяком случае уничтожится. Но неужели ждать для этого революции и, может быть, внешних разгромов? Не лучше ли сделать перестройку, пока это можно производить спокойно, хладнокровно, обдуманно? Не лучше ли сделать это при государственном человеке, который предан и Царю, и идее народного представительства?

Ведь если развал этого строя произойдет при иных условиях, мы наверное будем качаться между революцией и реакцией, и в обоих случаях вместо создания реформы будем только до конца растрачивать силы во взаимных междоусобицах, и чем это кончится – Господь весть.

Ваше высокопревосходительство не несете ответственности по созданию Конституции 1906 года. Но вы ее всеми силами поддерживали, упорствуя до конца испытать средства вырастить на этих основах нечто доброе. Позвольте высказать без несвоевременных стеснений, что именно Вам надлежало бы посвятить хоть половину этих сил на то, чтобы избавить Россию от доказанно вредных и опасных последствий этой неудачной Конституции».

После Толстого никто с ним столь откровенно не разговаривал. Но Тихомиров не понимал, что ломится в уже открытые Столыпиным двери. За всеми его рассуждениями о национальной политике стояла давняя, еще вынесенная из Западного края мысль: «А не лучше ли, раз уж так, дать полякам независимость?»

Да, пусть они сами разбираются со своими историческими сожителями – литовцами и евреями. Истинно гласит русская пословица: баба с возу – кобыле легче! Он боялся до поры до времени открыто высказывать эту мысль, но ясно понимал: российский воз перегружен. Россия – не Англия, которая зверствует в своих колониях вроде Индии. Россия пытается объединить, воссоединить соседей; они имеют даже больше прав, чем русское население. У Польши, как и у Финляндии, своя конституция, более либеральная, чем в России. А что в итоге? Финляндия стала прибежищем и кормушкой для большевиков-меньшевиков и откровенных смутьянов и поставщик смутьянов. Евреев и литовцев она отнюдь не успокаивает и не привечает. А науськивает их на Россию.

Еще на первых порах он намеревался разом разрубить этот гордиев узел. Начинать следовало с евреев – предоставить им равные права со всеми. «Из противников они обратятся в наших союзников и помогут в борьбе с польским самоуправством, – убеждал он на заседании Совета Министров своих коллег. – Прошу высказаться всех. Под протокол». Министры тогда поддержали своего премьера. Окрыленный успехом, он отвез запротоколированный журнал Совета Министров государю.

Журнал несказанно долго пылился на столе у Николая II… и вернулся с характерной запиской:

«Петр Аркадьевич,

возвращаю вам журнал по еврейскому вопросу неутвержденным.

Задолго до представления его мне, могу сказать, и денно и нощно, я мыслил и раздумывал о нем.

Несмотря на самые убедительные доводы в пользу принятия решения по этому делу, внутренний голос все настойчивее твердит мне, чтобы я не брал этого решения на себя. До сих пор совесть моя никогда меня не обманывала. Поэтому и в данном случае я намерен следовать ее велениям…

Николай».

Мол, делайте что хотите, только оставьте меня в покое!

А как «делать» такое дело без царя – никто не знал. Решили – есть русское «авось…»

Авось, как-нибудь да обойдется. Революция 1905 года, зажженная в общем-то инородцами, подавлена, и русский народ вроде бы одумался, сам собой утихомирился. Хотя очередная гроза снова собирается. В наплывающих с Запада тучах то здесь, то там посверкивают молнии. Министру внутренних дел – да этого не знать! И что же?.. Все закрывают глаза и делают вид, что ничего такого нет… да и в прошлом-то не бывало! Окружение царя более занято гемофилией наследника Алексея и бесовскими молитвами «лекаря» Распутина, когда уж там о наплывавшей очередной грозе думать!

Сейчас Столыпин со стыдом вспоминал, как они с Герасимовым готовили поездку Николая II на 200-летие Полтавской битвы. В подкрепление к гласным полицейским он отдал тогда им даже Недреманное око, сам оставшись без надежной охраны. Два полковника – тогда Герасимов не был еще генералом – прочистили, истинно как дворники, все пути следования царя, все возможные остановки и задержки. Были высланы или рассажены по кутузкам все подозрительные личности. Проверены не только встречные-поперечные поезда – многие загнаны в дальние тупики. Чтоб не пересекались с царским поездом. Столыпин с легкой душой шел к Николаю. Не вдаваясь в подробности, коротко доложил:

– Ваше величество! Все революционные угли потушены, новые пока не возгорятся. Вы можете спокойно ехать в Полтаву. Я как гарант вместе с вами. До Полтавы и Киева.

Под впечатлением ли каких-то семейных неурядиц, царь досадливо отмахнулся:

– Угли? Революции? Да и была ли какая-то революция? Беспорядки, устроенные по недосмотру властей. Будь у власти более смелые и энергичные люди, вообще бы ничего не сказалось. Что вы меня всегда стращаете?

Это тогда больно задело Столыпина. Мало что оскорбили его личное усердие, так ни слова благодарности сотням полицейским-чистильщикам? Он собрал в министерстве главных и… от имени государя!.. объявил благодарности. Да банкет… от его имени!.. устроил с личным своим присутствием. Правда, наедине Герасимову высказал все доподлинно. У того даже губа от обиды отвисла. Ответил тоже со всей откровенностью:

– Что ж, верных слуг никогда не любили…

Нынешним летом опять предстояла поездка в Киев. Теперь уже на открытие памятника Александру II. Торжества затевались немыслимые. Соответственно и охрана готовилась. Генерал Герасимов сбивался с ног. Но всевластен ли он был? Когда дело касалось государя, непременно вмешивалось личное Министерство двора Его Величества. Авось, все утрясется…

А пока? Безделье. Полное безделье! Старички в Государственном совете подремывали, поскольку оживлявшего кровь веселого скандальца не предвиделось, а потом и по дачам стали разъезжаться. Сменивший на посту председателя Думы Гучкова, рассерженного на Столыпина, чревоугодник Родзянко лишь в приятельских застольях демонстрировал свою внушительную фигуру да зычный голос. О делах не имел ни малейшего понятия. Гвардейский кавалерист – не более того. Да и какие дела? Дума уходила на летние каникулы. Ни ругаться, ни спорить никому не хотелось.

Николай же, так уважительно обошедшийся со Столыпиным после материнской взбучки, словно забыл о премьере. Ни звонков, ни фельдъегерей, ни запросов о делах. Словно и не было в России премьера! Единственное, что на свой страх и риск доканчивал Столыпин – хлопоты и денежные выплаты под установку памятника Александру II. Но все делалось своим порядком.

Не находя применения силам, отчужденно всеми забытый, Столыпин оказался как бы в «полуотставке». А это было горше всякой беды.

Не желая набиваться государю, он через министра двора испросил новый отпуск и со всей семьей уехал в Колноберже. Даже не зная, когда возвращаться. И возвращаться ли вообще?..

Устал. Грудная жаба донимала. Сердце требовало покоя. Старый домашний доктор, Карл Иванович, настаивал:

– Батенька, пора подумать о себе. Да, да, поизносились!

С невеселым предчувствием он погрузил в министерский вагон всю свою ораву, беря в расчет и слуг, и гувернанток… и обязательную охрану.

На этом настоял уже генерал Герасимов. В Москве и Петербурге опять постреливали, в Киеве взорвалось несколько бомб…

XI

– Вот, Олюшка, я снова помещик!

Она смотрела на него с любовью. Но какая-то побочная тень, как на предгрозовой Нерис, набегала на спокойное после сна лицо. Литовцы утверждают, что Нерис была женщиной, прорвавшейся сквозь грязи и хляби к своему суженому Нямунасу. А разве Ольга – не женщина? Что она чувствовала под далекие еще раскаты грома?

– Помещик?.. – прильнула к нему стеснительно. – Надолго ли?.. Какой ты теперь помещик, Петя?

– Ты хотела сказать – какой я теперь мужик?..

Она молчала затаенно.

– …а вот такой, вот такой!..

Она привыкла покоряться ему во всем, в том числе этой утренней, внезапной блажи. Одно только:

– Петечка, не ломай мне косточки. Ты забыл, что я уже старуха?..

– А вот посмотрим, старая, посмотрим!

Куда и грудная жаба подевалась?! Поди, в занеманские болота ускакала. Там ей и место! А здесь, на противоположном высоком берегу да на высокой семейной кровати, сухо, тепло и уютно.

– Оленька, а знаешь ли ты, что за день сегодня?!

– Как не знать, Петечка? Двадцать семь годиков!..

– Тебе-то?.. Да не может того быть! Девятнадцать, милая моя. Только девятнадцать!

Ровно столько ей было, когда он сделал предложение и подал прошение о вступлении в брак. Официальная свадьба состоялась уже в октябре, но своим, личным свадебным днем они считали 23 июня; тогда после долгих слез и мольбы он еще горячей после объятий рукой и накатал прошение. Ольга по всем церковным канонам числилась нареченной невестой убитого на дуэли брата Михаила – по сути, вдова. Без прошений такие дела не делались. 23 июня и стало их свадебным днем. Хотя первая дочка, Мария, родилась на следующий год в октябре – ничуть не раньше заповедного срока. Гостям, приглашенным на сегодня, такие интимные подробности ни к чему. Хоть и не кругла дата, а все равно будет: «Горько! Горько!..» Можно даже и пошутить: «При наших-то летах надо кричать: «Сладко! Сладко!»

Ольга притихла со слезами на глазах. Что бы ни говорили, но это прекрасно, когда женщины плачут, лежа под мужской рукой. И уж совсем ни к чему тревожить их покой. Чего скрестись у двери? Чего постукивать поварешкой?..

Петербургский повар-генерал. Да что там – поважнее генерала!

– Ольга Борисовна…

Ну вот, всю утреннюю дрему вспугнул.

– Не вся закуска согласована… Ольга Борисовна?..

Ни слез, ни утренней нежности у нее уж как и не бывало. Из-под руки встрепенулась. Хозяйка!

Поликарп Поликарпович…

– Сей минут… через пять, не долее… буду в твоем распоряжении.

Ну вот и уплыла в белом шелку. А ему что – одному додремывать?..

Нет, Господи благослови. За стол да не остывшей еще рукой вчерашнее дочирикивать. Гости соберутся только к обеду. Соседи. Родичи, Маша да зять, да его друзья, в том числе и американские… поставщик породистого скота да его весьма породистая дочка…

Надо посидеть за столом, письменным, пока в гостиной, за другим столом, не закружилась гостевая карусель.

В нынешнее счастливое лето он, помимо всего, писал большую работу о будущем России, да что там работу – целую книгу!

Он пророчил повсеместное самоуправство, то бишь земство любимое. Здесь, в Западном крае, это пророчество было особенно заметно. Стоило ему поселиться вновь как помещику – и без особой вроде подгоняловки с его стороны вновь оживилась кооперация. Как ни странно, этому помогал и отец Элизабет. Американцы – удивительный народ! Они слушать не хотят о какой-то русской духовности, зато прекрасно считают деньги, будь то доллары, марки или вздорожавшие с началом реформ рубли. Резонно! Сколько элитного, дорогого скота можно продать поштучно? Да всего ничего. На каждого бедняка – по бедняжке. Иное дело – оптом. Тут не единая телка, не единый бык – целый гурт набирался. Американец уже знал, что это русско-степное слово. Значит, грузи в трюм парохода сотню-другую нетерпеливо мычащих невест вместе с десятком спокойных женихов – и гони до Клайпеды без останову. А дальше, вдоль Нямунаса, можно и с остановками. Самоходом, гуртом этим русским. Американский гуртовщик, ковбой то есть, и сам, как матерый бык, помыкивал:

– М-мы!.. М-мы к вашим услугам! Сколько надо, столько и пригоним. Хоть телок, хоть быков-производителей.

Кооперация шла от разраставшихся хуторов. От богатых крестьян, которые обратными пароходами отправляли в Европу масло и мясо в несчитанных пудах.

Вот она, цена земства… и всех других реформ!

Но на крестьянских хуторах разыгравшемуся политическому аппетиту было уже тесно. Может быть, Столыпин и переоценивал успехи Соединенных Штатов Америки… под влиянием Элизабет, то и дело заскакивавшей в Колноберже вместе с отцом… но опыт перенимал. Не все получается, не все… Ведь местное самоуправление должно опираться на верхние эшелоны власти; в России же они увязли в непролазной бюрократической трясине – похуже недалеких мазовецких болот. Значит, что потребно?!

Потребны многие хозяйственные министерства, как то…

…Министерство труда…

…Министерство социального обеспечения…

…Министерство по использованию российских недр, богатством неисчислимых…

…Министерство вероисповедания, оно необходимо в такой стране, как Россия, где бок о бок живут и православные, и католики, и мусульмане, и иудеи…

…Значит, и Министерство национальностей…

От российского Министерства национальностей он вполне логично перешел к международному парламенту. Большевики-марксисты трубят в свой рог: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Но не одна же голытьба должна соединяться. Хотя идея-то правильная. Только звучать она должна иначе: «Все цивилизованные страны – соединяйтесь!» В единое целое. Без войн и кровавых споров. Ради общего блага. Истинное братство, как Христос завещал!

(Сам того не подозревая, Столыпин закладывал основы будущей Организации Объединенных Наций. Жаль, что неукротимому реформатору не суждено было воплотить эту идею в жизнь…)

Но Столыпин был прозорливый практик. Он чуял, что в Европе к концу 1911 года уже попахивало порохом. Германия перевооружалась, лила свои знаменитые крупповские пушки, строила грозные для морских держав подводные лодки.

Поэтому он, находясь как бы в «полуотставке», то и дело вырывался в Петербург. А там не успевшие удрать в отпуск министры. Военные. Флотоводцы. В Цусимской катастрофе Россия потеряла почти весь свой флот, исключая разве что крейсер «Порт Артур», которым командовал такой же сумасшедший адмирал. Мало что понимая в морском деле, но кожей чувствуя неподкупного союзника, Столыпин успел добиться назначения адмирала министром морского флота, и тот уже вовсю крутил волну, поднимая с морского дна крейсера, эсминцы, линкоры, миноносцы…

Одно за другим даже в это отпускное время шли заседания Совета Министров с повестками…

…«О поощрении отечественного судостроения»…

…«О постройке судов для Черноморского флота»…

…Еще раз, «О возрождении Черноморского флота»…

…Особое совещание «По делам Дальнего Востока», конечно же, опять военный флот…

…Накануне отъезда в Киев очередное «Заседание по судостроению»…

Вместе с этим были еще и другие заседания…

…о реформе полиции…

…о помощи пострадавшим от неурожая…

…о присоединении к Санкт-Петербургской губернии двух приходов Выборгской губернии. Это с военной целью: объединить глубоководные гавани Кронштадта, Петербурга и Выборга.

Словно он под каким-то Божьим кнутом торопился.

Или Германия подгоняла!

«Германия со своим большим населением, вне всякого сомнения, задыхается на своей сравнительно небольшой территории. Ее стремление расширить свою территорию на восток легко может послужить поводом к войне против России. Один лишь Бисмарк, сравнительно хорошо знавший Россию, не раз предупреждал германского императора, что всякая война против России очень легко поведет к крушению германской монархии».

Как в воду глядел премьер-прозорливец! Обе монархии, германская и российская, рухнули почти в одно и то же время. С разницей всего в один год. А что такое год? Секунда по меркам истории!

Часть одиннадцатая
Убийцы и убиенный

I

Пути Господни неисповедимы.

Тем более неисповедимо, где и когда пересекутся судьбы таких людей, как русский столбовой дворянин Петр Столыпин и местечковый еврей-террорист Дмитрий Мордке…

Он не любил свою родовую фамилию. Так уж повелось среди местечковых, особенно молодых, людей. Родовая фамилия мешала жить; вымышленная, «нарисованная», как они говорили, – открывала простор на все четыре стороны света. Для нее не существовало черты оседлости. Если нос, конечно, не слишком велик…

Нос у Дмитрия Мордке был вполне приличный. Поэтому думай, ищи. Как говорят все эти Ивановы да Петровы – ищите и обрящете.

Поиски он начал еще в гимназии, а ко времени поступления в университет Мордке уже не было. Был Богров. Да! Извольте любить и жаловать. В конце концов, и Троцкий – всего лишь Бронштейн. И восходящая петербургско-большевистская звезда – отнюдь не Зиновьев, а Апельбаум.

Чем хуже их Мордке?!

Дмитрий Богров. Чинно и благородно. Не хуже Льва Троцкого! Извините-подвиньтесь, господа смышленые. Новый герой идет. Без всякого вашего краснобайства. Один. Единый и неповторимый.

Характер вполне подходящий: наглый, как сама жизнь. А что в нынешней жизни может быть лучше наглости?

Но все-таки Дмитрий Мордке сильно приукрашивал свою роль в семейном клане. Не он, а его дед Григорий Исаакович впервые произнес это слово: «Богров». Он принадлежал к теократической еврейской аристократии. В его роду по материнской линии были исключительно раввины. Да и воспитывался в строгих ортодоксальных правилах, в хедере изучал древнееврейский язык и корпел над схоластическими трактатами талмуда. Но втайне от родителей и учителя-меламеда выучил русский язык и, закрывшись в чулане, запоем читал романы. «Ты пошел той опасной дорогой, которая ведет прямо в геенну», – отчитывал его меламед. Поздно, поздно! Григорий Мордке прорвал черту оседлости, поскольку для богатых евреев законы были не писаны. Он стал купцом третьей, а потом и второй гильдии, поскольку с родичами-раввинами порвал и занимался крупными винными откупами. Дорога в Петербург ему была открыта. И уже не тайно он познавал русский язык и русскую культуру – между винными откупами писал исторический роман «Еврейский манускрипт». XVII век, времена Богдана Хмельницкого; за его подвигами Григорий Мордке, назвавшийся Богровым, следил со смешанным чувством восхищения и ужаса. Москали воевали с поляками, поляки с казаками и теми же москалями, а между ними металось бесчисленное местечковое население. Тут паны, москали и казаки были единодушны: «А геть их обратно в пустыни!..» Однако ж обратной дороги не было; при трех разделах Речи Посполитой еврейское население Малороссии все увеличивалось и увеличивалось. Ни царь Петр, ни все последующие женщины-царицы ничего не могли с этим поделать. Русские дипломаты жаловались иностранным послам: «Поляки жестоко отомстили нам за раздел Польши. – «Чем же?» – «Они дали нам евреев. Право, не знаем, что с ними делать…»

Едва ли знал это и винный откупщик Григорий Мордке, в одночасье ставший знаменитым писателем Богровым. Да, да. Его «Записками еврея», напечатанными Некрасовым в «Отечественных записках», зачитывалась не только русская интеллигенция – для образованных евреев они стали настольной книгой. Хотя ортодоксов и возмутило сатирическое описание местечковой жизни, невежества раввинов и нелепых суеверий. А Григорий Мордке-Богров совершил еще и смертный грех отступничества: на закате жизни принял православие. В этом случае еврей ли, магометанин ли становился полноправным русским человеком.

Вряд ли Дмитрий Богров оценил подвиг деда. Время было такое: без веры и цели в жизни. В хедер он не ходил, синагогу не посещал, а жить хотел на широкую ногу. Закончив Киевский университет и зачисленный помощником присяжного поверенного, делами он почти не занимался, довольствуясь содержанием богатого отца. Какие дела, когда сам воздух пахнет порохом? Среди сверстников Дмитрия Богрова носился крылатый лозунг: «Мы, евреи, дали вам Бога. Дадим и своего царя». Помощник присяжного поверенного читал отнюдь не служебные протоколы, а появившиеся как раз «Протоколы сионских мудрецов». Там черным по белому писалось:

«Необходимо достичь того, чтобы кроме нас во всех государствах были только массы пролетариата, несколько преданных нам миллионеров, полицейских и солдаты. Тогда тайное правительство выйдет из тени, все народы примут иудаизм и миром будет править властелин из рода царя Давида».

Об этом можно было порассуждать за чашечкой кофе. Род Богровых был настолько хорошо обеспечен, что родители могли послать Дмитрия и его старшего брата Владимира за границу, в Мюнхен, чтоб углубить юридические науки, а заодно и отвратить от соплеменников-бузотеров.

Ах, как часто ошибаются родители, и еврейские в том числе!

Двоюродный брат к тому времени уже был членом РСДРП и поддерживал связи с Лениным. А сам Дмитрий быстро перешел от коммунистов-максималистов к откровенным анархистам – Михаилу Бакунину и Петру Кропоткину. Его не интересовало то, что сами вожди бомбы не бросают и с браунингами за пазухой по улицам не шастают. Зачем, когда полно вокруг дурачков-ученичков?

В моде были эксы. Это не называлось грабежом. Грузин Джугашвили называл это благородно: экспроприация. Но люди вроде Богрова в партийном крохоборстве не нуждались.

– Я сам себе партия, – сказал он нарочито громко и публично.

И даже написал статью для нелегального «Анархиста». У Богрова было прозвище: «Митька-буржуй». И как всякий буржуй, он мог покрасоваться чистоплюйством:

«Анархисты-коммунисты Киева категорически отвергают всякое содействие к улучшению материального положения товарищей путем денежных экспроприаций на том основании, что такая экспроприация есть не что иное, как переход денег от одного собственника к другому, и что она не имеет никакого революционного значения».

Ему, конечно, возражали:

– А жить?.. Жи-ить на что? Наши революционные девочки тоже денежки любят.

Вряд ли друзья Богрова предполагали, что спорят не с товарищем-революционером, а… с секретным агентом охранного отделения.

Слова словами, но даже богатого содержания отца уже не хватало. Не побираться же крохами партийной кассы, раз заявил: «Я сам себе партия!»

Когда пришло время собирать воедино пышки и шишки, начальник охранного отделения Киева полковник Кулябко под гнетом неопровержимых улик признался:

– Как-то однажды ко мне в охранное отделение явился неизвестный и, отрекомендовавшись студентом Киевского университета Богровым, предложил свои услуги по части сотрудничества в охранном отделении.

Как было не принять услуги студиоза! Назначили жалованье и присвоили агентурную кличку «Аленский».

Это было еще в начале 1907 года.

По невообразимой случайности именно в это время министр внутренних дел Столыпин изыскивал не всегда благородные меры против революционеров-террористов, утвердил «Секретную инструкцию». Она должна была вербовать в союзники лиц, арестованных в связи с каким-нибудь революционным делом:

«Ознакомившись с такими лицами и наметив тех из них, которых можно склонить на свою сторону (слабохарактерные, недостаточно убежденные революционеры, считающие себя обиженными в организации, склонные к легкой наживе и т. п.), лицо, ведающее розыском, склоняет их путем убеждения в свою сторону и тем обращает их из революционеров в лиц, преданных полиции».

Но предложения всегда превышали спрос. Богров пришел в полицию без всякого принуждения. Истинно, как «склонный к легкой наживе!»

Отцовских денег ему не хватало еще и потому, что он страстно любил рулетку. Долг в полторы тысячи рублей надо отдавать.

Вот и вся «революционная убежденность»!