Текст книги "Столыпин"

V

Уезжал Столыпин из Старой Барды, сопровождаемый всем селом далеко за кресты, с очень большой неохотой…

К тому были причиной не только здешние крестьяне, не только красивейшая природа… но и разговоры с Алешкой Лопухиным.

Орловский гимназист на его голову свалился не запылился. Еще в Петербурге петициями слезными завалил. С железной дороги Столыпин дал телеграмму губернатору, чтоб сопроводили Лопухина в Бийск. Разумеется, под честное слово министра внутренних дел.

Боже праведный, что с ним стало! Они ж одногодки, значит, и пятидесяти нет… А стоял, не зная, как себя вести, старик стариком. Мало что скукожился и лицом и телом, так и осел к грубым солдатским сапогам. Сюртучок явно с чужого плеча, некое подобие манишки неумело заштопано явно мужской рукой. Плешь во всю голову, а руки!.. Конечно, они отвыкли от перчаток, но ногти-то хоть можно было постричь. Его ж не в каторжные рудники ссылали, всего лишь на поселение, под надзор. А кому надзирать в сибирской дыре? Унтер-инвалид беспременно пьяница. Так-то, поди, вдвоем гужуют! Но ведь родовые-то денежки, верно, остались? Наследства-то не лишали. Хотя родственники хороши были, когда над ним витала такая полицейская власть… теперь, поди, и письмишка не напишут.

Вытолкнутый здешним унтером из прихожей на порог, к начальству, Лопухин стоял, пытаясь изобразить служивую вытяжку. Истинно, карикатура на бывшего сановного полковника, попавшего под царский гнев уже генералом…

– Все свободны, – вместе со здешним ретивым унтером выпроводил Столыпин и своих.

Он помедлил, пока закроется дверь.

– Ну, здравствуй, гимназист, – вышел из-за стола.

– Здравия желаю!..

Но дальше не знал, как именовать друга.

Столыпин обнял его и повел в смежную комнату, где был заранее приготовлен стол.

– Вспоминай, Алешка, былое. Не вечно же тебе торчать в Сибири.

– Да… всего семь лет… Но мне не выдержать…

– Ладно. Давай-ка позавтракаем, как бывало в Петербурге. Пьешь?..

– Да как не пить?..

– Вижу, вижу. Не объясняй.

Он налил себе рюмочку коньячную, а ему побольше, в фужер.

– Ну, за встречу.

– За встречу…

Трудно было поверить, что так быстро сломался человек, но Лопухин действительно не знал, как теперь обращаться к гимназическому другу.

– Забыл?.. Я Петр, Петро.

– Забыл… но не гоните меня. Дайте выпить.

Он махнул коньяк, как какую-нибудь сибирскую сивуху.

– Ешь. Закусывай, – стал подсовывать ему тарелки, поскольку друг снова поглядел в пустой фужер.

Столыпин и сам еще не завтракал. На столе вместе с разносолами стояли судки с горячим мясом, рыбой, даже со стерляжьей ухой, но это уже для гостя, сам он столь плотно не ел.

В фужер пришлось, конечно, подлить.

– Я не жадничаю, Алешка, но мне по трезвости хочется с тобой поговорить. Поэтому получше заедай.

Сам слегка закусив, отвалился в кресле.

– Сейчас всё и вся высмеивают, сплошной сатирикон кругом. Но вот это песнопение люблю. За его житейскую суть. Как там?..

 
Судьба играет человеком,
Она, коварная всегда,
То вознесет тебя над веком,
То бросит в бездну без следа…
 

– Без следочка… – глухо откликнулся Лопухин.

Столыпин посмотрел на него с укором:

– Следочек есть. До сих пор тянется. Вы с министром Плеве намудрили в отношениях с Азефом, а Столыпин разхлебывай. Между прочим, я ни сном ни духом к этому непричастен. Вам-то что! Один в могиле, другой в Сибири, а я до сих пор отбрехиваюсь. В Думе!

Лопухин вскочил:

– Виноват, господин министр!..

– Сядь, Алеша. Я не тебя собирался попрекать, а Плеве, царствие ему небесное. К слову только: след от нас всегда остается… Хотя я и не полицейский, но вся полиция и жандармерия под моей властью. Как зарекаться, что не объявится еще более паршивый Азеф?

Он призвал Лопухина так, для дружеской встречи, но невольно пустился в разборы. Алешка после третьего фужера, видно, осмелел. Глянул прежним полицейским глазом:

– А знаешь, Петро? Ваш Распутин будет похлеще моего Азефа!

Настал черед косо глянуть и Столыпину:

– Да ты-то откуда про него знаешь?

Лопухин понял, что лезет явно не в свои дела.

– Извините, господин министр, забылся…

Он уткнулся было носом в стол, но Столыпин тряхнул его за плечо»

– Не-ет, говори!.. Коль уж начал.

Лопухин поднял глаза:

– Ладно, Петр Аркадьевич. Возлей еще… коли не жалко.

– Только не увлекайся. Нам еще о твоих делах поговорить надо… Откуда?

Прежде чем выпить, Лопухин объяснился:

– Отсюда. Из Сибири. Распутин вышел в распутство из Томского уезда – далеко ли? Здесь молва давно уже сделала его любовником царской женушки. Ничего, что я столь прямо?.. – Столыпин лишь покачивал головой. – Молву передаю, как народ говорит. Между прочим, и губернский, и купеческий, всякий. Известную пословицу на здешний лад так переделали: до Бога высоко, до царя далеко, а до Распутина близко. В случае чего, мол, к нему обращайся. Нашенский! Во как.

Столыпину следовало бы оборвать этот разговор, но он почему-то не мешал Лопухину. Ссыльному! С ним ли о царской семье говорить?

Он медлил, отойдя к раскрытому окну и глядя на какую-то мещанку, которая копалась в своей кошелке. Еще одна несчастная… Может, просительница?

Внезапно мещанку поволокли вкруг дома, во двор. Кому помешала?..

Впрочем, не до нее было. Лопухин продолжал говорить о Распутине.

Тихо дверь в служебной комнате скрипнула. Полковник! А уж этот по пустякам мешать не будет.

– Ну?..

– Петр Аркадьевич, мы под вашими окнами подозрительную мещанку задержали. Платочком повязана… На поверку ссыльной студенткой оказалась. И знаете?.. С браунингом в кошелочке!

Столыпин плотней прикрыл дверь, из которой вышел.

– Н-да… Я еще с часик посижу со своим другом, а что касается студенток… Как положено, потрясите. И только.

По возвращении к Лопухину он еще некоторое время постоял у окна, невольно загораживая сидящему за столом Алешке обзор. Но сам-то видел: двое полицейских уводят мещанку под руки куда-то по глухой дорожке… Хороша Сибирь, ничего не скажешь!

– Хорошо, – уже вслух сказал.

– Девка? Или Сибирь? – истинно полицейским глазом узрел Алешка. – Так девка тут со вчерашнего дня околачивается, может, мужика какого ищет. А Сибирь?.. Сибирь наша хоть и не мозолит глаза, а еще глупей этой девки. Уж так, Петр Аркадьевич.

Лопухин уловил недоуменный взгляд.

– Потому глупа, что именно она таких вот Распутиных и порождает… Но продолжать ли?.. – полицейским чутьем уловил явную перемену в его настроении.

– Да, да, Алексей, – вновь обернулся от окна Столыпин. – Что-то мне грустно стало… В ночь уезжаем, а Сибири-то я, собственно, и не узнал, хотя месяц уже по здешним дорогам болтаюсь.

– И я Сибири знать не знал, а вот пришлось… Но продолжать ли?

После маленькой разрядки уже и себе налил Столыпин: – Ты рассказывай, а я послушаю. Давай, не тяни. Через час ехать.

Пока Лопухин о чем-то раздумывал, он вспомнил, из-за кого – в самом деле, из-за кого?! – у него было несколько неприятных разговоров с Николаем II.

Начинали говорить о крестьянских делах, об окончании строительства Амурской дороги, о делах на западных, польских, окраинах… а сводилось все к нему – Распутину. Он уже понимал, что этот неотесанный сибирский мужик тормозит всякое важное решение; и чем важней было оно, тем глубже уходил в себя Николай II, не говоря ни да, ни нет, явно потворствуя мнению своей женушки. Много было врагов, но неужели еще и этот сумасшедший мужлан?!

Он ведь, собственно, от всего этого и бежал в Сибирь. Дела делами, но от придворного распутства хотелось отдохнуть. Неужели и здесь достанет?

Еще в Тюмени, в недалеком соседстве с родиной этого распутного мужика, понаслышался разных несуразных баек, касавшихся царя, а следовательно, и главного царского охранителя. Неужели ради того он завернул к своему ссыльному другу, чтобы еще раз посмеяться над несуразностями человеческих судеб?..

Но Лопухин ведь прожженный полицейский, теперь к тому же и местный житель, – наверняка в уши ему побольше надуло…

– Каждому святому подобает делать чудеса, – пожалуй, уже излишне отхлебнув из фужера, несколько высокопарно начал Алешка. – Ни один порядочный святой не может без них обойтись. «Делать чудеса» – это, можно сказать, обязанность святого, я бы сказал по-ученому – функции, по которой и распознается его житие…

– Давай без философии, – перебил Столыпин. – Говори, как истинный полицейский сыщик.

Лопухин немного обиделся, но продолжил уже более точно:

– Григорий Ефимович Распутин родился в селе Покровском Тюменского уезда Тобольской губернии в 1863 году…

Это Столыпин уже знал. У отца, Ефима Васильевича, земледельца и рыболова, видимо, был некоторый достаток. Во всяком случае – ветряная мельница, которая крутила своими крыльями живые денежки. Лопухин говорил то, что противоречило петербургским россказням. Отнюдь не от бедности пошел шляться по Руси сынок Ефима. Конечно, не своей корявой рукой, а чьей-то наемной умильно сочинял он свое «житие»:

«В 15 лет, в моем селе, в летнюю пору, когда солнышко тепло грело, а птицы пели райские песни, я ходил по дорожке и не смел идти по середине ее… Я мечтал о Боге… Душа моя рвалась вдаль… Не раз мечтая так, я плакал и сам не знал, откуда слезы и зачем они. Постарше с товарищами подолгу беседовал я о Боге, о природе, о птицах… Я верил в хорошее, в доброе… и часто сиживал я со стариками, слушая их рассказы о житии святых, о великих подвигах, о больших делах, о царе Грозном и многомилостивом… Так прошла моя юность… В каком-то созерцании, в каком-то сне… И потом, когда жизнь коснулась, дотронулась до меня, я бежал куда-нибудь в угол и тайно молился… Неудовлетворен я был… На многое ответа не находил… И грустно было… И стал я попивать…»

Стоп-стоп! Рука наемного борзописца, сочинявшего сказку, на этом месте невольно дрогнула. Все-таки грех великий – из распутника делать святого. Уж лучше так, словами Алешки Лопухина:

– Пьянство, как известно, до добра не доводит, по себе знаю… – Рассказчик снова приложился к фужеру. – Из благочестивого отрока вышел в конце концов не верный помощник своему отцу в хозяйстве, а блудодей, табакокур, вор и хулиган, которого нередко колотили почтенные отцы семейств и даже неоднократно, по приказанию исправника, били розгами. Бывало, едет он за хлебом или еще за чем в Тюмень… – опять отвлекся Лопухин, – да, едет, а возвращается домой ни с чем, без денег, пьяный, избитый, а часто даже без лошадей… Каков святой!

– Не отвлекайся. Времени мало, – поторопил его Столыпин. – С чего началось – вот главное.

– Случилось так… Однажды пришлось Григорию отвезти в Тюмень студента духовной академии, монаха Мелетия Заборовского, ставшего потом ректором Томской духовной семинарии. Студент-монах во время этой поездки произвел на Григория а-агромное впечатление! Всего лишь благочестивой беседой. Утверждали, так было. Пьяница Григорий «одумался», покаялся и вскоре круто изменил образ жизни. Тут-то и начались чудеса!

Шла обычная молотьба, когда все домашние старались использовать погожий день. Не любивший серьезной работы Гришка рассказывал разные церковные притчи и до поры до времени мог не слишком ревностно махать цепом. На него прикрикнули да и посмеялись над лодырем. Тогда Гришка воткнул лопату в ворох зерна, тяжелый цеп еще раньше бросил. Не батрак я вам!

Вот прямо с тока и пошел он по святым местам. Ходил целый год, кормился – такой-то дылда! – Христа ради. Святые места, как говорили, осматривал. А когда возвратился домой, то первым делом выкопал в хлеву пещеру и молился там Богу две недели. Другие судачили – пил две недели беспробудно. Тут ему явился давно почивший в Бозе святой Симеон Верхотурский. Во сне и сказал: «Григорий! Иди, странствуй и спасай людей». И Григорий пошел, опять Христа ради.

Где он только не бывал! И в Верхотурье, и в Саровской пустыни, и в Одессе, и в Киеве, и в Москве, и в Казани… Жизнь у паломника такая.

Ко времени своего просветления был Григорий уже женат. Между странствиями от супруги Прасковии родился сын Дмитрий, а потом и дочки, Матрена да Наталия. Как уж там семья жила, о том молва умалчивала. Эки мелочи! Слух о новоявленном праведнике стал распространяться далеко за пределами села Покровского. У Григория появились ученики – то бишь ученицы, поскольку мужики по обычаю норовили его поколотить. У женщин, особливо у молоденьких девушек, души более чуткие. Поклонниц своих он любовно звал «сестрами». Как на подбор, все молодые, красивые и страстно веровавшие в своего учителя. И он веровал в них. По-особому творил молитвы под какой-нибудь столетней лиственницей. Место моления «сестры» устилали мягким мхом. И после каждого многогласия «Господи, помилуй!» по очереди целовал их, обнимал, ласкал, а нередко, в восторге подвижническом, и плясал с ними вместе. Чтоб порадовать Бога и милых сестриц…

Но ведь зависть!.. Поклеп… Как не завидовать таким праведникам?!. Жаловались односельчане на Григория начальству: мол, губит он деревню порчей девок, под каждый праздник на паперть, а то и в избы прямо на порог подбрасывают новорожденных младенцев. «И откуда они только берутся?» – лукаво сетовали односельчане.

У исправника и без того хлопот невпроворот – пьяницы, прелюбодейство, а теперь еще и переселенцы со всей России напирали. Дался ему какой-то Гришка! Старец, которому едва за сорок перевалило…

А тут на одном богомолье слухи навели на Григория купчиху Башмакову. Она только что похоронила мужа и при всем мужнином миллионном наследстве очень страдала душой… Как было не помолиться в тиши и уединении?

Святой старец помолился вместе с ней, наособь от прочих сестриц; молодо-зелено, а за душой ни гроша. Брысь, греховодницы! У купчихи душа была побогаче, и душой своей любвеобильной она сильно к старцу привязалась. Пора было, наскучившись за мужем, мир посмотреть и себя показать.

Повезла Башмакова Григория знакомить с близкими ей людьми. Сначала в Казань, потом в Киев, в Москву и прямиком в Петербург. Чтоб пред Иоанном Кронштадтским и себя показать, и святого заодно. Страсть как любили купчихи святыми хвастаться!..

VII

Сибирь долго не отпускала мысли Столыпина. Да и Кривошеина, который после этой поездки стал очень активно помогать ему. Слова словами, но совместными усилиями двух соратников была подготовлена обширная записка на имя Николая II. Обращая внимание государя на то, что в Сибири земельная реформа идет гораздо быстрее, чем в Центральной России, она способствовала окончанию Амурский железной дороги, с выходом к океану. Проиграв Японскую войну, Россия брала реванш экономический. Николай II качал головой над рассказами о возникшей на новых условиях артели в Старой Барде, да и в других местах было нечто подобное. Ссыльные не в Россию просились – просились в Сибирь. И не только потому, что там контроль был слабее; будущее открывалось перед всяким сильным и целеустремленным человеком. Случай с инженером Гаврилой не был единичным; Столыпин массово подписывал разрешения после отбытия ссылки остаться в Сибири. Это не укладывалось в головах окружавших трон, отживших уже свое царедворцев. Великий князь Николай Николаевич, главный виновник военной авантюры, даже попенял в присутствии государя:

– Уважаемый Петр Аркадьевич. Неужели вы полагаете, что немытые мужики сделают то, что не смогли сделать наши пушки? То есть закрепиться на восточных пределах империи?

– Именно так, ваше высочество, – кивнул Столыпин. – С окончанием Амурской дороги к океану хлынет такой поток людей и грузов, что их никакими пушками не остановить.

«Записка» по результатам сибирской поездки подводила итог:

«Сибирь растет сказочно… В несколько последних месяцев выросли большие поселки, чуть ли не города».

Он оперировал сухими цифрами и выкладками, а в разговорах с Кривошеиным признавался:

– Боюсь сантиментов. Цари сантиментов не понимают, ведь тогда пришлось бы говорить о сказочной стране, о Беловодье… Я, право, начинаю верить, что где-то, за Алтаем, что ли, лежит эта благословенная страна. Что наука, что Пржевальский, – даже он такой страны не смог отыскать! Ведь едут не только в силу нашей реформы – какое-то провидение ведет людей. Беловодье! Умом понимаю: миф. Сказка. Но если в нее верят миллионы людей?..

Беловодье Беловодьем, но еще до поездки в Сибирь в 1908 году был издан знаменитый Устав сельскохозяйственной кооперации. Там же сухим языком он узаконил кооперацию, которую Столыпин пытался наладить еще в Ковенской губернии. Сейчас у крестьян руки были развязаны. Как грибы вырастали кредитные товарищества, артели. Крестьянин воспринял эти новшества, ибо он стремился к самостоятельной жизни. Не отсюда ли и мечта о сказочном Беловодье?..

Часть девятая
«Святой черт» и другие черти

I

Столыпин никогда не думал, что ему придется заниматься еще и сибирским мужиком!

Какие-то роковые напластования. Князьям Рюриковичам, первейшим графам не так-то просто было попасть в покои царской семьи. А какая-то купчиха, хоть и миллионерша, Башмакова привозит Григория Распутина прямо к Иоанну Кронштадтскому, который был вхож во дворец. И этот прозорливый святитель, подпав под влияние сибирского мужика, познакомит его с ректором духовной академии отцом Феофаном, которого глубоко чтили великие князья Николай Николаевич и Петр Николаевич, а еще больше их жены: Анастасия (Стана) и Милица Николаевна. Так через отца Феофана и великих княгинь царица, а за ней и царь узнали вскоре про отца Григория через любимейшую фрейлину Анну Вырубову.

Вырубова и привезла Распутина в Царскосельский дворец. Разумеется, поздним вечером. Сцена была разыграна, как в лучшей мелодраме. Григория оставили в малой приемной, наказав прислуге привести его ровно к полуночи в салон ее величества.

Вырубова села поиграть с царицей в четыре руки «Лунную сонату» Бетховена, всегда умилявшую до слез Александру Федоровну. Время шло к полуночи. Рядом в полуосвещенную комнату тихо был введен отец Григорий; согласно уговору, он стоял неподвижно в дверях, вперив свой взор в царицу, сидевшую за роялем спиной к дверям.

Часы пробили полночь…

– Не чувствуешь ли, Сана, что происходит нечто особенное? – спросила Вырубова, медленно поворачивая голову в сторону отца Григория.

– Да, – ответила Александра Федоровна, невольно подражая движению головы своей подруги.

Ужас неожиданности!

Видение!

Царица забилась в истерике…

Григорий подошел ласково и начал гладить ее голову и плечи, приговаривая:

– Не бойся, милая, Христос с тобой…

Александра Федоровна пришла в себя и тут же, поняв, кто перед нею, вся в слезах, припала к груди нежданного гостя…

Отцу Феофану, через которого стали известны эти подробности, можно верить или не верить, но ведь с государем было то же самое. Доверенному иеромонаху Илиодору, который слал все мыслимые и немыслимые проклятия на Столыпина, отец Феофан умильно повествовал:

– Государь, государыня с наследником на руках, я и он сидели в столовой во дворце. Сидели и беседовали о политическом положении России. Старец Григорий вдруг как вскочит из-за стола, как стукнет кулаком по столу. И смотрит прямо на царя. Государь вздрогнул, я испугался, государыня вскочила, наследник заплакал, а старец и спрашивает государя: «Ну что? Где екнуло? Здеся али туто?» – при этом он указал пальцем себе на лоб, а потом на сердце. Государь ответил, указывая на сердце: «Здесь… забилось!» – «То-то же, – продолжал старец. – Коли что будешь делать для России, спрашивай не ума, а сердца. Сердце-то вернее ума…» Государь сказал: «Хорошо». А государыня, поцеловав его руку, поблагодарила: «Спасибо, учитель».

Столыпин слышал эти рассказы и ранее. Ясно было одно: царь и царица обрели в отце Григории советника, слову которого они будут верить, как сущему слову Божьему.

«Так кто же в таком случае премьер-министр?» – не раз думал Столыпин. Но он был еще и министром внутренних дел. То есть полицейским, которому играть в поддавки с сибирскими мужиками вроде как не пристало…

Верный генерал Герасимов дополнил то, что наслоилось еще в Сибири. Напрямую сыском Герасимов не занимался, но дряги лились на его служивую голову как помои, а через него – и на Столыпина. Сибирские похождения Распутина были только цветочками, ягодки появились, когда он переступил порог Царскоселького дворца. Теперь играли уже не в четыре руки – содомский хорал выплескивало по-за стены дворца на улицы Петербурга. Про светские салоны и говорить нечего! Истинную клубничку смаковали дамские губки – то брезгливые, то завистливые. Не мог же Распутин быть всем одинаково мил.

– Ох, милая! Легче попасть к государю, чем к этому мужику.

– Ну, дорогая! Было бы желание. Двери в его вертеп всегда распахнуты.

– Так чего же ты не пойдешь?

– И рада бы, да грехи не пускают… Ведь он, говорят, хлыстовец.

– Так ведь и хорошо, если мужик с хлыстом… да еще с хорошим, ха-ха!..

Генерал Герасимов очень не любил передавать сплетни, но какими словами опишешь пьяные оргии сибирского самозванца? Хлыстовство было под запретом, и тут можно было подловить самонадеянного мужика.

– Петр Аркадьевич, натешившись в Петербурге, Распутин часто уезжает покутить в свое родное Покровское. Ну, заодно и родственничков облагодетельствовать. Благо денег у него полны карманы, а дорога до Тюмени не такая уж и дальняя. Оттуда идут вести о надругательствах над церковными обычаями. Да и вообще над священниками. Надо что-то делать. А с голыми руками не только я, но и вы к государю не подступитесь.

– Не подступлюсь.

– Вот именно. Но как нам охранять высочайшую особу? Что, если это уловка террористов?

– Ну вы скажете, генерал!..

– И скажу, и испрошу негласного разрешения – поселить в селе Покровском нашего тайного агента.

– Новый Азеф?..

– Пускай Азеф. Но личность государя неприкосновенна.

– Мы еще со старым Азефом не расхлебались. Как вы знаете, он сбежал от смертного приговора эсеров. От самого Савинкова! А если новый провал? Ведь нам с вами не сносить голов!

Герасимов был готов к такому повороту.

– Петр Аркадьевич, вы не пострадаете. Что делать, грязную работу я возьму на себя. Верные сотрудники у меня есть. По моим сведениям, Распутин опять собирается в Покровское… кажется, на какую-то свадьбу. Любит мерзавец около невест куролесить!

– Ладно. Но после сибирской командировки приведите ко мне своего агента. Я с ним сам поговорю.