Текст книги "127 часов. Между молотом и наковальней"

Но на этом наши приключения на горе Шуксан не закончились. Утро воскресенья выдалось ясным и спокойным. Мы находились в ста пятидесяти метрах от вершины горы на стороне, противоположной самому простому маршруту к ней. У нас не было ни карты, ни описания, поэтому мы решили подняться по вершинной башне, а затем приступить к поиску маршрута для спуска. Поднявшись на вершину, мы увидели, что на южную сторону ведут три ледовых кулуара. И мы пошли по одному из них, выбрав, судя по всему, не самый простой. Сначала мы спускались по крутому ледовому тоннелю, потом преодолевали широкий бергшрунд (трещину, которая образуется, когда верхняя часть ледника откалывается от прилегающей скалы), затем спускались вниз по вертикальной скале Фишер-Чимни, потом совершили изнурительный долгий переход до горнолыжной зоны Маунт-Бейкер, до которой мы добрались уже после того, как стемнело.

Через неделю после восхождения на гору Шуксан мне пришлось по работе переехать в Нью-Мексико, где я сразу же вступил в поисково-спасательную группу Совета горных спасателей из Альбукерке, в которой Марк состоял уже пять лет. Став членом группы, я получил возможность пройти ни с чем не сравнимую подготовку, познакомился почти со всеми моими напарниками по скалолазанию, вместе с которыми совершал восхождения в течение последующих трех лет. Проживание в Альбукерке позволило мне ближе подобраться к пикам Колорадо, на которых я проводил в среднем по пять дней ежемесячно, совершая восхождения круглый год.

После летних приключений в штате Вашингтон и целого года восхождений в горах Колорадо я приобрел достаточный опыт, который позволил мне наконец-то приступить к одиночным восхождениям на четырехтысячники зимой 1999–2000 годов. Но горные боги приготовили мне очередное испытание. Ветры, дующие со скоростью более ста пятидесяти километров в час, сбивали меня с ног на вершине горы Бросс 22 декабря. Я продвигался ползком и боролся за обретение равновесия, безуспешно пытался встать на ноги. Из-за металлического каркаса я получил обморожение кожи на лбу, благодаря чему у меня осталась большая малиновая отметина, как у Горбачева. Вечером того же дня я вернулся к родителям в Денвер, мой лоб украшало нелепое фиолетовое пятно, которое через четыре дня приобрело коричневый оттенок и стало походить на след от солнечного ожога.

В том же году в течение трех дней после Рождества я совершил восхождение на пять четырехтысячников, а два дня спустя с двадцатью друзьями (и восемью тысячами поклонников) встречал новое тысячелетие в национальном парке Эверглейдс во Флориде на пятидесятом (для меня) концерте группы Phish. Группа выступала без перерыва с полуночи до рассвета на протяжении почти восьми часов – это был несравнимый ни с чем марафонский концерт. Позже весной вместе с четырьмя друзьями мы решили поехать летом в Японию, где у группы был запланирован большой тур. В Японии мы совершили пешее восхождение на гору Фудзи – это было впервые, когда я стоял на самой высокой точке какой-либо страны.

До конца зимнего сезона 2000 года я совершил шесть одиночных восхождений на четырехтысячники в Колорадо, в том числе на достаточно непростую в техническом отношении гору Кит-Карстон и пик Бланка на южном хребте Сангре-де-Кристо. 16 января 2000 года я спускался после своего первого в новом тысячелетии восхождения – на гору Бланка и соседний с ней довольно простой пик Эллингвуд. Я быстро шел по тонкому снежному слою, едва покрывавшему каменную осыпь, постоянно проваливаясь сквозь наст, попадая в ямы вокруг камней. На высоте 3600 метров моя правая нога, наверное, уже в сотый раз, провалилась сквозь наст до самого колена. На передней части голени были синяки и царапины, потому что каждый раз, когда я спотыкался, нога врезалась в острый передний край кромки. Так было и теперь, но на этот раз я не смог вытащить ногу из дыры. Я безуспешно пытался выдернуть ее, но камень сдвинулся под снегом и придавил мою ногу. Он несильно давил на нее, но ботинок плотно застрял, я не мог сдвинуть камень с наклонной позиции, которую он занял. Мне нужно было отбросить снег, а затем сдвинуть камень, чтобы вытащить ботинок, и это было бы проще, если бы я мог вытащить ногу из обуви. Просунув руку в дыру, я развязал шнурок, выдернул ногу из ботинка, затем перевернулся на правую сторону, пытаясь удержаться от того, чтобы не поставить ногу в носке на снег. Через пятнадцать минут мне удалось вытащить мой ботинок. Этот случай заставил меня задуматься о том, что могло бы произойти, если бы застрял не только ботинок, но и нога, или если бы я вывихнул лодыжку или даже сломал ногу. Смог бы я пережить ночь под открытым небом? В рюкзаке у меня был свернутый в рулон спальный мешок, рассчитанный на температуру минус тридцать, горелка и топливо, но ночные температуры были достаточно низкими, и у меня возникли сомнения. Посчитав произошедшее со мной досадной случайностью, я тем не менее старался держаться поодаль от крупных камней, едва присыпанных снегом, и таким образом избежал неприятных неожиданностей на оставшемся участке спуска.

В ту зиму я определил для себя значение понятия «сложная игра», основанное на дисбалансе между риском и вознаграждением за него. Человек, не имея возможности или не желая следовать по пути, на котором он может получить реальные или предполагаемые выгоды – коими являются удача, слава, богатство, – добровольно подвергает себя реальному риску в рамках определенной игры исключительно для того, чтобы получить личную выгоду – веселье и приобретение нового опыта. В правила «сложной игры» полностью вписывается мой проект одиночных зимних восхождений на четырехтысячники, особенно когда восхождения совершаются во время пурги, когда непогода воспринимается в качестве необходимого условия для приобретения некоего опыта. Страдания, холод, тошнота, истощение, голод – все это ничего не значит, все это становится частью моего опыта в этих условиях. То же самое относится и к радости, высотной эйфории, достижениям. Я обнаружил, что не могу отправиться на восхождение, полностью не рассчитав, какой конкретный опыт могу от него получить, – оценку рисков не берем в расчет, вместо этого моя цель состоит в том, чтобы быть открытым тому, что мне даст этот день, и принять это. Ожидания обычно приводили к разочарованию, но открытость всему, что я мог обнаружить, приводила к осознанию и восхищению, даже когда условия были тяжелыми. Марк Твайт, американский альпинист-экстремал, знаменитый как своими успехами, так и неудачами, написал о скалолазании следующее: «То, что должно приносить удовольствие, приносит его»[13]13
  Твайт Марк. Поцелуй или убей. – Сиэтл: The Mountaineers Books, 2001.


[Закрыть]. Совершенно верно.

В последующие два зимних сезона я совершал все более и более сложные восхождения, однако технически самые сложные и удаленные пики я оставил для второй половины проекта. Со временем у меня появилось более качественное полевое и альпинистское снаряжение, я приобрел опыт, улучшил физическую форму, начал лучше акклиматизироваться – все это позволяло мне совершать более долгие и изматывающие восхождения. Планируя выезды, я всегда сообщал предполагаемое время моего возвращения родителям или соседям по дому, выбирал маршруты и корректировал свой график, стремясь минимизировать опасность схода лавин – главной реальной опасности зимних восхождений.

К концу 2002 года я покорил тридцать шесть из пятидесяти девяти четырехтысячников. Для меня эти достижения были больше, чем цифрами, – я постоянно получал новые впечатления, каких не было ни у кого в мире. Часто бывало так, что когда я регистрировался на въезде, то видел, что последний посетитель передо мной бывал в этом месте три, четыре или даже пять месяцев назад. Иногда, когда я возвращался на вершину летом, моя запись была единственной за семь или восемь месяцев. Наслаждаясь одиночеством в местах, в которых по три-четыре месяца не было никого, кроме меня, я ощущал себя частью этих высоких холодных гор, занесенных снегом ледниковых озер, измученных ветрами лесов, у меня возникало чувство родства с лосями, оленями, бобрами, горностаями, куропатками и горными козами. Чем чаще я посещал их дом, тем больше ощущал, что он становится и моим.

В ивовых зарослях западной впадины горы Эванс я чуть не наступил на белоснежную куропатку, которая в последний момент вскрикнула и отпрыгнула с моего пути. Я наклонился к ней и впал в транс, глядя в ее чернильные глаза. Вселенная расширилась, ни один из нас не двинулся с места. Я почувствовал связь с этим маленьким комочком перьев, замершим на снегу. Казалось, эта связь была сильнее моей связи со многими представителями человечества. Мы сосуществовали в этом зимнем пейзаже, у нас было больше общего, чем у меня с другими людьми, которые никогда не пойдут в этот мир. Я сделал снимок, чтобы показать его своим друзьям, но, несмотря на мои объяснения, они увидели на нем только куропатку, не усмотрев никакой иной связи.

Эти места и опыт, который я там приобрел, были только моими, принадлежал только мне. Чувство одиночества, единения с окружающей природой, которые я ощущал в этих поездках, создавали мой собственный мир, поделиться впечатлениями от причастности к которому было очень сложно. Тем не менее я пытался. Я фотографировал и выкладывал в Интернет альбомы из своих поездок, но безуспешно. Я очень старался передать другим людям чувства и ощущения, которые испытывал в своих путешествиях, но для человека, сидящего в офисе или гостиной, картина зимнего горного заката – это просто красивая картинка. А для меня это было отображением полученного мной опыта. Так однажды я восемь часов шел на снегоступах с 20-килограммовым рюкзаком за спиной по глубокому сыпучему снегу через лес в долине Коттонвуд-Крик. Я прошел мимо замерзших каскадов и вышел на перевал на высоте 4000 метров, между пиками Электрик и Брокен-Хэнд. Открывшийся моему взгляду пейзаж был достоин кисти Альберта Бирштадта: красный свет заката первого зимнего солнцестояния в новом тысячелетии превращал покрытые снегом хребты Крестон-Нидл в пурпурную гору. Это было настолько великолепно, что я закричал. Но снимок не передавал всего величия этой картины, и это не зависело от моего фотографического таланта. Я не мог заставить зрителя ощутить невиданное сочетание истощения, усталости, кислородного голодания, восторга и удовлетворения от проделанной работы, которые я испытывал, глядя на эту величественную перспективу в тот сумеречный момент.

Я продолжал покорять четырехтысячники, и чем дальше, тем больше этот мой собственный мир начинал значить для меня. Одиночные зимние восхождения на четырехтысячники были не только частью моего проекта, это становилось частью меня. У меня не было никаких иллюзий относительно моих достижений, я не сравнивал себя с элитными альпинистами, но каждый раз, когда я отправлялся в одиночку зимой на покорение нового пика, я заново познавал и развивал себя.

Следы, оставленные моими лыжами в отдаленной местности у южного склона горы Гарвард, были единственными следами присутствия человека, которые этот пик видел за последние полгода. На высоте 3300 метров на западном склоне горы Массив я видел трех волков, перебегающих снежное поле, по брюхо проваливаясь в снег. И более, чем их сила и грация, меня поразил факт, что до того дня в марте 2002 года волков в последний раз видели в Колорадо более шестидесяти лет тому назад. Я совершал восхождения во время вьюги, встречая ее ярость с ликованием, сосульки росли на моем лице, когда я поднимался на пик Гумбольдта. Я раскидывал руки, как крылья, на вершине пика Торрейс. Я грелся под солнцем в спокойный теплый полдень на вершине горы Йель, а на пике Снеффельс дрожал в своей самой теплой куртке.

По мере того, как жажда восхождений становилась все острее, у меня усиливалось желание переехать в Колорадо и поселиться поближе к горам. Работа в крупной корпорации практически уничтожала меня. Весной 2002 года у меня появилась возможность подняться на гору Денали вместе с группой спортсменов. Поскольку отпуска у меня не было, пришлось выбирать между минутами счастья в горах и работой в корпорации Intel. В конце концов, увольнение с работы даже не было жертвой с моей стороны. Я продал большую часть своей домашней утвари, упаковал туристический инвентарь и погрузил его в мой трехлетний пикап «Тойота Такома» (оборудованный кроватью и прорезиненным тентом для ночевки в кузове). Моим последним рабочим днем стал четверг, 23 мая 2002 года, я отправил всем своим друзья электронное письмо, в котором объявил о том, что начинаю новую жизнь, и процитировал Гёте: «Начните осуществлять все, что вы можете сделать или о чем мечтаете. Смелость придает человеку гениальность и даже магическую силу».

Большинство коллег одобрили мой выбор, но были и те, кто едва мог поверить в то, что я им говорил – что я увольняюсь, у меня нет другой работы и я не собираюсь возвращаться к учебе. Инженеры из Intel так не поступают! Но в двадцать шесть лет после скромной пятилетней карьеры я официально уволился. В перечне вещей, которые я поклялся больше никогда не делать в своей жизни, появились два пункта: «работа на корпорацию» и «не жить восточнее Скалистых гор». Так началось путешествие, которое привело меня к вершине Денали, самой высокой горе в Северной Америке, а затем провело через тридцать восемь штатов США и Канаду и через полгода закончилось в небольшом городке под названием Аспен, штат Колорадо, на высоте 2400 метров.

Глава 5. День второй: вариантов больше нет

 
Рассвет в пустыне,
Вставай рано, запевай свою песню
В дыхании жизни, что поднимается
От сверкающего камня,
Почувствуй твердыню веков, гладкую на ощупь.
Почувствуй аромат цветов, танцующих на ветру,
Танцующих на ветру[14]14
  Гр. The String Cheese Incident «Desert Dawn» на стихи Кристины Калликот «Рассвет в пустыне».


[Закрыть].
 

Утренний воздух становится все теплее и теплее. Мне уже не нужно без толку долбить камень, чтобы согреться. Моя рука устала держать нож и ноет, требуя смены деятельности, поэтому я оставляю выдалбливание камня на другое время. Даже не спав, я чувствую прилив энергии от света, заливающего каньон. Это вдохновляет меня так же, как и рассвет после длительного ночного перехода. Сегодня, однако, моим усилиям не видно конца. Это не восхождение, завершающееся взятием высоты, или изнурительный ночной пеший переход, который рано или поздно закончится. Моя борьба с валуном продолжается, ее исход неизвестен. Я буду здесь, пока не решу эту проблему или пока не умру.

Я читал много историй о выживании в пустыне и знаю, что обезвоживание может убить человека. Есть несколько более или менее схожих сценариев, все они сводятся к тому, что ваши органы не получают достаточного количества питательных веществ и перестают работать. Некоторые люди умирают, как только у них отказывают почки, и потом собственные токсичные отходы убивают их; другие люди живут до тех пор, пока у них не остановится сердце. Воздействие солнца и высокой температуры при обезвоживании организма может привести к перегреву, ваш мозг практически поджарится. Каким бы путем смерть не пришла ко мне, я подозреваю, что, скорее всего, вначале будут судороги и сильные конвульсии. Я начинаю размышлять…

Интересно, как будет проявляться почечная недостаточность? Возможно, это будет похоже на судороги в спине, когда она болит от переедания. Бьюсь об заклад, это болит так, но только намного сильнее. Это тяжелая смерть. Гипотермия была бы лучше, если бы она началась быстро. По крайней мере, тогда я мог бы потерять сознание и уже ничего не почувствовал бы. Температура прошлой ночью не опускалась до такого низкого уровня, было всего около двенадцати градусов. Недостаточно для тяжелой гипотермии. Может быть, смерть от внезапного наводнения была бы лучше? Вряд ли. Легче ли умирать, когда твой крик заглушает стена мутной воды, или приятнее тихо впасть в кому от переохлаждения, или же лучше пережить опыт последних удушающих спазмов сердечной недостаточности? Я не знаю…

Но я готов действовать, а не умирать. Пришло время закрепить наверху хороший якорь, который я могу использовать для установки подъемной системы и попытки сдвинуть валун. Если у меня получится повернуть переднюю часть валуна хотя бы на пару десятков сантиметров, я смогу вытащить руку, хотя это непросто – сдвинуть камень такого размера на большое расстояние. Возможно, я смогу сместить валун назад на несколько сантиметров, чтобы ослабить его хватку и вытащить из ловушки большой палец. Я знаю, что это будет намного больнее, чем даже в тот момент, когда валун прищемил мою руку, потому что этот процесс будет медленным и я сам буду причинять себе боль. Правой руке пришел конец, я уже списал ее со счетов. Но что произойдет, если в ней снова начнет циркулировать кровь? Не попадут ли продукты гниения из нее в кровь, не отравят ли они мое сердце? Я не знаток медицины, плохо осведомлен о том, насколько опасными могут быть токсины, но их быстрое распространение кажется мне логичным, если я внезапно смогу освободить свою руку. Это риск, и я готов испытать его, и более того, я мечтаю столкнуться с ним.

Я начинаю создавать второй якорь. Для этого отстегиваю ярко-желтую стропу, от карабина на задней части моей обвязки и полностью разматываю ее. Я развязываю узел, соединяющий два конца стропы, и растягиваю ее во всю восьмиметровую длину поверх верхней части валуна. Я действую аккуратно, чтобы не перепутать ее с веревкой, к которой сейчас крепится моя обвязка. Смотря вниз по каньону с места, где прижало мою руку, я могу только догадываться о контурах и формах каменных полок, которые могут образовывать выступы надо мной и передо мной. Я не обращал пристального внимания на их форму, когда был там вчера днем. Мне кажется, что мелкий треугольный зуб торчит в середине полки почти в двух метрах над моей головой. И если сзади зуба есть достаточная для этого выемка, стропа может зацепиться за нее, лечь по обе стороны зуба и принять на себя нагрузку, не соскакивая с него.

Мои попытки перебросить стропу через зуб безуспешны, у стропы нет достаточного веса, она не подходит для точного метания вверх. Когда я подбрасываю ее достаточно высоко, она соскальзывает с зуба и отскакивает от скалы, как будто внутри нее находится пружина. Я ломаю голову над решением этой задачи и в конце концов решаю привязать неиспользуемый конец моей скалолазной веревки к одному концу стропы и попытаться перекинуть веревку через зуб, а затем с ее помощью протянуть стропу вокруг зуба. Затем делаю еще десяток неудачных попыток. После каждой много времени и сил уходит на то, чтобы снова сложить веревку и стропу, вернуть тело в удобное для броска положение. Но ничего не выходит. У меня получается набросить веревку на зуб, но когда узел скользит по вершине зуба, теряются драгоценные сантиметры. Потом стропа оказывается слишком далеко на полке, чтобы надежно закрепиться на песчанике. Раз за разом стропа высвобождается и падает на песок с другой стороны моего валуна.

Мне бросается в глаза трещина на правой стороне зуба. Может быть, я смогу просунуть стропу в эту щель, чтобы она прошла под лучшим углом и более надежно проскользнула по задней части зуба. В следующий раз, когда я бросаю веревку и тяну ее вправо, в момент, когда узел вот-вот застрянет на верхней части выступа, я беру в зубы конец веревки и осторожно дергаю стропу. Стропа проскальзывает в щель. Ага! Теперь я тяну узел по краю полки и вижу, как стропа протягивается с обратной стороны розовато-оранжевого зуба. Медленно сматываю веревку и понимаю, что теперь у меня есть рабочий вариант для якоря. Развязываю узел, соединяющий веревку и стропу, протягиваю стропу через металлическое спусковое кольцо и завязываю несколько узлов на стропе, она повисает в петле с кольцом на конце. Я дергаю петлю левой рукой, затягивая узел, и делаю рывок, проверяя, насколько надежно закреплена система вокруг уступа. Стропа совсем не ползет, хотя я надавливаю на нее все сильнее и сильнее и под конец даже всем своим весом. Готово.

Я смотрю на свои часы и вижу, что уже начало двенадцатого, утро воскресенья. Я потратил два часа только на то, чтобы сделать якорь, но мои усилия не пропали даром. Я делаю глоток воды, и чувство удовлетворения возрастает. Я хорошо соблюдаю водную дисциплину и доволен собой – пользуясь только одной рукой, я в одиночку смог поставить якорь в не самом подходящем для этого месте.

Хорошая работа, Арон. Теперь все, что тебе нужно сделать, это передвинуть валун. Не останавливайся.

Отрезав от одного конца веревки кусок длиной примерно в десять метров, я перекидываю короткий конец вокруг валуна и привязываю его к себе, другой же продеваю через металлическое спусковое кольцо – я могу дотянуться до него своей левой рукой. Не ожидая от валуна никакого движения, я дергаю за веревку. Конечно же, ничего не происходит.

Ладно, якорь по крайней мере держится.

Мне нужно сделать систему блоков, чтобы создать механическое преимущество. С одним перегибом и одним блоком я не смогу поднять валун, как бы ни старался. Я просто-напросто буду впустую тянуть веревку. Трение в спусковом кольце фактически будет создавать механическое антипреимущество. К сожалению, у меня с собой нет блоков, только карабины, а их использование в системе приведет к гораздо большей потере усилий, которые будут потрачены на противодействие трению. Теперь я должен снять якорь, на котором до сих пор висела моя обвязка. Я снова и снова пускаю веревку волной, пока клубок из веревки и связки карабинов на ее конце не выпадает из трещины.

Я не замечаю хода времени. Я полностью поглощен созданием эффективной системы. Вспоминаю все, чему научился во время поисково-спасательных работ, и мысленно конструирую систему, похожую на систему транспортировки пострадавших альпинистов с вертикальных каменных стен. Спасатели из Альбукерке обучили меня использованию двух стандартных систем, и я выбираю между ними, в результате отдаю предпочтение полиспасту с Z-обратным блоком и дополнительной тягой. Изменяя стандартную схему для использования в условиях, в которых я нахожусь, и с учетом имеющегося снаряжения, я добавляю несколько петель с узлом Прусика и карабинами, чтобы веревка была закреплена сама на себя. Таким образом, я теоретически утраиваю усилие, получая в точке применения силы, то есть на валуне, соотношение механического преимущества 3:1. Трение импровизированных элементов блока уменьшает это преимущество примерно в два раза, но 1,5:1 – это все-таки лучше, чем соотношение во время моей первой попытки – 0,5:1.

Тем не менее эта система слишком слаба. Валун не поддается на мои усилия. На конце тягового каната я делаю несколько скользящих узлов, которые, заклиниваясь по узлам стопора, создают петли для ног. Я встаю в них и становлюсь на полметра выше в каньоне, однако из-за застрявшей руки нахожусь в неудобном положении, но теперь могу использовать вес своего тела, чтобы увеличивать давление со стороны тягового каната. Мне кажется, что я в три или четыре раза увеличил силу, которую применял, когда держал веревку одной рукой. Тяговый канат туго натянут даже в изгибах карабина – моя система работает, как было задумано. Но поскольку я воспользовался динамической веревкой для скалолазания, которая предназначена для того, чтобы растягиваться и поглощать энергию падения при скалолазании, я теряю большую часть силы, которую прикладываю к тяговому канату. Несколько часов тяжелой работы и несколько неудачных попыток поднять якорную обвязку на пару-тройку сантиметров. Я делаю дополнительный узел над спусковым кольцом, чтобы добавить еще несколько сантиметров для подъема, но мне даже не удается сдвинуть камень с места. Я делаю все возможное с тем снаряжением, что у меня есть. Возможно, я мог бы установить систему 5:1 – у меня достаточно карабинов и строп, – но мне понадобится свободное пространство сантиметров в тридцать между якорем и камнем, чтобы установить дополнительные изгибы системы. Пришедший в уныние от безуспешности усилий и отсутствия результата, я останавливаюсь и смотрю на часы. Уже второй час дня, я вспотел, мне не хватает воздуха.

Внезапно я слышу отдаленные голоса, эхом звучащие в каньоне. От неожиданности и радостного изумления я невольно произношу ругательство. У меня перехватывает дыхание.

Возможно ли это? Это подходящее время суток – группа может добраться до этой части каньона, и затем у нее останется достаточно времени, чтобы вернуться к западному рукаву или на тропу к Хорсшу-Каньону до наступления темноты. И, как я и предполагал, вероятность того, что кто-то может пройти этим путем в выходные, выше, чем в другие дни. В конце концов, я же пришел сюда вчера днем.

Даже рассуждая таким образом, я боюсь, что звуки иллюзорны и раздаются только в моей голове, становясь началом бреда. Затаив дыхание, я прислушиваюсь.

Да! Шумы искажены и далеки, но знакомы: царапание обуви по песчанику. Вероятно, это группа каньонеров, идущих по первому спуску вдоль S-образного ствола дерева.

– ПОМОГИТЕ!

Отголоски моего крика исчезают в каньоне. Задерживая дыхание, я прислушиваюсь к ответу. Ничего.

– ПОМОГИ-И-ИТЕ!

В моем дрожащем голосе слышно отчаяние, и это беспокоит меня. Я снова задерживаю дыхание. Эхо отголосков моего крика стихает, и больше не слышно ничего, кроме бешеных ударов моего сердца. Проходит критический момент, мои надежды испаряются, и я знаю, что в этом каньоне нет никаких людей.

Мой боевой дух резко падает, как в первый раз, когда девушка нанесла мне сердечную рану. Затем я снова слышу шум. На этот раз я более внимателен и жду. Отголоски, которые я воспринимал как шум шагов приближающихся каньонеров, оказываются звуками, которые издает сумчатая крыса в своем гнезде, устроенном в обломках камней, застрявших каменной пробкой над моей головой. Я поворачиваюсь и вижу, как ее хвост мелькает среди сухих стеблей, когда она прячется в своей норе.

В этот момент я обещаю себе, что буду звать на помощь только один раз в день. Услышав дрожащий тембр своего голоса, я чуть было не начал паниковать. Если я буду кричать чаще, это подорвет мои силы, а они мне требуются, чтобы сохранять спокойствие и здравомыслие. Если рассуждать здраво, то я знаю, что никто не спустится по этому каньону, возможно, до следующих выходных, когда поисковые команды будут прочесывать местность в поисках моего тела. Поскольку мой голос слышен на расстоянии не более пятидесяти метров, а ближайшие люди могут находиться в восьми – одиннадцати километрах отсюда, нет смысла звать на помощь – это только пугает меня.

Уже два часа дня. Я еще раз обдумываю свое положение и остающиеся варианты. Ожидание, выдалбливание камня и попытка поднять валун – все окончилось неудачей. Впервые я серьезно рассматриваю возможность ампутации своей руки, обдумывая сам процесс и вероятные последствия. Разложив все, что у меня есть, вокруг себя, я думаю о том, как каждый предмет мог бы быть использован при операции. Две самые большие проблемы – режущий инструмент, которым можно провести ампутацию, и жгут, который не даст мне истечь кровью. У моего мультиинструмента есть два лезвия: четырехсантиметровое, которое наиболее острое, и семисантиметровое. Я решаю оставить более длинное лезвие для того, чтобы долбить камень, а более короткое сохраню для потенциальной операции.

Я инстинктивно понимаю, что даже самым острым лезвием не смогу перепилить свои кости. Я видел ножовки, которыми врачи времен Гражданской войны ампутировали руки и ноги пациентов в полевых госпиталях, и у меня нет ничего, что могло бы хоть отдаленно напоминать самую простую пилу. Я хотел бы, чтобы зона ампутации руки была как можно меньше, поэтому начинаю думать о том, как разрезать кости предплечья, а не о том, чтобы разрезать мягкий хрящ локтевого сустава, что было бы самым простым вариантом.

В голову приходит яркое воспоминание о фильме, в котором наркоман, сидевший на героине, кололся, обмотав верх руки длинной резиновой трубкой. Это наводит меня на мысль, что можно поэкспериментировать с резиновой трубкой от моего пустого кэмелбэка. Я отрываю трубку от резервуара, мне удается обернуть ее вокруг верхней части предплечья и завязать простым узлом чуть ниже локтя. Однако я не учел точек давления, расположенных ближе к бицепсам. Я думаю, что мне придется закрутить жгут так сильно, что повредится часть моей руки, поэтому я должен расположить его как можно ближе к месту разреза. Узел на трубке слаб, я не могу сделать его туже даже после трех попыток: пластик, из которого сделана трубка, слишком жесткий, чтобы шланг передавил руку. Я оглядываюсь в поисках небольшой палочки, которую мог бы подложить под жгут, но ничего подходящего и достаточно толстого поблизости нет. Чтобы затянуть жгут, потребуется усилие, которое сломает любую палку, что я смогу достать.

Придется пока оставить эту идею.

У меня есть кусок стропы фиолетового цвета, завязанной в петлю. Я развязываю ее и дважды обматываю вокруг предплечья. Через пять минут мне удается завязать двойной узел, но этот жгут слишком слаб, чтобы остановить кровообращение. Мне снова нужна палка… Впрочем, я могу использовать карабин, чтобы сильнее перекрутить петли. Я продеваю защелку последнего неиспользованного карабина через петли и дважды поворачиваю его. Стропа глубоко вдавливается в предплечье, кожа ближе к запястью приобретает цвет мертвенно-бледного рыбьего брюха. Мне удалось создать более-менее нормальный жгут. И когда я вижу, что плоды моих кустарных медицинских усилий работают, испытываю чувство некоторого удовлетворения.

Отличная работа, Арон.

Что еще мне понадобится? В соответствии с основными правилами оказания первой медицинской помощи, нужно будет оказать прямое давление на рану, значит, мне придется чем-то обернуть обрубок моей руки, чтобы остановить кровь, которая будет просачиваться через жгут. Мягкая тканевая набивка из промежности моих велосипедных шорт могла бы стать хорошей абсорбирующей прокладкой, а с помощью полутораметровой желтой стропы, которую я мог бы отрезать от обвязки, прикрепленной к якорю, я смогу примотать шорты к концу моей руки. А затем я могу засунуть мой обрубок в рюкзак, повесив на шею лямки, как перевязь, таким образом, рука будет надежно зафиксирована на груди. Отлично.

Несмотря на мой оптимизм, какое-то затаенное внутреннее чувство мешает моему мозговому штурму. И хотя мой разум продолжает разрабатывать сценарий ампутации, она все еще остается исключительно теоретической возможностью. Я спрашиваю себя: «Если я отрежу себе руку, как я остановлю кровопотерю?» и «Если я отрежу свою руку, как я буду обертывать культю и укладывать ее в рюкзак?». Поскольку имеющийся у меня нож слишком тупой, остальная часть плана – не более чем просто умственное упражнение. Пока я не пойму, как прорубить кости, ампутация будет не практическим, а скорее теоретическим вариантом, одной из возможностей, тщательно перебираемых моим разумом. Меня интересует, хватит ли у меня мужества осуществить задуманное, как изменится мое психическое состояние, если я смогу детально проработать все теоретические аспекты, связанные с ампутацией. Чтобы проверить себя, я прикладываю короткое лезвие мультиинструмента к руке и затем нажимаю на него. Кончик лезвия придавливает сухожилия и вены в нескольких сантиметрах от зажатого камнем запястья, оставляя вмятину. Зрелище, мягко говоря, неприятное.