Текст книги "Стражи Арктиды"

– Янг, – вдруг громыхнула молния, разрывая тучи, – я остановлю тебя, стервятник!

– Дива?! – злобно вскинулся Янг. – Раньше ее мать косила под Магдалину, – объяснил. – Стоило только вспомнить этих космонаблюдателей… Фраер, – начал объясняться, – загнал пацана в каменную ловушку, а там сейчас хозяйничает ночь.

– Я всегда буду жечь тебя, если паренек погибнет. Вот так! – Огненная энергия ударила, опрокинула Янга, забушевал огонь. – Ты фраера к мальчишке подослал?

– Не-э-эт! – задымился Янг. – Эти секс-вампирчики у меня сами, как мак-самосейка, размножаются.

– Оставь пацана! – полыхнула огненная стена, и зловонно запахло паленной шерстью.

(Карамышев, мы относительно недалеко от Земли. Подсознание твое отчасти для меня открыто, ты должен меня слышать. Дива – наша, бывшая росска. Мамка у нее была как бы еврейка, а отец… Страшно сказать, не поверят. И ошельмуют. Иисус – Бог. Неприкасаемый идеал, возведенный до непогрешимого идола. Дива – крутая, работает из шестого уровня. Мы перед ней мальцы. Карамышев, тебе открылась память, как Янг затемнил моего Алка. Так оно и есть: все наши беды и радости имеют свое начало в детстве.)

Крепыш переползал с глыбы на глыбу, на ноги подыматься боялся – тут же оступится. Не ощупывая руками камни, щели, коряги, боялся свалиться в темный провал и покалечиться. И вот он добрался до сплошной стены из спрессованной глины и корней – вверху был лес, близкий и недоступный. Цепляясь за корни, полез наверх. И уже долез было до половины обрыва, но сверху обвалилась земля.

В разрывах туч замелькала неполная луна, посветила и боязно притихла туманным пятном среди темных полчищ. Но и за эту минуту он углядел под обрывом тропку. Обрадовался, пошел чуть быстрее, часто падал, не успев наугад схватиться за корень.

Где-то за горами начиналась гроза. Заполыхали зарницы, черной тенью обозначая обрывистый берег. Зарницы подбодрили паренька, он заспешил и тут же попал ногой в какие-то прутья, разодрал шорты и ногу и, закричав от боли, провалился в какие-то железки и острые обломки застывшего цемента. Стонал, ждал очередной отсвет далекой молнии. Замелькала луна, прорывалась сквозь тучи навстречу, но Крепыш ворочался, резал руки и не мог выбраться из каких-то арматурин и хаосно скрученной проволоки. Эта была свалка, вернее, просто бульдозер сгребал строительные отходы и сбрасывал с обрыва в предбереговые камни. Ветер хихикал в обрезках железа, шипел прямо в голове: Живи, живи, пацан. Да живи, послужишь Янгу.

Бред какой-то. Нужно помочь бате, но как? Над головой отвесная стена, впереди ощерившееся железо, сзади чудом пройденные глыбы. И темень, ночь. Сник Крепыш, распластался на комьях глины. Его трясло, но не от холода, вдруг начало колотить от удушья. От кашля и напряжения зазвенело в голове, все тело закололо иголочками, он провалился в пропасть, хотя до последней секунды помнил, что никакой пропасти рядом нет. Где-то в горах тучи излили свою злобу, поредели, и теперь ненужная луна освещала застывшее в недоумении, перемазанное кровью и грязью лицо, с широко раскрытым ртом, со вздрагивающими от напряжения губами. Время от времени хриплый вдох-выдох вырывался из крепкой, не по-мальчишечки мускулистой груди.

Подростка обволакивал, как бы впитывал в себя черный сгусток с рваными краями, который своей чернотой выделялся даже среди темени ночи. Через минуту иноматериальный сгусток стал оформляться в обыкновенного голого чешуйчатого мужика неопределенного возраста с горящими глазищами, который возбужденно начал лизать кровь, которая сочилась из многочисленных ран Крепыша. Мужичок исступленно приговаривал: «Получи мое эйцехоре, о мой экстаз! Светлая кровушка…» Маньяк обхватил кулаком свой огромный фаллос, рыча, перевернул бездыханное тело…

Но не вышло. В вышине соединились воедино три ярких шара, и беззвучный Свет ударил Янга. Нанас начал плавиться, распадаться на чешуйки, черный вихрь устремился в небо, но метнувшаяся метеором вспышка света разметала и этот вихрь.

Около паренька материализовалась Дива, притронулась к его вискам, но светлая волна частично прошла по телу Крепыша.

– Успел, урод! – произнесла она. – Батю ты спасешь, а вот сам… Жаль, милый, к тебе прикоснулся Ад. А мы так старались, дали тебе силу и ум, доброго отца и мать. Наг своего двойника возродит. – И исчезла.

(Карамышев, беда! Наг мимоходом, через своего двойника затемнил Алка.)

Через некоторое время Крепыш пришел в себя, испугался изнуряющей слабости и звучащего в мозгу шепотка: «Хи-хи, мне – твоя кровушка, тебе – моя весточка».

Услышал назойливый собачий лай прямо над ним. Опавшие листья, комья земли летят на голову. Приподнялся на локте, собаки в ответ залились визгливым галдежом. Стал дразнить собак, подбрасывая наверх комья глины.

– Заливайтесь, – прошептал, – кому-нибудь надоест… А у меня батя умирает…

Так продолжалось минут двадцать. Собаки охрипли, часть из них спустились за свалкой, но завал острых строительных отходов не преодолели, иначе загрызли бы.

И тут раздался голос:

– Чего вы взбеленились? Кто тут собак булгачит?

– Это вы, дядя Федя? – узнал рабочего. – Помогите выбраться… Батя не приплыл.

А батя, отдышавшись, словно вернувшись из небытия, силился одной рукой сбросить шлем, чтобы легче было дышать. Приступ стенокардии поразил сердце, левую руку и часть спины. Я приплыву! – стянул, освободил горло, задышал облегченно.

На воде оказалось легче, чем на берегу. Тело невесомое, тихо греб ластами и без особых приключений добрался до стоянки. Позвал Крепыша, но около рюкзака только яростно дрались между собой крысы. Перевалился через небольшой прибрежный камень, ударился рукой и потерял сознание от резкой боли в сердце.

А Крепыша решили вести на погранпост, но вначале позвонили домой. Примчалась машина, и на погранпост вбежала мама. Нет, не мама, а сын закатил истерику. В машину садиться наотрез отказался.

– На стройке, – твердил, – моторная лодка. Я буду искать батю! Вы – плохие люди! – истерично кричал. – И мама плохая! Какой рекой плывешь – говоришь папе – такую и воду пьешь. А сама ты соображаешь, какой он рекой плывет? Не буду ждать до утра, не буду! – отталкивал мать и не давал вытирать кровь со лба. – А вы не пограничники, – вырвался из рук и подбежал, сильно хромая, к молодому солдату, – какие вы погранцы? Вы же его видели… Почему на произвол судьбы бросили батю?

– Мы не имеем права покидать пост, – оправдывался солдат. – Старшому доложили…

– Уйди! – отскочил Крепыш от матери. – Не прикасайся ко мне! Тоже еще Алкмена нашлась, мамочка геркулесовская. Ты до утра будешь ждать? – И в глазах его было такое, что мать отступила. – Я один знаю, где остались вещи в камнях. Батя приплывет, если жив. Вы будете по морю шастать, а он – в камнях около рюкзака умирает. Я знаю! Но почему вы не знаете то, что знаю я?

Они нашли батю, Николая Васильевича Семиокова. На пограничной машине доставили в больницу.

Отец пришел в себя и прошептал:

– Вы не знаете то, что знаю я, – ничего страшного. Страшное впереди.

Мать изумленно покосилась на сына, услышав знакомую фразу.

Лечили и Крепыша, раны быстро заживали. Но Алк начал меняться на глазах. Стал угрюмый, задумчивый, молчаливый. Выглядел старше своих лет. И непостижимое – глаза начали темнеть, вселяя мистический ужас у матери. Алк иногда задыхался – астма.

Совет космонаблюдателей не стал забирать мальчика с Земли. Ни для кого еще внедрение не было гладким. Стражу бывает трудно. Он ошибается, он ищет свой путь.

Алк медленно выздоравливал. Жизнь замыкалась на внутренних ощущениях и тревожных мыслях, окрашенных воспоминаниями. Как он стал Лавраком? Да очень просто для этого мира и этой страны.

– Надоел ты мне, идиот! – идущим из самого нутра голосом негромко итожила Павлина, соскальзывая с кровати, одергивая короткую ночную рубашку.

«В страдании вызревает истина? Боже, – думал Лаврак, – где же затерялись наши истины? Вышли мертвые с косами на обочины страшных потерь, на обочины отчаяния и надежд. Я не прол из романа Оруэлла, я всего лишь хочу исправить свою ошибку, ведь хотел во имя памяти об отце любым способом внедрить его идею. А любым способом нельзя. И мне хочется теперь только одного: попросить прощения у Натки. С каким ужасом она смотрела на меня, молчаливо, не вытирая слез, когда узнала о Павушке».

И вот он встречается с НИМ. Как в детективном жанре, в автомобиле. Не Lamborghini, а цвета вороньего крыла практичная Audi. С глазу на глаз, в шикарном бело-кожаном салоне. Водителя нет. Охрана, конечно, где-то работает… Рядом не местная милиция подмосковного промышленного городка.

Ну давай, мутант, стенает изобретатель, говори. Член правительства… Зальков!

Худощавый лет пятидесяти мужичок с поседевшими висками, со скупой мимикой лица и наигранно-бесстрастным взглядом светло-серых холодных глаз.

– Мы, к сожалению, лично не знакомы, – деловым и даже строгим тоном произнес.

«Так уж и не знакомы, – ухмыльнулся. – Вот зараза! А на кабана ты с кем ходил? Соглашаться на его правила игры? Ведь замордует…»

– Прошу вашего внимания, – чуть-чуть усмехнулся скоропалительный деятель, – я ограничен во времени. Изложите мне свое видение проблемы. Честное слово, мальчишество какое-то! Я слушаю…

Алк вцепился ногтями в колено и молчал.

– Я вас слушаю, – произнес тот мягко и усмехнулся. Долго, не мигая, глядел. – Я предлагаю вам всемерное сотрудничество серьезного научно-исследовательского института… В будущем – сотрудничество правительства, финансовую поддержку, внедрение. Я обещаю вам при первом же удобном случае поставить в известность президента о весомой перспективе открытия. Тысячи, – вскипел, – и мечтать не могут о подобном.

Алк молчал.

– Ага, – засопел москвич, – очередной идеалист и моралист. Ух, как же вы мне надоели! Вместо дела – слюни, слюни. Да-а, наслышан. Шавки местные перестарались. Таков наш менталитет. В шавках ходили и еще долго будем ходить. Решили тебя припугнуть. А я тут при чем? Давай по существу дела, а?

– По существу? – взъерепенился. – Но не перебивайте…

– Не приучен. Если по делу.

– По делу. Но в моем понимании дела. Итак, рос и мужал очень не глупыш, ученый с перспективой, гражданин Зальков. Ученый достиг немалого, но истинная Жар-Птица в руки не давалась. Много сил и энергии было потрачено, но… Это шавки могут – о вашей гениальности… И вот какой-то хренов изобретатель в неизвестности, в каком-то тупом городишке, с небрежностью наивного придурка приманил птичку. Обида, зависть, тщеславие помутили разум. И оставшиеся устои лопнули. Этот сопляк-изобретатель сам не понимает, ЧТО он открыл, куда вторгся. И толку не даст!

– Хорошо излагаешь, – сбычилось столичное светило. – Где-то так и было. Будем препираться? А страна с этим «кольцевым генератором» могла бы взлететь…

– И вы… взлететь. Но крылья-то не ваши.

– Безусловно. Но, поймите, я уже и так взлетел. И поэтому я могу пробить в жизнь, натурально могу внедрить сотни энергосберегающих технологий. Внедрить! Реально! Вы этого не сможете, Семиоков. У вас нет имени, нет возможностей, нет ресурсов. Вам сказочно повезло… Жар-Птица! Ну и что? Вы готовы подохнуть в ее гнезде?

– Понимаю, – кивнул, – Жар-Птица – еще не подводная лодка.

– Правильно! И вообще, ты мне нравишься, Семиоков. Это же ты, кажется, у того кабана сбил ржавую банку с рыла? Символично! Давай работать? Обнищавшей стране не до моральных закидонов. Давай просто работать, давай делать дело. Или назови цену… Миллион баксов – это мой потолок. Доставят в любой день и час.

– Думаю, эти баксы вам и вернут. Меня уже приговорили?

– Вот поэтому давай просто работать.

– Но «кольцевой генератор Залькова»?

– Возможно. Только так, пойми, изделие не ляжет на полку. Слышал о «творческих неграх»? Не ты же первый, Семиоков. Теперь «негры» всюду – так разделили жизнь. И учти, Семиоков, разделили и очень гордятся этим. И ты гордись, а не то…

– А ваши шавки потом не прихлопнут меня?

– Ну и что? Тебя прихлопнут, меня. Но сегодня не ты, а я на коне. Жар-Птица дается раз в пятьсот лет. О ней нужно успеть заявить, внедрить. Мы в каком мире живем! Птичка может и улететь в чужие края… Глупый ты, наивный. И дает же Бог таким удачу! Подумал бы о своем тщеславии, а? Какая разница: генератор Залькова или Семиокова? Лишь бы Родине послужил!

– Ага, – усмехнулся, – во имя Родины? Но на этом альтруизме держится власть всех прихватчиков. О, они призывают трудиться во имя всеобщего блага, во имя Родины, только вот присваивают все блага себе. Нет, братила! – И вышел из машины.

Однако впереди ночь. Дадут отмашку, и его «заметут». И можно сорваться с направляющих, и тут уже запахнет не КПЗ. Дело за палачом О'Брайеном… Ха! Столкнуть бы Оруэлла с российским беспределом, что он после этого написал бы?

Потом перед ним возникли два милиционера, которые придерживали за локти парнишку лет тринадцати.

Все – добрые люди, говорил Иисус Христос, все люди – братья.

Подросток, потупив глаза, указал на него.

Все люди – братья. Товарищи, запрессовавшие себя амбициями и властью, возомнившие себя господами.

Дежурный капитан, явно не замешанный в задержании «наркомана», взглянул через плечо на человека в штатском.

Ах, добрый брат. Хранитель державной морали, честь и совесть эпохи.

– На каком основании меня задержали? – искренне недоумевал.

– Для проверки документов! – тут же заводится капитан, грозно сдвигая брови.

До чего же они не любят, когда гражданин напоминает о своих гражданских правах. К тому же капитан был еще и выпивши.

– Пригласите понятых и опишите мои вещи, – разыграл он гражданина великой страны.

– Ув-ва! Подкованный? – побагровел капитан. – Все счас тебе будет сполна.

– Что он должен был тебе передать? – подошел к мальчику «брат» из-за спины.

– Не знаю, – задрожал мальчик. – Вы сами мне сказали, что этот, – кивок в его сторону, – должен передать мне какие-то пакеты. Зачем били? – расплакался.

– Капитан, требую занести показания мальчика в протокол задержания. Парнишку принудили к ложным показаниям, – возмутился Алк.

– Счас, – хохотнул капитан.

– Будешь знать, как убегать из дома! – Мальчика увели.

А особист лично пересмотрел вещи в кейсе.

– Так вот же, – бросил на стол пару пакетиков с белым порошком.

Но капитана интересовала лишь валюта. Кстати, Павкина доля от какой-то сделки.

– Откуда доллары? Чьи? – загремел капитан, плотоядно глядя на деньги, и уставился на человека в штатском. – Полковник Максимов, что дальше?

– Наркотик. Составляй протокол и на экспертизу. – И вышел.

– А теперь ты наш! – сардонически заулыбался капитан, прикрыв деньги рукой.

Как вырваться от этих защитников демократии? – решал непосильную задачку Виктор Семиоков. Гляди, еще и бутылку из-под шампанского сунут в зад, допрашивая. Вот и признается, что он еще и Алк, будущий Страж. И будет раздолье для психиатров…

Капитан красноречиво перебирал баксы в руках и выжидательно посматривал.

– Так отпустить тебя – или в КПЗ? Протокол тоже можно состряпать по-разному.

– Да пошел ты! – подал голос. – Ведь знаешь, что пакеты подброшены.

– Ишь! – привстал капитан, с треском отодвигая ногой стул. – А ну-ка, Вась, – двинул подбородком в сторону сержанта, – будем счас составлять протокол.

Мент с ухмылкой запер дверь, а капитан, сбычившись, выхватил из-под стола резиновую дубинку. В голове у Алка застучало, подступало бешенство. Сейчас изобьют его и накатают: сопротивление представителю власти.

Капитан ударил ногой, целясь в пах. Он с трудом увернулся, носок больно зацепил по бедру. Дальше уже ничего не соображал. И вот тут-то впервые в его жизни на фоне психического угара проявилось неизведанное. Он лишь попытался опустить кулак на голову капитана, а тот с хрипом втянул в себя воздух и уткнулся головой в пол. Рванувшегося к нему сержанта с дубинкой остановил выставленной рукой, но их разделял метр… Сержант прогнулся назад, зашатался и завалился. Глаза лейтенанта расширились от ужаса.

– Стой и не шевелись! – холодно приказал, сам удивляясь себе.

Озлобленно собрал деньги, документы, закрыл кейс и – к выходу.

В районе солнечного сплетения разгорался холодный огонь.

Из-за деревьев показалось солнце, тяжелое сонное солнце, разбухшее от красной туманной дымки, неприветливое и равнодушное от надоевшей службы: каждое утро всползать по небу вверх и освещать планету с человеческим муравейником. Однако пичужки восторженной песней заприветствовали и это отчужденное от нового зарождающегося дня солнце. В восторге закаркала в леску ворона, чаще стали проноситься мимо автомобили, засвистела рядом зарянка, прошмыгнула мимо остановки птичка-чернушка.

И светит недовольное миром солнце, клубятся над землей туманы, а жизнь пошла мимо Алка. В то время такие понятия, как «транс», «паранормальные явления», мало кого напрягали. Нервное напряжение начинало донимать «провалами» в сознании, но он все явственней понимал: обратись к примитивно-недоразвитой медицине – ему конец.

– Вот, когда прибиралась, увидела, – протянула как-то Павка кусок бумаги. – Это же твои кружавки, среди старых бумаг нашла. Что это?

«Хм, что это? Вот именно – кружавки. Пусть тенью в „кольцевом генераторе“, но вихревые Поля – смысл и мощь Вселенной. Скорость без потери энергии – десять в девятой степени от световой, информация всего сущего, прошлые судьбы и будущие, неисчерпаемые энергии Галактик. Любая материальность из, казалось бы, Ничего. И неуки вопят: „Фантазия!“ Увы, не фантазия».

– Эти «кружавки» способны перевернуть мир, – буркнул в ответ. – Не я открыл торсионность Мироздания, русские ученые пока впереди, но наши правительственные олухи все приоритеты растеряют. Забыл сжечь…

(Карамышев, ты еще помнишь нас, тебе не отбили мозги? Ты «пишешь» нашу память?)

Алк «стучался» в Иной Мир, напрягал разум, догадывался: как и каждый живущий человек, он мыслями рождает вокруг себя торсионное возмущение физического вакуума (вот почему наши мысли влияют на нашу судьбу), созидающие мысли вызывают правосторонние завихрения энергетически-информационного Поля, разрушающие – левосторонние. Свет записывает и сохраняет информацию, Тьма ее стирает. Эмоциональный накал или врожденная быстрота процессов некоторых отделов мозга (эпифиз) усиливают взаимодействие с информационным Полем планеты – и вот ты уже экстрасенс. Виктор Семиоков пока не мог «отключать» интеллект. А вот Мессинг, например, мог. Это не он «стучался» в Иной Мир, а Мир Иной стучался к нему. Зачем? Зачем вы, боги Иных Миров, тревожите нас?

– Ты очень изменился, Витя! – как-то издалека услышал голос бывшей жены. – На тебя невозможно смотреть без содрогания. Витенька, – заголосила, – ради каких-то принципов ты уничтожаешь себя. Они подбросили тебе наркотики, да? Это их самый частый и излюбленный прием, но все можно уладить. Или ничего ты не докажешь, наша жизнь становится лживой и безжалостной.

Полная галиматья! Или гони изобретение, или посадим. И все так просто и понятно… Вокруг тысячи прокуратур, Комитетов госбезопасности, следственных отделов, но пышным цветом ядовитого миазма процветает галиматья, и все так просто: отдай свое или посадим.

– Свидетели – это элементарно, – доверительно Павушка приоткрывала ширму келейного закутка, – противостоять им не сможешь. Или отдай им изобретение, или тебя уничтожат, или те, кто при реальной власти, предлагают тебе и другой вариант сотрудничества.

– Пора сожрать Залькова, так? Я, кажется, начинаю осваиваться…

– Умница, – кивнула. – Уж слишком он набирает силу. Ишь, военно-технический спец правительственно-демократической категории.

Он забился в угол СИЗО и от бессилия терял рассудок. Мафия! Самая натуральная мафия, а люду впаривают «заботу о людях». И кто бы и когда ни бил в колокол по этому поводу – этого всегда мало. Алчные группы, каждодневно совершающие рэкет против человеческой личности, бизнеса, государства и родины. И наступит очередная беда…

Рука под комками подушки занемела. Он решил ухватиться за нары и подтянуться выше и, взглянув, обомлел: увидел мерцающую копию своей руки. Мысленно задвигал пальцами, мерцающее марево повторило движение. Потрясенный, начал искать ответ. Голубое сияние исчезло. Работа интеллекта гасит чувствительность эпифиза, если этот «подарок Бога» уже не комочек кальция. Ты или находишься в Поле и знаешь, видишь, слышишь без рассуждений, или ничего не знаешь – рассуждаешь. Кто-то страдает, а кто-то творит страдания. Ненавидит его от зависти Разумовский, наверное, Алк поэтому и обходил стороной Натку. Разумовский раньше ухлестывал за Павлиной – как же, директорская доченька…

Алк начал биться лбом о стенку СИЗО. В голове шумело, хотелось выть.

– Хватит! – схватили за волосы. – Слушай Папу.

Папа сердобольно погладил «внедренца» по затылку, наклонился, взглядом дурного гипнотизера всмотрелся в глаза и напыщенно произнес:

– Говори. Папа тебя слушает. – А он тупо молчал. – Возьми, – протянул дурно пахнущую, липкую от потной ладони, коричнево-лоснящуюся жвачку. – Папа – не шкурка сквалыжная, сковырнул с языка, а ты костоломишься. – Папа усмехнулся, схватил молодого за волосы, запрокинул голову и сунул в рот кусок ханки. Уголовники приняли Алка за наркомана, абстиненцирующего без дозы.

Урки загалдели:

– Обалдел, обалдел от везухи. Клади в пасть, а то отгребем. Га-га-га!

Осторожно облизнул суррогат, тяжело дыша, но тут же рвотно-горьковатая дурь забила дыхание, и он сплюнул. Тотчас к сгустку бросился один из окружавших Папу и засмоктал, втягивая в себя зеленоватую слюну, закатывая глаза.

Уголовники загудели, двое тут же схватили росса за волосы, больно запрокидывая голову. Папа одним вялым движением кисти остановил их.

– Мужику втолкуй, – указал на него какому-то заморышу. – Видать, власть – во ему, – чиркнул ребром ладони по горлу. – Убивается. Пожалеем слабачка. А этого, – ткнул носком шлепанца давившегося слюной терпилу, – отпетухарим.

Молодой, пуская по бороде бурую слюну, заикал, нервно хихикая.

В камере было душно и смрадно. В два яруса шконки, в углу параша, железная дверь с окошком. Вонь, запотевшие стены, грязь. Заморыш со степенным превосходством изрек:

– Хмырек, пахан – твой первейший адвокат, поможет. А ты при случае благодарствуй. Тебе, салага, следак навешает помои на уши. Но ты Папу обидел.

– Чем я успел его обидеть? – удивился.

– Папа от всей души, от себя оторвал… А ты плевать? Не требуется, поблагодари, верни. И тогда чуки-пуки. А мудак, видал, захалявил – этому будем делать. Ты, зеленка, можешь извиниться. Поклонись Папе, попроси прощения. Иначе…

И тут кланяться? Бесконечно кому-то кланяться и задабривать.

Медленно приподнял за шкирку заморыша.

– Жучок! Настоящие волки… – И отшвырнул от себя урку.

А дальше началась чертовщина. В изнеможенной ярости росс лишь вскинул руки, а пахан сам по себе взлетел почти к потолку, падая, проломил ржавые нары и, скатываясь на пол, жутко завизжал, синея лицом. Урки в бессознанке онемело пятились, а потом дернулись к решетке, пытаясь выскочить в окно.

– Бык?! – первый пришел в себя Папа. – Восемнадцатый. – И захромал к параше.

Содержимое его прямой кишки стало достоянием камеры. Вонь стала невыносима.

(Карамышев, ты печатаешь? Ничего не упрощай в угоду «тонких» натур. Так было. Ты сейчас сам арестованный. И чего от тебя хотят? Полной информации? Так и выдай им!)

Алк изрыгнул содержимое желудка, инстинктивно рванулся к двери – закрыто. Но рвота давила. В этот момент приоткрылось окошко, содержимое желудка стало достоянием хари любознательного коридорного. Он влетел, распаленный, замахиваясь дубинкой, но задохнулся и, «вэкая», вылетел в коридор. А пахан невозмутимо насиловал свои кишки и парашу. А тут подошли контрольные органы, две прокурорские дамы в синих пиджаках и начальник СИЗО. Нарвались на вертухая, уличая в самогоноупотреблении. Тот, изрыгая в угол содержимое своего желудка, тыкал дубинкой на дверь камеры. Молодая прокурорша, наученная смело глядеть в глаза преступности, вбежала в камеру и… начала сползать по косяку двери. Повидавший виды хозяин СИЗО оттащил ее.

Но почему росс будет восемнадцатым? Их было внедрено великое множество, большинство погибали. И они знали, на что идут. Знали, но тут же им временно, но на довольно продолжительное время блокировали память.

И вот пришла ночь. Урки зашевелились, бросили к ногам Папы терпилу.

От духоты распухали мозги, от унижения у росса сжималось сердце, пульсирующим комом стояла в пересохшем горле боль – ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Он развлекался тем, что посматривал на эфирную матрицу своей руки. Не нужно пугаться и удивляться. Смотри на свои руки как бы мимо, безразлично.

От усталости чуть вроде забылся. Ни о чем не думая, машинально покосился на руки и, увидев знакомое голубое мерцание, в воображении «ухватился» за края нар.

Страшный спазм судорогой свел диафрагму, тело странно и равномерно завибрировало и… вот он уже под потолком, растерянно смотрит на свое физическое тело.

Спокойно… Экзосоматическое состояние. Не он первый… Куда бы слетать? К Натке? Ее слезы, ее взгляд… Вот она! Порезала палец. Мажет зеленкой. Оглядывается, замирает. Чувствует его… Бросает голову на руки и рыдает. Только расстроил девушку… Тогда – в логово! «Сейчас я тебя, вундеркинд правительственный, сделаю заикой, а потом навещу Разумовского». Последняя мысль была о Разумовском, тут же оказался в своей бывшей спальне. Под Кимом, извиваясь в сексуальном изнеможении, стонала Павушка. (Об этом можно было и раньше догадаться.) Начал концентрировать энергию, перемещая ее в руки. Сейчас, шкодливый деятель эпохи, у тебя торчмя уже ничего не встанет, разве что волосы от ужаса. И в преддверии этой мысли тут же он замер перед упругой молочной стеной. Пред ним предстала Дива, светящаяся и удивленная. «Куда, милок? На чужой торчок не разевай роток. Явился, запылал от мести. И крови жаждешь? У тебя другие задачи. Марш в свое тело!» – «Не хочу!!!» – завопил росс возмущенно. «Нужно. Марш!» – выставила горящие руки, и от них запульсировала Сила. Толчки загоняли его к уголовникам, казалось бы, безжизненному телу. «Да ты же меня загоняешь, как коз загоняют в стойло!» – рассвирепел росс, взглянув на вопящую в оргазме Павку. «Не ревнуй, – строго произнесла, – овчинка твоей выделки не стоит. В Ином Мире сгоришь. Заарканит тебя Янг. Нельзя! – И вогнала его болезненным толчком в тело. – Я блокирую выход из тела. Всему свое время. Быстрее приходи в себя – убьют!»

В эту минуту они и набросились. Скопом, не разобрать сколько. Для них он был беспробудно спящий. Хорьки трусливые! Насели на ноги, зажали руки. Папа удавкой затянул горло и рычал:

– Восемнадцатый!

Правую руку он вырвал и захватил чью-то шею. Ноге стало чуть свободней. В резком толчке перевалился на край нар и полетел вместе с урками вниз. Он ожидал падения и придержался свободной рукой у нижних нар, кроме ушиба ноги серьезно не пострадал. По горячке вскочил и начал в остервенении бить потные тела и морды. Но тут влетели надзиратели, воющего Папу с переломанной рукой выволокли из камеры.

Утром:

– Встать! – резкая команда. Командует полковник в военной форме, явно не милицейский чин. Росс узнал особиста, подкинувшего ему наркотик. – Этот? – тычет пальцем полковник Максимов. – На выход! Ты, – резкий жест в сторону росса, – первый.

Он хотел набросить на плечи одежду, сунуть ноги в туфли. Не дали. Вытолкали.

В коридоре наизготове ждали краснопогонники с дубинками. От неожиданности первый же удар по голове сбил росса с ног. Ринувшиеся из камеры урки наткнулись на него, кто упал, подставляя руки под удары, кто был погнан по коридору под иезуитскую команду:

– На прогулку!

Его и упавшего заморыша били ногами, дубинками. Чтобы проявить невиданную жестокость, требуется быть переубежденным, что ты делаешь что-то ради благородной цели, добра, веры, вождя, коммунизма, защиты демократии и любой другой хреновины.

– Хватит! – остановил полковник. – Избегайте ударов в лицо, им еще предстоит суд.

Потом позволили встать, их погнали на «прогулку».

Во дворе посыпались удары по ногам, рукам, спине.

– Лечь! – удар по голове. Это уже сам полковник. – Руки за спину! Лежать! Обыскать, – приказывает солдату. Тот шарит, сопя над ухом. – Плохо ищешь! – рявкает особист и начинает вроде прощупывать кармашек штанов. – А вот, – разгибается, – ширево.

Росс лежит в снежной жиже, в одной майке, штанах и носках.

– Лежи, пидер! – наступает солдат на лопатки. – Приподыми только морду – иссеку!

Как он горд: блюдет справедливость, борется с наркоманией.

Разгоряченное тело холодеет на морозце, грязь перемешивается с кровью, слезами унижения и жалости к себе, и… (Вдумайся, Карамышев, к своей державе. Если бы ему не перекрыли частично память – он осознанно знал бы, что издеваются над Стражем. Но в вашем мире витает тонкоматериальный Бог, которого никто никогда не видел и не увидит. А помогают и убивают людей материальные боги. Это реальные боги. И вот держава допускает жизнь, которая может воплотиться добротным кирзовым сапогом на затылке. И убаюкивают себя «духовной святостью» народа… Опомнитесь, осмотритесь вокруг! Была святость… Теперь в вытаращенных глазенках – доллар, срастание властных структур с наживой, а то и гангстеризмом. Вот так! Пиши, Карамышев… И завопят о сгущении красок и подбиванию к экстремизму. Кто завопит? А те, кто тоже надеются пристроить свою шкурку. Но Стражу от этого всего не легче… Возможно, для вас подобные картины – норма и уже никого не удивляют. Но для меня и Алка, когда почти проснулась наша память, это было чудовищным потрясением. Ведь это наши потомки – русские! Наши россы, которым подменили их историю. Россы, которым подменяют ценности. Россы, историю которых, ухмыляясь, писал немец, неосознанно подбадриваемый нефилимом.)

– Убери ногу, – просит солдата Алк. Тот лениво убирает сапог. Но плюет ему в шею.

Возвращается полковник.

– Сдал наркоту, – объясняет солдату, потрясая протоколом. – Распишешься тут…

– Где? – с готовностью спрашивает солдат. – Тут, где – Максимов?

Особист недовольно хмурится.

Максимов! Запомним, откладывает росс в извилины мозга.

Солдаты с новым усердием набрасываются на стонущих в грязи уголовников.

Лежат еще с минут двадцать. Тело, принимающее вначале холод, дубеет.

– Этих – в камеру, – команда. – А этого, – пинает росса Максимов, – в падлу.

Очень даже убедительно – в падлу, упорно сохраняет сознание росс.

Тело, разум, сердце выходят из-под контроля. Колотит его сильно, всего подбрасывает. Это – нервы и, конечно, холод. (На планете, от которой мы прибыли, нет холода. Ну, где-то там, на полюсах. У нас мягкий и светлый климат.) Росс плохо слышит команду: «Встать! Лицом к стене!» Орут прямо в ухо, саданув дубинкой по лопатке. Кожа лопнула, печет горячая кровь, стекающая под руку. Он превращается в падлу, теряя моральный и волевой контроль над собой. Его начинают беспорядочно бить…